На душе у него было скверно, тревожно, тоскливо.
40
Звёздная чёрная ночь повисла над городом святого Константина, лишь мерцали факелы на Месе и у бань Зевксиппа да слышались на улицах негромкие голоса и шаги ночной стражи. Иное дело в гавани, у порта – здесь на направленных по приказу базилевса в столицу судах царили суматоха и шум. Воины в остроконечных шлемах, в блестящих кольчугах, с круглыми щитами в руках, подчиняясь грозным окрикам турмархов, друнгариев и таксиархов[131], занимали места на кораблях.
Все, какие можно было, военные корабли стянул Константин Мономах к городу. Качались на волнах лёгкие памфилы[132] и тяжёлые дромоны, словно ёж иглами ощетинившиеся длинными медными трубами для метания греческого огня.
В свете факелов видны были катапульты, камнемёты, луки со стрелами, копья, раздавался звон мечей и доспехов.
Сам император, в позолоченной броне и шеломе на голове, отдав короткие наказы, выслушивал сейчас доклад друнгария флота[133] Феодоркана. Рядом с ним стоял стратиг фемы Кивирреотов[134], Константин Каваллурий, молодой сильный воин – исполин в тяжёлой катафракте[135], с мечом на поясе.
– Они разметали хеландии у входа в Босфор, прорвались в Пропонтиду, заняли гавань на том берегу, напротив фара, – говорил, низко склонившись перед базилевсом, старый рубака-друнгарий.
Продолговатая голова его была наголо обрита, густые роскошные усы спускались к подбородку, тёмные глаза горели отчаянием.
– Это по твоему недосмотру русы ворвались в Пропонтиду! – грозно сведя брови, прохрипел Константин Мономах. – Неужели нельзя было остановить их в проливе? Куда ты смотрел, друнгарий Феодоркан?
– О, солнцеликий автократор! Я, грешный и худый, я виноват! Я недостоин быть прахом у ног твоих, о повелитель! Но позволь заметить: у русов четыреста моноксилов, в то время как морские силы империи невелики, а огненосные суда разбросаны по прибрежным водам и в разных местах стерегут наши пределы.
– Я знаю об этом, – недовольным голосом базилевс прервал излияния Феодоркана.
Переведя взгляд на бравого Каваллурия, Мономах немного приободрился и спросил:
– Ну что, готовы ли наши воины к бою?
– Хоть сейчас в битву, о солнцеликий! – возгласил громовым голосом, потрясая пудовым кулаком, молодой стратиг.
Император одобрительно кивнул.
Отпустив друнгария флота и Каваллурия, он поднялся на палубу императорского корабля. Высоко над головой его взметнулась хоругвь с золотистым, распростёршим крыла орлом.
Тяжело прошагав по крутой узкой лестнице, Константин вошёл в беседку наверху и опустился в мягкое, обитое бархатом кресло. На море усиливался ветер, скрипели снасти корабля, под ногами чувствовалась лёгкая качка.
Слуги зажгли свет в настенных светильниках. Император, нервно сжимая кулаки, всмотрелся в ночную тьму. Ничего не видно. Ещё днём он направил к русскому князю послов, он предлагал возобновить прежний мирный договор, он готов был, наконец, заплатить за голову убиенного купца, и не только. Он хотел, видит Бог, заплатить всем русам, но что услышал в ответ?
Архонт Владимир потребовал по тысяче статиров на каждый из своих четырехсот моноксилов, да ещё выдвинул условие, чтобы отсчитывались эти статиры на одном из русских судов. Неслыханная, чудовищная наглость! Чтобы выплатить такие деньги, всем подданным империи впору обратиться в нищих с протянутыми для милостыни дланями. Нет, такое оскорбление терпеть нельзя! Завтра же он даст бой этим дерзким русам, если они не уберутся подобру-поздорову от городских стен!
Пришёл стратиг Каваллурий, упал ниц и доложил, что погрузка на суда людей и огня Каллиника закончена.
Оживившийся базилевс велел отплывать и двигаться вдоль побережья к гавани, напротив которой у малоазийского берега стояли русские ладьи.
Ветер дул в надутые паруса, волны тяжело ударяли в левый борт дромона, базилевс стоял наверху, держась за деревянные поручни, и жадно взглядывал вдаль. Что ждёт его завтра? Хорошо бы добыть победу и устрашить проклятых русов. Мономах не был трусом и не испытывал страха, но в сердце у него занозой сидела тревога, он неотступно задавал себе один и тот же точащий душу, как червь дерево, вопрос: что будет? какие меры ему предпринять для успеха?
Базилевс прошёл в молитвенный покой на корме судна, встал на колени перед иконными ликами святых и со слезами на глазах зашептал страстную молитву. Он просил Всевышнего о помощи:
«Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борющихся со мною.
Возьми щит и латы и восстань на помощь мне.
Обнажи меч, и прегради путь преследующим меня; скажи душе моей: „Я спасение твоё!“
Да постыдятся и посрамятся ищущие души моей: да обратятся назад и покроются бесчестием умышляющие мне зло.
Да будут они, как прах пред лицем ветра, и ангел Господень да прогоняет их.
Да будет путь их тёмен и скользок, и ангел Господень да преследует их».
После вспомнились Мономаху рассказы старинных хронографий. Император Лев Мудрый был побеждён здесь, под стенами Константинополя, полчищами архонта Олега. Тогда империя вынуждена была выплатить варварам контрибуцию. Этого своего архонта Олега русы называли Вещим. Говорят, он умер от укуса змеи, которая выползла из конского черепа. Не случайно языческий волхв предрёк архонту смерть от собственного коня.
Но вот преемник Олега, князь Игорь, спустя тридцать лет был разбит ромеями, его флот уничтожили огнём Каллиника. Роман Лакапин был неглупым императором, хоть и происходил из семьи армянских крестьян. Он дослужился до должности друнгария флота и, наверное, лучше разбирался в искусстве вождения кораблей, чем этот бритоголовый истукан Феодоркан.
…В сумерках, когда на востоке слегка зазеленело мрачное тёмное небо, ромейские суда уже вошли в гавань. На противоположном берегу виднелись огоньки костров – там находился русский лагерь. Император снова вызвал Феодоркана и велел построить корабли в боевой порядок.
41
Солнце над синей гладью Пропонтиды палило нещадно. Ночной ветер к утру утих, ни дуновения свежего ветерка не чувствовалось в раскалённом жарком воздухе. Марево обволакивало просторные гавани, ослепительные лучи били в глаза, вышибая слезу и мешая видеть свои и вражеские корабли.
Утром оба флота приняли боевое положение. Четыреста ладей русов длинной цепью загородили пролив, перехватив его от одной пристани до другой. Ромейские дромоны и памфилы неподвижно застыли в отдалении от них, в любой миг готовые отразить нападение или напасть сами. Тревожно тянулись напряжённые часы ожидания.
…Базилевс Константин Мономах из беседки наверху дромона наблюдал за стремительными перестроениями русских моноксилов.
На мгновение мелькнуло в голове: а если снова послать архонту гонца с мирными предложениями? Но Мономах отверг эту последнюю спасительную для жизни многих воинов, и своих, и чужих, мысль. Бесполезное занятие! Настал час проучить русов, в гордыне своей возомнивших себя непобедимыми.
Он из-под ладони взглянул на солнце: уже миновал полдень! Сейчас или никогда! Надо набраться решимости. И помнить, что ромеи не терпят побеждённых и трусливых императоров.
О, Господи! Помоги рабу своему!
Базилевс круто повернулся и решительно приказал Феодоркану:
– Повелеваю дромонам «Святой Евстафий» и «Архангел Гавриил» идти на русов! Приготовить камнемёты, копья, огонь Каллиника! Подать сигнал к бою!
Величественно и стройно, вспенивая воду, вынеслись из лагеря ромеев два больших дромона. На солнце сверкали грозные медные трубы, поднялся боевой крик, к небесам взмыли хоругви.
Гребцы дружно, в такт работали вёслами. Чуть покачиваясь на воде, дромоны плыли вперёд, рябь бежала клиньями по бирюзовой глади, огненные солнечные искорки метались по волнам, ударяя в глаза яркими вспышками.
В строю русских ладей стало заметно движение. Вот часть моноксилов отделилась от общего ряда и поплыла навстречу дромонам. Лёгкие подвижные суда русов, как птицы в небесной выси, стремительно полетели по воде, разделились надвое и в мгновение ока взяли оба дромона в плотное кольцо.
Базилевс до боли в пальцах вцепился в поручни. Сейчас он был уже не в силах ничего изменить, всё зависело от умения начальников кораблей. До слуха его доносились скрежет, грохот, крики. В проливе закипал яростный смертный бой.
…Воевода Иванко Творимирич выступал на совете против морского сражения. В конце концов, большинство русских ратников были простыми поселянами, призванными в ополчение и оторванными от пашни. Они и море-то увидели впервые, когда вышли на ладьях из устья Днепра. Дивились, как дети, морским раковинам, медузам и диковинным рыбам, каких никогда не водилось в родных северных реках. С таким войском один путь – высадиться на берег и принять бой на суше, под стенами города.
Иванко напоминал князю о погибшем сто лет назад под Константинополем флоте Игоря, о страшном греческом огне, об умении и опыте ромейских флотоводцев – всё было тщетно.
Владимир лишь презрительно усмехался и в ответ на слова воеводы говорил, что верит в свою счастливую звезду. Дескать, ещё в Новгороде прорицатели-волхвы предрекли ему славную победу. Не смутило молодого гордеца даже то, что сторону Иванки принял Вышата. Никого не захотел слушать князь, наутро он велел ладьям выплыть из гавани и по одной в ряд выстроиться в проливе. Так и стояли, изнывая под палящим солнцем, пока не двинулись уже после полудня встречь им вражеские дромоны.
Любара с отрядом в сто воинов Иванко отослал к Вышате – тот просил вспоможения, сетуя, что под рукой было мало опытных ратников.
Почему-то Иванко беспокоился за молодца, о себе же не думал совсем, был уверен, чувствовал каким-то внутренним чутьём – ничего с ним не содеется, останется цел и невредим.