– Хорошо, пусть так. Окружить церковь! – крикнул Гаральд этериотам. – Болли! Эдмунд! Войдите внутрь, встаньте у алтаря! Смотрите, чтобы они не улизнули от нас! Тростейн! Возьми у монахов коня, поезжай во дворец. Пусть пришлют грамоту с подписью Феодоры!
…Был жаркий апрельский день, в траве стрекотали кузнечики, наливались соком плодовые деревья, благоухали цветы. Этериоты, расположившиеся на монастырском дворе, играли в зернь. Хмурый Гаральд с заборола монастырской стены неотрывно следил за дорогой.
Прошёл час, другой. Куропалат уже стал терять терпение, когда вдали в облаке пыли показался маленький отряд всадников. В передних Гаральд узнал Тростейна и эпарха Никифора Кампанара.
– Вот грамота, святой отец! – Запыхавшийся Кампанар сунул в руки игумена свиток пергамента. – Видишь, здесь подпись базилиссы Феодоры. Красными чернилами. Базилевс Михаил и его дядя должны немедленно покинуть храм.
Прочитав выведенные рукой придворного писца ровные аккуратные строки, игумен отступил. Гаральд дал знак воинам.
Из церкви выволокли трясущегося от страха бледного Михаила Калафата. Рядом с ним шёл высокий пожилой человек, окинувший Гаральда испепеляющим, полным презрения взглядом.
«Видно, правду говорили, что дядя императора – муж редкой отваги, – подумал Гаральд. – По крайней мере, он не то что Калафат!»
Нурман невольно зауважал этого хладнокровного человека, бесстрашно идущего навстречу своей гибели.
Тем временем Никифор Кампанар торопливо объяснял игумену:
– Им ничего не сделают. Просто отведут во дворец и запрут в покоях. Базилисса Феодора обещала мне…
Окружённые этериотами и монахами в чёрных рясах, пленники проследовали к площади Сигмы.
На Сигме кишела пёстрая толпа. Гаральд заметил посреди площади переносной кузнечный горн и двоих палачей с жигалами в руках. Он криво усмехнулся. Базилисса Феодора не сдержала своей клятвы. Что ж, иного не могло и быть.
Мысли Гаральда прервал отчаянный вопль Калафата.
– Нет! Нет! – кричал низверженный базилевс, вырываясь из цепких рук этериотов.
Один из палачей стянул ему руки за спиной цепью. Раскалённое в горне добела страшное железо подвели к глазам Калафата. Не в силах смотреть на казнь, Гаральд отвернулся. Он, вождь нурманской дружины, с юных лет видел кровь и смерть, он привык к самому запаху крови, к яростным беспощадным сечам, но одно дело – смерть в бою, смерть героя, и другое – подлое, выдуманное ромеями ослепление.
«Ослепление гуманнее смерти. Не по-христиански лишать человека жизни», – говорят лицемеры-патриции. Нет, по нему, Гаральду, пусть уж лучше казнят, пусть отсекут голову, чем лишат очей – этого бесценного божественного дара!
Михаил дико завыл от боли и стал биться на земле.
Сердобольные монахи подхватили несчастного и увели с площади.
– Эй, ты! – окликнул Гаральда дядя императора Константин. – Вели-ка разогнать отсюда эту жалкую чернь! – указал он на толпу. – Пусть почтенные люди увидят, как я перенесу казнь!
Он лёг на землю и отказался от цепей.
– Я не буду кататься и выть! – объявил он во всеуслышанье. – Палач! Приступай!
Гаральд изумился мужеству этого человека. Константин перенёс непосильную боль без единого стона. Окружавшие место казни сенаторы в белых одеяниях уважительно кивали головами, кто-то даже промолвил невзначай:
– Жаль! Вот был бы настоящий базилевс!
На него тотчас зашикали:
– Тише! Тсс! Как ты можешь говорить такое?! Или сам захотел побывать на месте этих несчастных?!
– Ещё вчера они повелевали миром, а ныне обратились в жалких слепцов, – сказал Гаральду со вздохом один знатный вельможа.
…К вечеру этериоты вернулись во дворец.
22
В утлой каморе царили сырость и грязь. Кевкамен, не находя себе места, шагал из угла в угол. Сильно болела голова – проклятый Тростейн здорово стукнул его своим железным кулаком. Всё теперь потеряно, его ждёт или ослепление, или голодная смерть. Вряд ли кто сумеет, даже если захочет, освободить его из этого каменного мешка. Стоило спешить в Константинополь, бежать во дворец к Зое, чтобы потом так глупо попасться в руки этериотов, сторонников Георгия Маниака и патриарха Алексея Студита!
В углу чадил угасающий глиняный светильник. Высоко над головой виднелось узкое, забранное чугунными прутьями оконце. Смешно и думать выбраться через него на волю!
Катаклон горестно вздохнул.
Дверь в камору с глухим скрежетом приоткрылась, в щель просунулся чей-то длинный нос.
– Спафарокандидат Кевкамен Катаклон! Следуй за мной! – словно ожёг Кевкамена жаркий шёпот.
Он неслышно поднимался вослед неизвестному по каменной винтовой лестнице. Вскоре они оказались в одном из залов Большого дворца, тускло освещённом висевшим на стене одиноким факелом. В высокой арке маячила тёмная фигура.
Сопровождающий Кевкамена человек внезапно исчез.
– Приблизься ко мне, спафарокандидат Катаклон! – Кевкамен с изумлением узнал голос базилиссы Зои.
Сделав два шага вперёд, он рухнул на колени.
– Встань, – приказала императрица.
Она стояла перед Катаклоном всё такая же горделивая, в дорогих мехах и украшениях, сверкающая как жемчужина.
– Спаси меня, августа! Я по гроб жизни буду молиться за тебя! – сорвалось с уст Кевкамена.
– Ты верный слуга мой, – усталым голосом прервала его излияния базилисса. – Если бы я была чуточку помоложе, я бы нашла хороший способ отблагодарить тебя за верность.
Она тихо засмеялась.
– У меня было много мужчин, но мало кто из них был предан мне всей душой.
Слова базилиссы прервал громкий удар уличного била. Зоя вздрогнула, испуганно вскрикнула, но через мгновение на её бледном, тускло освещённом лице появилось выражение злобного торжества.
– Сейчас по всем храмам раззвонят, как патриций Георгий Маниак, прикрываясь именем моей сестры, нарушил клятву. Ты знаешь, спафарокандидат Катаклон, что Калафата и его дядю ослепили сегодня на Сигме?
– Откуда мне это знать, светлая базилисса? В тюрьму не приносят вести. – Кевкамен, весь внутренне содрогнувшись, любезно улыбнулся.
– Не дерзи своей базилиссе, юноша! Помни, что приобретённое утром можно легко потерять вечером! – надменно вздёрнув голову, сказала Зоя. – Калафат и Константин укрылись в Студионе, в монастыре. Патриций Георгий Маниак послал этериотов во главе с Гаральдом схватить их. Принесли грамоту с подписью Феодоры. Эпарх Никифор Кампанар обещал от имени моей сестры, что Калафата и его дядю просто запрут в покоях дворца. А на Сигме их уже ждали палачи с жигалами. Лихуд и Кампанар предложили мне поднять против Маниака церковников. Пусть его обвинят в клятвопреступлении! Надо свалить его! А Феодору отправить в монастырь! Нечего младшей сестре занимать место старшей! Вот тебе грамота, спафарокандидат Катаклон. Плыви в Митилену. В бухте тебя ждёт скедия. Передай грамоту в руки Константину Мономаху. Помни: только ему! И поторопись! Иначе не видать тебе сана патриция!
Последние слова Зои заглушил новый удар била. Опять появился длинноносый кувуклий[95] в долгой хламиде.
– Сезариус! Проведи этого человека в порт! – властно приказала Зоя и через мгновение скрылась в темноте мраморной галереи.
Плотно завернувшись в плащ, стараясь остаться неузнанным, Катаклон вслед за кувуклием выскользнул из дворца.
23
Тихая лунная ночь стояла над Пропонтидой, вдоль берега на склонах прибрежных холмов горели костры, отбрасывая желтоватые отблески на застывшие у гавани дромоны и узорчатые гребни скал.
В лагере заметно было оживление, воины в чешуйчатых катафрактах сидели и ходили возле костров, негромко переговариваясь и время от времени вглядываясь в окутанную ночной мглой даль. Всё казалось незыблемым и спокойным на том берегу, где в окружении садов и каменных стен раскинулся великий город Константина. Тишина завораживала, отдаваясь в сердцах тревогой неизвестности.
Патриций Константин Мономах в молчании, широко расставив ноги, застыл над крутым обрывом. Далеко внизу, у подножия скал, пенились морские волны, слышался мерный рокот прибоя.
Чёрное от загара лицо патриция было напряжено. Скрестив на груди руки с нервно дрожащими пальцами, он пристально всматривался во тьму. Он ждал знака, ждал, когда на фаре[96] Большого дворца служители базилиссы Зои зажгут факел. В тот же миг дромоны рванутся прочь от малоазийского берега, а рано утром он уже будет встречен на городских улицах ликующими толпами.
Константин был честолюбив, и слишком долго прозябал он в ссылке, в безвестности, слишком много претерпел в последние годы унижений, чтобы теперь прощать, чтобы не ожесточиться душой и не воспылать злобой к своим врагам. И он ненавидел – пафлагонскую клику, членов синклита, всю эту изнеженную столичную знать, погрязшую в роскоши, сладострастии, разврате. Но вместе с тем Мономах не был глупцом, и он понимал, что должен будет заставить себя не унизиться до мести, до лютых злодейств. Чтобы стать великим, как Юстиниан или Василий Болгаробойца, он должен подняться выше мелких обид. И ненависть его будет великой, ничего общего не имеющей с уничижительным презрением. Воистину, для сильных людей – сильные чувства.
Ветер взъерошил редеющие со лба волосы патриция, слегка всколыхнул роскошную, завитую колечками бороду, разметал по плечам пурпурный лёгкий плащ.
Сейчас, в эти мгновения он вдруг начинал осознавать: прежняя жизнь покидает, уходит от него, словно бы истаивает во мгле, оставляя лишь следы в памяти. Родная Даласса, маленький пограничный городок на берегу Евфрата, потом лекции в Высшей школе Магнавры, после – опала отца за участие в заговоре, затем воцарение Романа Аргира, болотистые долины Оронта и провинциальная прелесть некогда великой Антиохии, приёмы во дворце и ссылка на Лесбос, Склирена… Всё схлынуло, ушло, растаяло, впереди маячит золотая диадема, пурпур, трон, толпы коленопреклонённых, церемонии с бесконечными переодеваниями, стареющая вдова двух прежних императоров и тяжкий, нависающий на плечи груз – Ромейская держава, колосс, способный раздавить его, обратить в прах.