В таком положении её и застал Мономах.
На губах базилиссы заиграла любезная улыбка.
– Как почивала моя порфирородная супруга? – вежливо осведомился император. – Не мучают ли тебя снова запоры? Не досаждает ли радикулит?
– Нет, вашими молитвами, мой повелитель, – огорчённо вздохнула Зоя.
Господи, как она стара! Где её былая привлекательность?! До чего она дожила! Мужчины спрашивают её о запорах и о радикулите! А давно ли она вызывала восхищение своей неотразимой красотой?!
– Хвала Всевышнему! Порфирогенита, вели своим рабыням и кувуклиям взять необходимые вещи. Мы отъедем в Эвдом на седьмицу-две. Твой царственный супруг нуждается в некотором отдыхе, – бесстрастным голосом объявил ей Мономах.
– О, конечно! Я с радостью присоединюсь к тебе. Но, – Зоя тихо хихикнула, – может быть, мой царственный супруг говорит так только из вежливости? Ведь он предпочитает старой порфирогените юную Склирену.
– Разве к лицу порфирогените ревность? Разве есть на свете что-либо прекраснее её золотых волос и привлекательнее молочно-белой кожи? – приняв любезный тон жены, с наигранным удивлением спросил Мономах.
– Ах, притворщик! – засмеялась базилисса, легонько стукнув его опахалом по ладони. – Я знаю про твою страсть. И не ревную. Какой смысл старости обижаться на молодость? Ты годишься мне в сыновья, мой повелитель. Неужели ты думаешь, что твоя порфирогенита глупа или слепа? Я узнала, что у тебя есть дочь от Склирены. Не пора ли ввести её во дворец?
– Мария ещё совсем ребёнок. Может быть, позже, – досадливо отмахнулся император. – Неплохо бы было выдать её замуж.
– Это было бы выгодно для империи ромеев, – Зоя задумалась, приставив палец с розовым ноготком к носу. – Например, у русского архонта Ярослава подрастают сыновья. Или король франков. Тоже неплохой жених. Говорят, он недавно овдовел. Нет, государь, я настаиваю. Ты знаешь, что у меня нет детей. Мария будет мне как дочь.
Мономах не сдержался. Презрительно сплюнув, он ехидно спросил:
– А Калафат тоже был тебе как сын? Ты усыновила этого мерзавца!
– Меня вынудил проэдр Иоанн. Ты же знаешь. Мне обидно слышать от тебя незаслуженные упрёки, Константин! – впервые за время разговора императрица назвала его по имени.
– Хорошо, я подумаю о Марии. Прости. Ты упомянула Иоанна. Сегодня ночью его нашли мёртвым. Кто-то постарался избавить империю ромеев от интриг старого скопца.
Зоя умело изобразила на своём лице крайнее изумление.
– Сегодня убили Иоанна, а завтра могут меня. – В голосе Мономаха слышалась тревога, даже страх.
– Вот ты и хочешь спрятаться в Эвдоме? – Императрица откровенно подсмеивалась над своим супругом.
Мономах гневно сверкнул чёрными глазами. Что, в конце концов, возомнила о себе старая карга? Ещё и Склиреной попрекает! Да, бывал он у Склирены два или три раза. Но ведь он, в конце концов, хоть и император, но он мужчина, и Склирена была нужна ему как женщина. Была… Скоро всё будет иначе. Он поручил препозиту купить на Амастрианском форуме какую-нибудь молоденькую аланку. Или персиянку. Восточные женщины притягательны, любовь они возводят в искусство, а красоту – в божество. Они умеют возбуждать, не то что стыдливые дочери Севера.
Прелюбодеяние – грех! Да, грех, но он, Мономах, что, геронтофил? Неужели его привлекает увядающая Зоя? Разве не пожертвовал он своими чувствами ради престола? Правда, порой императрица, когда умастит себя благовониями, бывает желанна, иногда в ней вдруг просыпается страсть, и он даже с ужасом думает, какой же пылкой и горячей была она, наверное, в молодости. Не хотел бы тогда он, в общем-то сдержанный, спокойный человек, оказаться в одной постели с этой бешеной фурией.
– Ты можешь доверять своей императрице. – Зоя ласково положила руку ему на плечо. – Твои страхи за свою жизнь напрасны. Вот посмотри на эту вещицу.
Она поднялась с постели и достала из ларца серебряную коробочку.
– Видишь это кольцо с маленькими шипами на зелёном бархате? Не касайся его руками, оно отравлено. Сильный сирийский яд. Вот это кольцо – причина смерти нашего врага Иоанна.
– Значит, ты, порфирогенита, унизилась до мести?! – воскликнул поражённый Мономах.
Впрочем, поразил его сейчас не сам факт отравления, а то, с каким спокойствием рассказывала о своём злодействе базилисса.
– Выбирай слова! – возмутилась Зоя. – Да, я устранила Иоанна.
– Ты совершила тяжкий грех.
Зоя презрительно скривила пунцовую губку.
– Что вижу я? Ты испугался, побледнел? Грех?! Выходит, ты слишком слабый человек, Константин Мономах. О грехах говорят одни святоши или лицемеры! А базилевс, настоящий базилевс, должен быть твёрд, как мой дядя, император Василий!
Задетый её словами Мономах с трудом сохранил хладнокровие и спокойно ответил:
– Ты думаешь, я бы позволил Иоанну и дальше процветать? Да ни за что, порфирогенита! Его услуги мне больше не были нужны. Не сегодня завтра я запер бы его в монастыре. И приказал бы ослепить напоследок. Но зачем его травить? Зачем лишать человека жизни? Твой дядя ни за что не поступил бы, как ты.
– Ты холодный человек, Константин, – вздохнула императрица. – Ты как бесчувственная рыба. Всё у тебя продумано, всё предусмотрено. В школе Магнавры ты изучал Платона и Аристотеля. А я… Я женщина, я полна страсти и огня. И женщина часто не думает, не рассуждает, она порывиста и неподвластна силе логики. Поэтому будь снисходителен ко мне. И оцени, прошу, моё доверие. Никому другому я ни за что бы не показала отравленное кольцо.
– Я ценю твою искренность. – Мономах, хитровато прищурясь, слегка кивнул ей. – И не стану осуждать тебя. В конце концов, этот евнух достаточно напакостил нам обоим. И не мне жалеть о его смерти. Но обещай мне впредь никогда не упоминать о Склирене. Это моё дело. А к разговору о Марии мы с тобой ещё вернёмся. Завтра в Эвдоме. Прошу тебя, порфирогенита, готовься к скорому отъезду.
Он сухо поцеловал улыбающуюся Зою в щёку и, шурша парчовой хламидой, быстрым шагом покинул её опочивальню.
33
Анаит смотрела с удивлением и не узнавала своей подруги. Неужели эта наряженная в зелёный шёлк, исполненная радости и смеха яркая красивая женщина – та самая Спес, которая ещё совсем недавно ходила вся в слезах, в долгом чёрном платье, рвала на себе волосы от отчаяния и кричала, что уйдёт в монастырь и что без любезного душе Тростейна ей нечего делать на этом свете.
Как Анаит понимала её, как сочувствовала её горю! Тело нурманского богатыря, распухшее от воды, выловили в бухте греческие воины, и Анаит казалось, что Спес сойдёт с ума. О боже, как она убивалась! Анаит сама ходила бледная как тень, по нескольку раз за день она отправлялась на пристань и расспрашивала о выловленных телах нурманов. Пожилой турмарх[110] объяснил взволнованной девушке, что одна из ладей Гаральда наскочила на цепь, протянутую через Золотой Рог, и пошла ко дну, а вот второй удалось спастись и скрыться. Утопленники – это как раз люди с погибшей ладьи. Он показывал девушке холодные, опухшие, мокрые, облепленные морской тиной трупы, Анаит ходила между ними, с ужасом думая: а может, Любар погиб и его тело просто ещё не отыскали в пучине вод?
Но нет, Любара среди мёртвых не было, и постепенно душу Анаит наполнила надежда: конечно, он жив, он спасся и сейчас, наверное, уже подплывает к Киеву. Иначе и быть не могло! Есть же Бог на свете!
Уверовав в спасение своего любимого, Анаит мало-помалу успокоилась. Её заботой стало утешать страдающую Спес, которая почти каждый день приходила к ней и рыдала от горя. Иногда она вдруг являлась в разгар ночи, утомлённая переживаниями и дрожащая от страха, – молодой гречанке казалось, что диангелы Мономаха и Зои рыщут вокруг её дома, что императрица вот-вот доберётся до неё и погубит.
Сердобольная Анаит прятала подругу у себя в покоях, понимая, как ей, должно быть, тяжело.
Но вот однажды Спес ушла от неё и пропала. Прошёл день, другой, пролетела неделя – о гречанке не было ни слуху ни духу. Обеспокоенная Анаит хотела было уже постучаться к ней в дом, но осторожная Нина, опасаясь за свою питомицу, отговорила её от этой рискованной затеи.
– Ты ничем не поможешь Спес, – сказала мамка. – Не в твоих силах выручить её, если она попала в беду.
И Анаит ждала, сама не зная чего, с тревогой, тоской, почти отчаянием. Но вдруг сегодня Спес пришла – и пришла совсем не такая, как раньше. На весь дом звенел её заливистый серебристый смех, в чёрных глазках светился восторг и упоение жизнью, она с радостью рассказывала:
– Анаит, как же мне повезло! Стратиг одной из малоазийских фем, молодой, красивый, ещё почти юноша, сделал мне предложение. Он богат, он знатен, и он любит меня! О, Анаит! Если бы ты его видела! Настоящий патриций! Изысканный, важный!
– А как же… Как же Тростейн? Ты что, уже забыла его? – с недоумением спросила поражённая Анаит.
Гречанка махнула своей грациозной смуглой рукой, сердито сдвинула брови и капризно скривила пухлую губку.
– Зачем ты опять о грустном? Но ладно. Чтобы между нами больше не было недомолвок, моя дорогая дурочка, я скажу всё, что думаю. – Спес вздохнула. – Да, Тростейн был мне очень дорог. Я любила его. Сердце моё разрывалось от печали, когда он погиб. Ради него я рисковала жизнью, я пожертвовала многим. Да ты ведь знаешь. Поступать так, как я, могла только влюблённая до безумия женщина. Но… Чтобы выйти за него замуж? – Она передёрнула плечиками. – Ведь он – бродяга, разбойник, он – воин, не созданный для семьи, для брака. Ну, уехал бы он, спасся, и что ты думаешь? Вернулся бы, вспомнил обо мне? Он сотни женщин менял, он захватывал их, как добычу. И твой Любар, он тоже такой же.
– Да как ты… Как можешь ты так говорить?! – негодующе воскликнула Анаит.
– Я смотрю правде в глаза, моя милая, – усмехнулась гречанка. – С Тростейном – да, я словно сходила с ума. Только такой, как он, может заставить всколыхнуться сердце. Но он – другой, он – не для тихой семейной жизни. И брак с ним был бы безумием. А я хочу теперь тишины. Надеюсь, что молодой стратиг убережёт меня от всех бед. Ведь меня могут начать преследовать, вспомнят старое. А за спиной мужа я обрету покой и уверенность. Одно огорчает меня, Анаит. Нам с тобой придётся расстаться. Я выйду за стратига и уеду к нему в фему. В любом случае я должна покинуть Константинополь… Хотя бы на время.