Ни дня покоя не было у него с тех пор, как отъехал во Фракию. Осенью пришлось, загоняя коней, всему перепачканному грязью, бегать за упрямыми степняками, отбивать у них награбленное добро, пленников, угнанный скот.
А весной, едва просохли размытые зимними дождями дороги, прискакал вершник[123] от Мономаха: ещё одна беда пришла на порог. В Диррахии высадился и поднял бунт против императора катепан[124] Георгий Маниак. Ждали, конечно, от безрассудного вельможи всяческих гадостей, но случилось всё неожиданно быстро.
Император, пожалуй, поспешил. Кевкамен понимал Мономаха: он испугался внезапных успехов Маниака в Италии, приревновал к его славе удачливого полководца, вот и отозвал его в Константинополь. Впрочем, Василий Педиадит, который побывал у Кевкамена на пути в Киев, изложил другую версию событий:
– Это всё интриги проклятой Склирены, любовницы базилевса. Имею сведения, она переспала с этим мерзавцем Маниаком и не хочет, чтобы базилевс о том проведал. Боится, что откроется правда о её блудодействе. Вот и решила она Маниака погубить. Ну, для начала снять его с должности стратига на Сицилии, а потом бросить гнить в темницу. Глупая, неумная баба! Не поняла, кто такой Маниак и сколько у него сторонников и воинской силы. А тут ещё её брат, Роман Склир. Его назначили на моё место в Антиохии. А до того он сумел соблазнить жену Маниака. Кроме того, у Романа Склира и Маниака есть спорные угодья в Анатолии. И суд разрешил спор в пользу брата Склирены. Ну, Маниак был вне себя от ярости. Это ускорило его мятеж. И вот теперь из-за этой дуры Склирены я вынужден плыть в Киев и уговаривать архонта Ярослава прислать воинов в подмогу базилевсу.
Василий Педиадит зло щурился. Кевкамен попробовал отшутиться.
– Ты, верно, всех женщин ненавидишь, – отмолвил он чуть ли не шипящему от ярости бывшему школьному товарищу.
– Да нет же, – возразил евнух. – Напротив, есть женщины достойные. К примеру, базилисса Зоя. С её помощью я вернулся в Константинополь. И потом… я ведь люблю детей… А согласно новелле императора Льва Шестого, не зря прозванного Мудрым, таким, как я, разрешено заводить семью. И вот базилисса Зоя… Она посоветовала мне одну сорокапятилетнюю вдову, Елену Ингерину, с двумя малолетними детьми. Мальчик и девочка. Её покойный супруг сложил голову в одном из сражений с арабами на восточной границе империи. Знатная, но небогатая женщина, ходит в чёрном вдовьем платье, довольно хороша собой. Ну, я и подумал: почему нет! Как только окончится эта затея с русами и Маниаком, перевезу их в столицу, там мне в наследство от дяди Константа достался дом. Буду в нём жить вместе с Ингериной и детьми.
…Вот как. Даже евнухи устраиваются, создают семьи. Кевкамен помнит эту Ингерину, она хоть и немолода, но недурна собой. Говорят, её мать – немка, оттого у ней светлые волосы и серые глаза, вот только нос большой и горбатый, почти как у дочери протоспафария, но разве это такой уж серьёзный недостаток!
Снова, в который раз стал Кевкамен думать об Анаит, но усилием воли отбросил мысли о своей неразделённой любви. Не время.
…Итак, у Маниака было сильное войско. Сойдя с кораблей возле Диррахия, он двинул своих сторонников на столицу. Император разослал грамоты в провинции и направил верные ему войска, во главе которых поставил некоего евнуха Стефана, навстречу мятежнику.
Кевкамену снова пришлось седлать коня и мчаться по опостылевшим дорогам, пробираясь через горные перевалы и стремительные болгарские речки.
Усталый, выбившийся из сил, он повстречал войско Стефана у Фессалоник. Была битва, яростная, упорная, долгая, и горестно было сознавать патрицию Катаклону, что вот это они, ромеи, сейчас с ожесточением истребляют друг дружку, что они несут гибель ближнему своему, соотечественнику, обуреваемые дикой злобой, и виноват в этом один ничтожный безрассудный изменник, вознамерившийся попрать своей грязной пятой закон и порядок.
Закон, порядок… Вдруг подумалось Кевкамену: а чем, в сущности, он сам лучше этого мятежного стратига? Тоже интриговал, тоже боролся за своё возвышение, пусть не так грубо и прямо, пусть и не бросал на поле брани сотни людей… Но разве не главное для него в жизни – своё положение при дворе, титулы, богатство? Разве не готов он, Кевкамен, перегрызть горло любому, кто окажется на его пути?
Битва была уже выиграна Маниаком, когда вдруг случайно брошенное неведомой рукой копьё поразило его в бок. Рана оказалась смертельной. Мятежник вывалился из седла и тяжело рухнул наземь, тотчас испустив дух. Войско Маниака, лишившись вождя, разбежалось, причём многие тут же перешли на сторону базилевса. Окровавленную голову Маниака евнух Стефан велел водрузить на копьё и торжественно пронести её перед воротами на Халке перед очами базилевса и обеих императриц.
На лице базилевса не было злорадства и ненависти, с усталым равнодушием посмотрел он на эту огромную, обрамлённую чёрной бородой голову, а потом подозвал к себе Катаклона и сказал:
– Кирие элейсон! Взгляни, Кевкаменос! Ещё вчера эта голова хотела повелевать миром. Вот плата за измену. Не я – Господь покарал сего несчастного!
С внезапным ужасом и дрожью глянул патриций Катаклон на отрубленную голову мятежника. Неприятная скользкая мысль словно вползла в мозг: мог ведь и он очутиться на месте Маниака. Вот не получилось бы с восшествием Константина на трон, не удался бы Лихуду и его сторонникам переворот, и тогда… Даже трудно представить, что бы тогда могло случиться. Не его ли, Кевкамена, голова лежала бы у ног нового императора? И ещё… Случайным ли было то копьё, неведомо кем брошенное в Маниака? Спросить об этом базилевса он не решился.
…В Константинополе не было пышных пиров и триумфа, император не хотел придавать большое значение своей победе над мятежниками, он знал: многие вельможи охотно последовали бы примеру Маниака, если бы имели влияние в войсках и средства.
Но стратиоты в фемах пока были преданы Мономаху.
Только-только управились с Маниаком, как новая опасность, будто грозовая тёмная туча, наползла на империю с севера. К русам, которые шли на подмогу императору, было послано известие, что в их услугах империя более не нуждается. Поворачивали бы они домой, в свой Киев. Но обнаглевшие варвары стали требовать плату за дело, которое они не сделали. В противном случае сын архонта Владимир и предводитель нурманской дружины Ингвар грозились напасть на Константинополь. Базилевс платить огромные суммы, которые требовали русы, отказался. Тогда дружины продолжили поход и достигли острова Хортица в нижнем течении Борисфена. И вот теперь Катаклон плывёт навстречу русским ладьям. В ларце хранится хрисовул базилевса с мирными предложениями. Он, Кевкамен, должен встретиться с сыном архонта Ярослава – молодым Владимиром – и попытаться убедить его не начинать войны. Приготовлены Владимиру и его боярам дорогие подарки – золотые чаши, иконы, оружие. Но почему-то Кевкамен не верил в успех переговоров – слишком далеко зашло дело. Мрачно взирал он в серые дали, когда с кормы крикнули:
– Моноксил[125]! Слева по борту!
Встречь скедии быстро скользила небольшая русская ладья-однодеревка. Кевкамен различил на скамьях гребцов в полотняных белых рубахах, на некоторых были лёгкие войлочные шапки. Дружно, в такт работали в их руках вёсла, белая пена вздымалась на гребнях потревоженных речных волн.
Рядом с гребцами патриций заметил человека в тёмной одежде, по виду монаха.
«Может, послы от русов? – подумал он было, но тотчас отбросил глупую мысль. – Не в таком виде пожаловали бы. И не на моноксиле – на большом корабле. Здесь другое. Не следует желанное принимать за истину».
По приказу патриция бирич[126] окликнул сидящих на моноксиле. Человек в чёрной одежде махнул рукой, что-то сказал своим спутникам – ладья замедлила ход и приблизилась к их кораблю.
– Этот человек хочет с нами говорить, – подошёл к Катаклону корабельный навклир[127]. – Машет платом. Значит, пришёл с миром.
– Вели спустить сходни. Пусть поднимется, – приказал ему, супясь и мотая головой, Катаклон.
И вот уже стоит перед ним, слегка улыбаясь, отбросив назад куколь, монах с серебрящейся ранней сединой узкой короткой бородкой, невысокий, огненноглазый, и Кевкамен не сразу спохватывается, признавая вдруг своего давнего константинопольского приятеля Неофита.
И уж совсем забыв, что он посол и представитель самого базилевса, патриций заключает, к изумлению стоящих поодаль слуг и спафариев, пришлого в объятия, с восклицаниями трясёт его за худые плечи, а низкорослый Неофит с тою же смущённой улыбкой вкратце повествует им всем о своих деяниях и о желании скорее воротиться домой, в землю ромеев.
После, когда они с Катаклоном уединились в утлом покое патриция с узким деревянным столом посередине и иконой Богородицы на ставнике, Кевкамен спросил о настроениях русов:
– Можно ли решить дело миром, Неофит? Как ты думаешь? Вот везу с собой серебро, золото, дорогие ткани. Примут ли русы дары?
– Не могу ответить за них. Но, думаю, застил им разум диавол, – вздохнув, не сразу ответил проповедник. – Ты пойми, Кевкамен. Народ русы молодой, а молодости нужен размах. Её энергия, как кипучая вода, выплёскивает через край. А слово Божье… Ну вот у нас, у ромеев, в просвещённой нашей стране. Ты вспомни кровавые дела Феофано[128], вспомни жестокость Василия Болгаробойцы[129], вспомни мятежи и казни. И ведь семьсот лет живёт Ромея, семьсот лет стоят храмы Божьи на нашей земле. И чужд людям страх Господень. Что же взять с русов, коих языческая вера не изжита ещё. В памяти у них – походы на Константинополь князей Олега, Игоря, Святослава. Помнят ромейскую богатую дань, алчут грабежей, разбоя. Таковыми вот людьми вскормлен, таковыми окружил себя молодой Владимир, сын Ярослава. Ты пойми, Кевкамен, ратные люди русов – их называют дружиной – живут и кормятся войной. Эти люди не привязаны к земле. Они грубы, воинственны, дики. Вот я почему возвращаюсь? Потому что не смог, не сумел заронить в их души евангельское слово. Не такие, как я, слабые и неумелые, здесь нужны. А такие, чтоб своим примером… Через казни, через отрешение от мира. Я не возмог.