…В Киеве Любар и Порей явились к тысяцкому. Старый боярин с лохматыми седыми бровями, выслушав их рассказ, одобрительно посопел и кратко отмолвил:
– Черниговски вы, стало быть. Так, так. Лепо. Вот что, добры молодцы. Грамотку черкану я посаднику черниговскому, принял чтоб вас на службу, жалованье дал, да отъезжайте с Богом. Ратные люди князю завсегда надобны.
Любар упрятал нацарапанное на бересте письмо в перемётную походную суму, молодцы оседлали свежих, выделенных им тысяцким коней и с тем и отъехали в Чернигов.
…В знойном голубом небе пели жаворонки. Лёгкий ветерок обдувал загорелые лица, обрамлённые короткими русыми бородками. Радостно было у Любара и Порея на душе, им даже как-то совсем не верилось, что вот они возвращаются, что уже почти вернулись в свой родной город, туда, где прошло их детство и где впервые взяли они в руки булатные мечи.
От устья узенькой Стрижени потянулись строения посада. Белый дымок курился над избами, широкая дорога вела к окованным медью Восточным воротам. Мимо оружных стражей, мимо деревянных церквей и расписных изузоренных киноварью боярских теремов, мимо зеленеющих садов и крутых овражков ехали двое всадников, с жадностью и любопытством взирая по сторонам. Как же изменился, как вырос и похорошел их родной Чернигов, как много новых каменных и деревянных построек окружает их!
И словно выплыло навстречу им диво дивное – розовый, выложенный из плинфы собор Спаса со свинцовым куполом, с остроконечными конусовидными башенками по краям, с чугунной оградой и золотым блеском устремлённых в небо крестов.
Порей аж присвистнул от восхищения.
– Ну и отгрохали ж собор! – только и выговорил он шёпотом.
Перед воротами терема посадника молодцами овладела робость. Очень уж величественными выглядели эти огромные хоромы, обведённые мощной кирпичной стеной, с башнями, украшенными затейливыми узорами, с двускатной крышей. Любар и Порей переглянулись. Порей, более решительный, настойчиво постучал в ворота.
Их ввели в просторную горницу. И посреди неё, в алой рубахе с широкой тесьмой, голубых шароварах и жёлтых сапогах из сыромятной кожи стоял… улыбающийся Иванко Творимирич.
– Воевода, ты! – изумлённо развёл руками обрадованный Любар.
После были дружеские объятия, был дубовый, крытый ромейской скатертью стол с обильными кушаньями и напитками, был долгий обстоятельный разговор.
Молодые дружинники наперебой рассказывали воеводе о пережитом в Царьграде. Иванко, сведя смоляные брови, слушал, покашливая и оглаживая начинающую седеть бороду.
– А иные наши где ж? Тако в Царьграде и остались? – спросил он.
– Да кто где ныне, – отозвался Порей. – Иные на флот служить ушли, иные на армянскую границу. В этерии-то, почитай, никого уж нет.
– Вона как? Что ж, кажному свой путь. Но вы, други, праведно содеяли, в Русь воротившись. Как бы тамо ни было, а дома-то завсегда лучше. Вот и аз, грешный. Прямь не нарадуюсь. Князь-от Ярослав обид прошлых поминать не стал, поставил посадником в Чернигове. Место хлопотное – суды тамо разные творить приходится, жалобы разбирать, пути сухие торить – но мне се по нраву. Вот – верный мне помочник. – Воевода указал на скромно притулившегося в углу, сперва даже не замеченного Любаром грека. – Поп Неофит. Уж не одно село на Десне да на Оке в веру православную обратил. Крест, други, иной раз пуще всякого меча помогает. Крепко-накрепко сплачивает он люд. Глядишь: вчера ще тут одни язычники жили, разврат, пьянство, дикость цвели, яко чертополох, а ныне – церковь сияет, люди светлые, приветные. И уже не радимичами, не северянами[113] рекутся, но Русью единою. И школы повсюду, и грамота. Многое, други, на земле нашей меняется. Ране вот мыслил: окромя брани лютой, ни к коему делу не годен я вовсе. А ныне – нет, думаю, не для того любой человек создан. Поглядите-ка окрест. Вот она, жизнь. Людины на полях трудятся, ремественники разноличные в мастерских на посаде работают, торг кипит, тиуны дани взимают, зиждители[114] церкви и домы ставят. Богатеет, цветёт Русь. И кажному своё дело находится. Ноне, при князе Ярославе, ратей мало. Князь-от боле об устроенье земли печётся. Правильно баю, отче Неофит?
Худенький грек согласно закивал головой.
– Верно, прав ты, воевода, – вздохнул Любар.
– Чегой-то невесел ты, друже. Ну-ка, сказывай, какая у тя тоска-кручинушка?
Любар смущённо заулыбался.
– Да лада у его тамо, в Царьграде-то, осталась, – выпалил, смеясь, Порей. – Вот честно слово, воевода Иванко, хошь верь, хошь не верь, но таковую красу ещё поискать нать. Не девка – цветок.
– Ну, у нас тож красных девок хватает, – молвила появившаяся в дверях палаты жена воеводы, молодая большегрудая Марфа. – Не найдёшь, что ль, добр молодец, себе какую! Мы тут тя вборзе сосватаем.
Любар ничего не отвечал, грустно улыбаясь и пожимая плечами.
– Ты бы, хозяюшка, помолчала, – сердито оборвал жену Иванко. – Бабьего ль ума то дело? Тамо видно будет. Может, она и девица славная, может, приедет сюда. Не таков Любар, чтоб посадским девкам подол задирать.
– Да я рази… Я рази что сказала, – пролепетала Марфа.
– Вот молвил ты, воевода, – перевёл разговор на другое Порей, – мирное устроенье ноне на Руси. Ну а мечники княжьи, дружина, верно, не вельми-то сим довольны. Без ратей, без набегов буйных, яко в старину, верно, и злата, и сребра маловато. Чем дружина кормится? Токмо данями?
Воевода нахмурился, тяжёлая складка пробежала у него между густыми бровями.
– В обчем, прав ты, Порей. Много недовольных князем Ярославом есть, – утвердительно кивнул он. – Тем паче и сын его, Владимир, что в Новом городе сидит, всё отца упрекает, всё молвит: «Дай дружине потешиться, киснут-де они без дела-то ратного». И Вышата, сын посадника новогородского, с им заедин. От того тревожно порой на душе бывает.
Он замолчал, задумчиво склонив голову.
– Ну ладно, – заключил он, хлопнув себя по коленке. – Не время туге горькой предаваться. Веселье ноне, братцы. Снова вместях мы. Да и… Вон Марфа-то – сына мне родила. Давеча окрестили, Матфеем нарекли.
Любар и Порей шумно поздравили улыбающегося Иванку.
Воевода показал им сына, вынес его на руках в горницу и положил себе на колени. Младенец тихонько повизгивал и сучил крохотными ножками. Лицо воеводы расплылось от умиления, он передал ребёнка жене и, хлопнув обоих молодцев по плечам, сказал:
– И вас, даст Бог, такая радость ожидает. Ну а жалованье вам положу. Поедем с вами заутре на Выстрь[115], на заставы. Поглядим, как тамо. Не балуют ли торчины с берендеями[116]. А ныне ступайте в гридницу, отоспитесь с дороги. Ну, с Богом.
Молодцы кланялись Иванке в пояс и благодарили за радушный приём.
36
Случаются события, которые возникают стихийно, внезапно, вроде бы никем и ничем не подготавливаемые изначально. Когда речь идёт о бедствиях природных, будь то землетрясения, пожарища или потопы, то здесь всё понятно: ум человеческий не в силах определить и угадать, в какой день и час ударит, обрушится на рамена его всепожирающая стихия. Но бывает так, что и войны, и мятежи, и восстания рождаются словно бы на пустом месте. И видимых причин как будто нет никаких, и вчера ещё царили между странами, народами, племенами мир и согласие, как вдруг невесть из чего, подобно искорке, полыхнёт мелкая драка, ссора, стычка, и пошло-поехало. Так кажется, хотя, если копнуть поглубже, выяснится, что кто-то только и ждал этой самой мелконькой искорки, чтобы раздуть неистовый пожар страстей. И вот уже ржут боевые кони, гремят трубы, слышится звон мечей, раздаётся над морями и лесами яростный клич сотен людей. Настаёт ратная страда, и не хлебными колосьями, но косточками людскими полнятся поля ожесточённых сражений.
…Поздняя весна стояла над крутыми днепровскими берегами, через настежь распахнутое окно в княжескую палату вторгался тёплый западный ветер, несущий с собой аромат цветов и молодой зелени. В покое, уставленном иконами, сосудами восточной работы, с муравленой изразцовой печью в углу и обитыми бархатом рядами скамей – тишина, только слышится поскрипывание пера. Седовласый человек с бородкой клинышком хмурит чело и, обмакивая перо в чернильницу, неторопливо выводит на пергаменте славянские буквы. Лохматые брови сведены в линию, во взгляде тёмных глаз светится ум, тонкие губы властно сжимаются.
На столе лежат свитки с вислыми серебряными и восковыми печатями, книги в тяжёлых окладах, противни[117] грамот. Человек работает без устали, он то откладывает перо в сторону, раскрывает свиток, вдумчиво, чуть шевеля губами, вчитывается в него, то снова начинает выводить на пергаменте ровные уставные буквы.
– Княже! – В дверь просовывается голова отрока. – Тамо бояре собрались. Сожидают. Посол от греков прибыл.
– Ничего, подождут малость, – недовольно бросает в ответ князь.
Он устало поднимается со скамьи, отрок по его знаку убирает со стола письменные принадлежности и складывает в ларь книги и грамоты. Ярослав рассеянно смотрит на него, медленно, заметно хромая, подходит к окну и коротко повелевает:
– Пусть идут.
Один за другим входят в палату бояре в дорогих опашнях[118]. Поблёскивают на шеях золотые и серебряные гривны, на пальцах переливаются самоцветы, холёные бороды крашены хной или басмой.
Бояре кланяются князю в пояс и рассаживаются, строго по чину, на скамьях. Ярослав занимает место на обитом царьградской парчой кресле напротив окна.
Уже когда все расселись, в покой пружинистым скорым шагом почти влетел, словно вихрь, возбуждённый молодой человек. Синий кафтан его блестел серебром, за плечами колыхалось лёгкое алое корзно, у плеча горела фибула