Старый патриарх Алексей Студит выходит из алтаря и садится на патриарший престол. Константин склоняет перед ним голову. В наступившей тишине отчётливо звучат слова патриарха, призывающего его хранить заветы православия, не стяжать чужого и помнить о грядущей смерти. Мономаху показывают мрамор, из которого изготовят его будущую гробницу. Невольно застучало в волнении сердце базилевса, когда увидел он эту аккуратно сложенную груду белого мрамора, но в то же мгновение вспомнились ему обнадёживающие слова эфесского оракула, и он даже слегка улыбнулся одними уголками тонких губ.
После к нему подходили магистры, патриции, вельможи двора, потом был выход из церкви, его осыпали золотыми и серебряными монетами, а за спиной его творились безобразные драки голодной городской черни за даровые тартароны[99] – зрелище омерзительное, портящее всю торжественность и величие дня.
25
О Господи, сколько же ждал Кевкамен Катаклон этого часа! Ради него он рисковал жизнью, претерпевал лишения, ходил как по лезвию ножа…
Глухой ропот голосов слышался в соседних залах. Там придворные ожидали появления базилевса. Константин Мономах, в парадной парчовой хламиде, подозвал к себе препозита[100].
– Подведи ко мне спафария Катаклона! – коротко приказал он.
С бьющимся от волнения сердцем Кевкамен подошёл к базилевсу, рухнул на колени и припал к его пурпурным, украшенным золотыми крестами кампагиям. Константин Мономах приподнял хламиду и накрыл Кевкамена полою.
В нос коленопреклонённому ударил запах металла и духов.
Базилевс положил ему на голову свою руку и сказал:
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Властью, данной мне от Бога, посвящает тебя наша царственность в сан патриция. Встань, патриций Кевкамен Катаклон! Аксиос[101]!
– Аксиос! Аксиос! – хором нестройных голосов откликнулись присутствующие в зале вельможи.
Церемония состоялась. Обалдевший, ещё не уверовавший до конца в своё счастье Кевкамен отступил посторонь и занял место в зале Онопод. Его окружили степенные патриции с короткими бородами, все в богатых одеяниях. Одобрительным кивком головы приветствовал его Константин Лихуд.
Длинной змеёй ползёт мимо них торжественная процессия, возглавляемая базилевсом, в глазах рябит от сверкания нарядных одежд, и вдруг накатывает на Катаклона усталость, смертельная, тяжёлая, ему хочется убежать отсюда, укрыться где-нибудь в уединённом уголке и предаться пусть короткому, но отдыху. Да, он устал, последние месяцы, дни, часы неустанной борьбы за своё возвышение утомили его ум и тело.
И когда, наконец, завершился выход базилевса, почувствовал Кевкамен небывалое, неведомое ему ранее облегчение. Ноги сами собой понесли его к маленькому дому на Месе. Он поведает, и непременно, гордячке Анаит, вернувшейся на днях из Месемврии, о своём успехе, обо всём, чего он добился своим умом и своей настойчивостью. Пусть знает: он – незаурядный человек, он – друг самого императора. И он в конце концов сломает лёд её холодности и недоступности.
…Анаит, в лёгкой шёлковой тунике, с цветными лентами в иссиня-чёрных волосах, встретила его восторженную речь оскорбительным смешком.
– Ты, верно, не понимаешь? Я – патриций! Я приближён к базилевсу! На меня снизошла благодать Святого Духа! – воскликнул раздражённый Кевкамен.
– Что мне до твоего возвышения?! Или теперь, думаешь, тебе всё можно? Можно взять меня силой, можно по принуждению подвести к венцу? Нет, Катаклон… Патриций Катаклон, – произнесла она насмешливо с ударением на слове «патриций», – я тебе уже не раз говорила: я не люблю тебя.
– Вот как ты благодаришь меня! – злобно прошипел задетый за живое Кевкамен. – Я был к тебе так добр, я поселил тебя в своём доме, выволок из нищеты, щедро одарил. И какая награда ждала меня? Злые несправедливые слова, насмешки!
– А я и не нуждаюсь в твоей доброте! – вспыхнула Анаит. – Сегодня же съеду! Надоело сидеть взаперти в твоём доме!
– Ты не знаешь слова «благодарность», несчастная! – воскликнул Кевкамен. – Ты предала забвению прошлое. Вот ответ на мою заботу! Ну что же, иди, уходи! Возвращайся в грязную таверну! Услаждай рыбаков! Позор! О Боже! Ну нет! Я тебя не отпущу! Никуда не отпущу! И ты не съедешь отсюда! Я не позволю!
– Да как смеешь ты мне приказывать?! – Анаит горделиво вскинула голову.
– Смею, потому что ты не понимаешь добра. Если выйдешь за меня, станешь патрицией, будешь носить лор, будешь приближённой самой базилиссы Зои. На приёмах – рядом с базилиссой, во время службы – на хорах возле порфирородной! Подумай! Достигнешь славы, всеобщего поклонения, власти!
Он резко повернулся и в отчаянии ринулся вниз с крутых ступеней крыльца. Нет, эта девка не понимает, чего достойна! Не разумеет очевидного! Но чёрт с ней! Сейчас Кевкамена волнует другое! Базилевс позвал его вечером на совещание. Может, его пошлют во Фракию, назначат на должность стратига фемы Паристрион. Это было бы неплохо. Пожалуй, даже лучше, чем вертеться во дворце на приёмах.
Стиснув дрожащие от злости руки в кулаки, Кевкамен поспешил к своему дому.
26
На вечернюю трапезу в Триклин девятнадцати аккувитов собрались только наиболее близкие нынешнему базилевсу люди. Сам Константин Мономах, в пурпурном дивитиссии с широкими рукавами и золотом оплечье из парчи, без лора и хламиды, которые он надевал во время приёмов, выслушав короткое славословие, мановением руки велел приглашённым садиться за стол.
Рядом с базилевсом была и Зоя, всё в том же затканном серебром голубом одеянии с рукавами чуть ли не до пола и зубчатой короной на обрамлённых вуалью густых белокурых волосах.
Место по правую руку от императора занял Константин Лихуд, отныне получивший пост протовестиария[102] и проэдра. Были среди присутствующих и эпарх Никифор Кампанар, и известный философ и богослов Михаил Пселл.
Слуги поставили на столы обильные кушанья. Ели серебряными и золотыми вилками. Поначалу за столом шли приличные для трапезы негромкие разговоры, но вскоре после смены блюд перешли на политику.
Первой начала императрица Зоя:
– Что ты сделаешь с Гаральдом Гардрадом и его людьми? Это изменники и воры. Они скрыли от меня часть золота, добытого в Иерусалиме. Помни, муж мой: базилевс должен быть твёрд! Врагов надо давить, давить как клопов!
В глазах базилиссы горел огонь, всё лицо её источало решительность и гнев.
– Наша царственная супруга излишне пылка, – улыбнувшись, как бы извиняясь перед присутствующими, отозвался Мономах, отхлебнув из золотой чаши вина. – Гаральд и его нурманы посажены под стражу. Думаю, их надо заключить в башню. В конце концов, они друзья и соратники Георгия Маниака. Впрочем, нет. Они служат любому, кто хорошо платит. Об их дальнейшей судьбе мы позаботимся. Меня намного сильней волнует сам Георгий Маниак. В Константинополе у него немало сторонников.
– Маниак – наш враг! – сказала, надменно вздёрнув голову, Зоя. – Он и Феодора хотели захватить трон! Прикажи его ослепить!
– И опять видеть бушующие толпы на улицах?! Слышать проклятия на устах?! Нет, порфирородная. Я не хочу начинать своё правление с раскалённых жигал и крови! С Маниаком надо по-другому. Я уже придумал, как с ним поступить. Хочу с вами посоветоваться, патриции. Что, если послать этого безумца в Италию, пусть там воюет против нурманов? Утвердить в сане катепана в Сиракузах и… Главное, держать его подальше от столицы.
– Ваша святость, вы источаете мудрость! – воскликнул льстивый Кампанар. – Воистину, благодать Святаго Духа снизошла на наши головы!
Мономах одарил удачливого сановника деланой улыбкой.
– Ваша святость! – прокашлявшись, попросил слова Лихуд. – Не слишком ли рискованный это шаг? Под рукой у Маниака окажется сильный флот и много войска. Как бы он не повернул против нас оружие. Это опасный и безрассудный человек. И вдобавок неплохой полководец.
– Пока он будет в Сиракузах, мы избавимся от его сторонников в Константинополе, – возразила Зоя. – Одних предадим ослеплению, других сошлём в монастыри, третьих обратим в друзей.
– Да будет так, порфирородная! – Лихуд склонил голову, но в глазах его читались сомнение и тревога.
Катаклон, сидящий в конце стола, сомнения своего учителя и друга вполне разделял.
Заговорили об ином: о Болгарии, о патриархе. Константин Мономах вдруг сказал, что не прочь поставить на патриаршее место сосланного и всё ещё томящегося в монастыре Михаила Кирулария, сановники шумно поддержали базилевса, а стареющая Зоя в очередной раз одарила его чарующей улыбкой.
– На северных границах империи новая беда. На Дунае объявились кочевники-патцинаки. Русы называют их печенегами, – резко перевёл разговор на новую тему Мономах. – Каждую седьмицу приходят послания из Фракии. Лютые враги разоряют деревни, уводят в рабство париков, сжигают посевы на полях, угоняют скот.
– Мерзость! Язычники! Дикари! – Базилисса сморщила носик.
– Русский архонт Ярослав, это он наводит патцинаков, – прохрипел Кампанар. – Вспомните набеги угров, сиятельные. У него дочь сосватана за угорского короля!
– Архонт Ярослав только косвенно причастен к появлению патцинаков в Болгарии, – возразил ему Константин Лихуд. – Он разбил их, отогнал от стен Киева, везде на реках поставил укреплённые городки. Вот поэтому и кочуют теперь патцинаки около наших границ. И угров он тоже не наводил.
– Ты говоришь так, как будто заступаешься за этого русского выскочку! – воскликнул Кампанар.
– Ни за кого я не заступаюсь! – злобно огрызнулся Лихуд. – Просто говорю то, что есть, и воздаю правителю Руси должное. Я теперь проэдр, и в моё ведение входят все дела с иноземными державами. А патцинаков, ваша святость, – обратился он к нахмурившему лоб Константину Мономаху, – нужно усмирить. Когда натравить их, к примеру, на угров или на хорват, когда применить силу, если они будут слишком наглы, а когда поможет нам и святой крест.