Накануне Константин в Эфесе тайно посетил одного мудреца-оракула. Старичок долго отмечал что-то на листах пергамента, чертил схемы, составлял таблицы и в конце концов ответил ему: «Да, патриций Константин Мономах, тебя ждёт возвышение. Сколько лет власти дадено тебе? Больше десятка, много больше. Но помни: раменам твоим придётся выдержать тяжкое. У тебя хватит, должно хватить сил. И ещё: потомки твои наследуют престол далёкой северной страны, где зимой лежит снег и воет вьюга. Таков их удел. И имя твоё благодаря этому восславится в веках. А сегодняшние тяготы забудутся, их смоют всепоглощающие волны хроноса – времени».
Странное предсказание. Из него он, Мономах, уяснил главное: ему суждена корона великой империи. Всё остальное – мелочно, глупо, ничтожно. Что значит в сравнении с троном базилевсов, например, измена Склирены?
Как-то зимой, когда он ещё находился в Митилене, в порт вошли дромоны флотилии Георгия Маниака. Наглый самоуверенный вояка, огромного роста гигант, грубый, весь пропахший смолой и пόтом, вёл себя в доме Константина как хозяин. Что же, он был тогда силой, властью, мог приказывать, этот неотёсанный мужлан. Однажды в дождливый хмурый день Константин вынужден был отлучиться в далёкое село. Вернулся он уже за полночь и встречен был преданным слугой-евнухом. Выразительно приложив палец к устам, евнух провёл его к тайному входу в опочивальню Склирены.
Склирена и Маниак! Этого только не хватало! Холодеющими перстами сжимая рукоять меча, Константин стоял под дверью покоя своей любовницы, стоял и клялся, что отплатит за свой позор и унижение им обоим. Жаль было только дочь. Но он её устроит, выдаст замуж, когда она немного подрастёт, она ни в чём не будет нуждаться.
Ну а Склирена… Со временем острота боли как-то притупилась, он часто ловил себя на мысли, что совсем и думать не хочет о своей возлюбленной. Она просто словно бы перестала для него существовать. Когда-то он был влюблён в неё, как мальчик, как юноша, жаждущий вкусить запретный плод. Но теперь это прошло, отхлынуло, стало казаться странным, что даже и женщины его вроде как не привлекают. После подумалось: вот что значит жажда трона, власти – она сметает и подавляет в душе все иные желания и помышления, становясь некоей неотступной идеей. Такое же, наверное, испытывали те, из прошлого, Константы и Юстинианы, Львы и Ираклии, когда шли к престолу, перешагивая через кровь и подминая пурпурными кампагиями[97] собственные чувства. Становясь автократорами, они возносились над всем миром в фимиамном дыме. А он, вчерашний опальный патриций? Способен ли он на подобное отрешение? Выходит, способен, раз даже эфесский оракул предсказал ему возвышение.
«В чём состоит мудрость правителя? – спрашивал Мономах сам себя и сам себе отвечал. – Первое: доводить до конца все свои начинания, лавируя и избегая путей прямых, ибо последние ясны и понятны твоим врагам. Второе: держать в своих руках армию – это главное орудие насилия. Власть над армией – власть над страной. Следует это помнить. Третье: уметь разбираться в людях и приближать к себе полезных. А опасных и бесполезных устранять, не брезгуя ничем. Как в древней эллинской легенде царь сбивал тростью колосья, вымахавшие выше остальных. Важно быть жестоким, но жестокость должна всегда оправдываться целью. Иначе, погрязнув в крови, невозможно будет удержаться на гребне власти. Найдутся недовольные, завистники и ненавистники, и тогда всё обратится в прах. И ещё. Последнее, но, может быть, самое важное. Властелин должен уметь терпеть – ради державы, не ради себя. Только терпеливые, спокойные, а не такие, которые рубят сплеча, достигают подлинного, но не показного величия».
Жалко, что он, Константин, не спросил оракула о величии. Хотя, наверное, старый мудрец не смог бы ответить на его вопросы. Он умеет предсказывать судьбу по звёздам, но вряд ли может разглядеть то, что творится внутри человеческой души.
А вот терпеть он, Мономах, кажется, научился. Прошёл былой пыл, яростное желание доказывать, что он умнее, способнее, талантливее других. Учёные монахи и иереи говорят: гордыня – великий, самый большой грех. А он гордыню свою, по крайней мере, сумел упрятать, скрыть в себе, он смог утишить бушевавшие в душе страсти. Что же, для будущего базилевса это неплохо.
Спотыкаясь в темноте об острые камни, к Мономаху приблизились три тёмные фигуры. Кевкамен Катаклон, давний знакомец, ставший теперь умным и полезным советником, держал в руке смоляной факел. Рядом, тяжело дыша и вытирая чело платком, нёс грузное своё тело евнух Иоанн. Быстро же переметнулся на его сторону старинный враг; почуяв неладное, тотчас поторопился сменить хозяина. Валялся в ногах, трепетал, просил простить былое, умолял, говорил, что окажется нужным, что знает, как достать ключи от городских ворот. Кевкамен и Лихуд, спешащий сейчас следом, предлагали Мономаху умертвить этого хитрого интригана, ведь в его услугах пропала необходимость, но Константин решил: пока не время. Пробьёт час и противного евнуха. Главное теперь – достичь трона, а там… Река может течь по-всякому. Говорят, в стране русов есть река Волхов, и время от времени она меняет своё направление. Так и положение империи ромеев может измениться, и тогда вчерашний злейший враг способен будет обратиться в преданного слугу.
– Светлый патриций! Огонь на фаросе! Пора. Все ждут только твоего знака! – выпалил Кевкамен. В звенящем голосе его слышалось волнение.
Огонь! За мыслями о власти он, Мономах, едва не проворонил свою удачу! Скорее, теперь надо спешить!
– Вели садиться на корабли! С Богом!
Он набожно перекрестился и зашептал слова молитвы.
24
Огромный купол собора Софии напоминал собой опрокинутый небесный свод и казался лёгким, невесомым, как бы висящим в воздухе, свободно парящим в далёкой выси. В соборе царила роскошь. Арки, столпы, галереи с порфирными, мраморными, малахитовыми колоннами и вьющимся над ними изумительной красоты каменным узором – всё это завораживало, восхищало, подавляло, навевало торжественность и даже страх перед величавой необъятностью.
Солнечный свет льётся через сорок узких окон, окружающих купол, горят паникадила, на хорах слышится мелодичное многоголосое песнопение. Настаёт торжественная минута.
Храм наполняет народ. В разноцветье праздничных одежд толпятся иноземные послы, блестит золото, серебро, переливаются драгоценные каменья. Наверху, с хоров, скрытые тафтяными занавесями, взирают на церемонию знатные женщины – базилисса, патрицианки, жёны дворцовых сановников.
Все певцы облачены в камчатые ризы, все в оплечьях, расшитых золотом, украшенных кружевами и бисером.
Мерным потоком льётся радостное торжественное песнопение, толпа внизу стихает, замирает в терпеливом напряжённом ожидании.
Под хорами возвышается царское место, завешенное алым бархатом.
Вот народ расступается, и через главные царские двери в собор степенно, как и подобает всемогущему базилевсу, входит облачённый в дорогой парчовый скарамангий патриций Константин Мономах. Его сопровождают двенадцать телохранителей в сверкающих, начищенных до блеска доспехах и с обнажёнными секирами на плечах. Впереди Константина шествуют знаменосцы в алых одеяниях, а перед ними, с украшенными жемчугом посохами в руках, идут расчищающие путь приставы.
Тёмное лицо Мономаха казалось бесстрастным, лишь временами в чёрных его глазах проскальзывали искорки недовольства – Константин не любил эти долгие надоедливые церемонии. Медленно взошёл он по ступеням, сопровождаемый всё тем же радостным хоровым пением, служители облачили его в царскую багряницу и диадиму[98], а на возвышение рядом с золотым троном поместили царский венец.
Как-то неловко ощущая себя в жёстких тяжёлых одеждах, Мономах опустился в золотое кресло.
И тотчас началась утомительная литургия. По лицам собравшихся вельмож градом катился пот, только и мелькали перед взором будущего императора разноцветные шёлковые платы.
Но вот, наконец, настало время выхода. К Мономаху подошли два великих архидиакона и сотворили, согласно уставу, малый поклон. Константин поднялся, как показалось многим, несколько резко и торопливо, и пошёл к алтарю, как и прежде, предшествуемый знаменосцами и сопровождаемый оружной охраной в бронях. Охранники и знаменосцы развернулись и остановились у алтарной ограды, а Константин торжественно прошествовал в алтарь. На него надели священный багряный фелонец и дали в руку свечу. На амвон взошёл старец-патриарх Алексей Студит. Слезящимися, плохо видящими глазами обведя толпу, он перекрестил подошедшего Мономаха и, когда тот смиренно склонил голову, вложил ему в руку крест, а на чело водрузил золотой венец.
Приняв благословение патриарха, Константин возвратился на царское место.
…И снова долгая служба, и уже не терпится новому базилевсу дождаться мгновения, когда же смолкнет это жужжащее в ушах хоровое пение, когда закончится опостылевшая церемония. Ведь всё уже ясно, уже корона блестит на голове, уже принял он на рамена свои тяжкое бремя верховной власти.
Вот смолкает хор, его снова вызывают архидиаконы, он вступает во второй раз в алтарь, медленно идёт с горящей свечой в руках во главе великого собора, за ним идут священники в расшитых золотом ризах, со Святыми Дарами и церковными хоругвями. В алтаре он кадит у престола и причащается Святых Тайн. За ним следом причащается базилисса, которая, в голубом, затканном серебром далматике с широкими рукавами, в оплечье с перевязью-диадимой и в царском головном уборе, шествует в алтарное крыло.
В это время в соборе начинает твориться неподобное. Собравшиеся горожане, по обычаям старины, рвут на куски и делят между собой бархатный занавес престола.
Мономах недовольно повёл бровью. Стоит ли следовать глупому обычаю? Зачем эта нелепая свалка в святом храме? Но так принято, против заведённого веками порядка не восстанешь. Да и к чему? Константин чуть заметно вздохнул.