Взор его затуманился, видел он ещё, как бегут по палубе русские ратники, как отступают, бестолково суетясь, ромеи и как грозные дромоны, разворачиваясь, обращаются вспять.
Подбежал запыхавшийся, разгорячённый схваткой Порей. Подхватив медленно оседающего воеводу, он говорил, весь ещё в восторге от одержанной победы:
– Четыре дромона ихних захватили, один пожгли. Будут ведать силушку нашу. Ты, воевода, потерпи. Щас прямь на ладью, рану твою поглядим, перевяжем, да и в Русь поплывём.
– А Любар? Где он?.. Любар? Жив ли? – спросил воевода.
Лицо его свело судорогой от резкой боли, он бессильно опустил голову на плечо Порея.
– Любар? – Порей внезапно вздрогнул.
Только сейчас с ужасом подумалось ему: как же это он о Любаре во время шторма и боя даже не вспомнил.
– Всё в руце Божией, воевода. Ну да, может, и спасся. Плавает он хорошо, да и Вышата – воевода бывалый. Выдюжат.
– Жаль… Мы им… Не поможем ничем, – пробормотал теряющий сознание Иванко.
Последнее, о чём воевода успел подумать с сокрушением: не Вышата, а он должен бы быть сейчас там, на суше, и вести ратников многотрудными болгарскими дорогами.
Обессиленного, впавшего в беспамятство воеводу отнесли на ладью и бережно уложили на мягкие кошмы.
42
Тело под чешуйчатой бронёй изнывало от жары, нестерпимый зуд одолевал до дрожи в членах, крупные капли пота заливали глаза. Катаклон мокрой ладонью смахнул с лица непрошеную влагу.
Впереди, сзади, сбоку – всюду окружала их сплошная завеса пыли, пыль хрустела на зубах, лица становились аж серыми, от зноя нечем было дышать. И была скачка – бешеная, беспощадная, как горячечный нервный надрыв, изо всех сил, с внезапной энергией страсти, с одной мыслью, одним желанием в голове – успеть, перехватить, не дать уйти.
Русы, около шести тысяч человек во главе с воеводой Вышатой, идут сейчас где-то болгарским берегом. Посланные истребить их отряды стратиотов гибнут один за другим. Дьявол, что ли, вселил силы в этих варваров?! Кевкамен злобно выругался. Почему-то ему вспомнился тот молодой дерзкий рус, Любар. Может, им снова суждено столкнуться друг с другом? Но на сей раз это будет не случайная встреча, и не разговоры станут они вести, а наступит час схватки, безжалостной, смертной, кровавой.
С моря подул лёгкий свежий ветерок, повеяло прохладой, и только теперь Кевкамен почувствовал страшную, сковывавшую мускулы усталость и ноющую тупую боль в спине. Сколько стадий неслись они, загоняя коней, по пыльным дорогам? Сразу и не ответишь.
Кевкамен оглянулся. Долгой змеёй растянулась по извивающейся тропе рать. В челе – когорта «бессмертных», посланные ему в помощь воины личной гвардии императора – катафрактарии, с ног до головы закованные в железо. И кони у них облиты бронёй, одни глаза недобро косят из-под намордников. О, как не завидовал Катаклон этим катафрактариям и их скакунам! На таком зное, и в тяжеленных доспехах! Тут не зуд, а кровавые ссадины покроют всё тело.
Навстречу из-за прибрежных курганов выскочил посланный вперёд лазутчик – болгарин, личный Кевкаменов слуга. В сжатой руке – нагайка, на голове – сбитая набок баранья шапка, дорожная вотола[137] вся перепачкана грязью.
– Тамо! – указал болгарин. – Под Варной они! Невдали!
Катаклон оживился. Он быстро перестроил войско: легион «бессмертных» поставил в центр, болгарских стратиотов – на крылья, к морю выслал отряд стрелков, приказав напасть на русов с тыла.
«Теперь они попадут в западню! – думал Катаклон с некоторым даже злорадством. – Будет чем обрадовать императора!»
Ладони патриция аж зазудели от нетерпения. Скорей бы налететь на этих русских варваров, вот так, вскачь, сминать их и рубить, рубить без пощады. Пусть знают, каково поднимать десницу на великую империю ромеев!
Помчали галопом, звонкий ветер плескал в лицо, у Кевкамена на душе стало вдруг легко, радостно даже, словно и не было тяжёлых часов многотрудной скачки, словно и боль в спине отступила, исчезла.
Вот они, русы, впереди, идут не торопясь, пешие, вот остановились, сомкнули щиты, ждут. Да, немного врагов на пути. И оборужены не все мечами и копьями, и ранены многие. Некоторые и в одних рубахах, без кольчуг. Тоже, воины! Да таких конница «бессмертных» растопчет вмиг!
Что произошло дальше, Катаклон не мог понять. Стена русов стала вроде прогибаться, поддаваясь натиску железных всадников, пятиться, но вдруг с единым яростным боевым кличем ударила, как натянутая струна, как пружина, как стрела, пущенная из печенежского лука.
И уже попадали с коней передние катафрактарии, беспомощно забарахтались на земле, путаясь в сбруе, а русы шли и шли, и мелькали перед лицом Кевкамена их копья, а ещё он видел бородатые, искажённые отчаянной яростью лица с перекошенными в крике ртами, и Кевкамена тоже охватила вдруг ярость; не помня себя, в каком-то горячечном слепом бреду, с остервенением рубил он мечом направо и налево, почти безотчётно, среди громового скрежета, криков и ржания обезумевших коней.
Конь патриция завалился набок, Кевкамен успел спрыгнуть и кубарем покатился по склону холма. Хорошо, рядом оказался телохранитель, подставленный им щит со звоном принял на себя удар вражьего меча. Патриций вскочил на ноги. Снова он рубил, уворачивался, прорывался куда-то вперёд, в суматошном неистовом кружении, около него поднимались и опускались мечи, сыпались сулицы и стрелы.
Слуга-болгарин крикнул в ухо:
– Засадной полк ударил! Стрелы пускают!
Кевкамен одобрительно кивнул. Он знал наверняка, чувствовал, понимал: русы обречены! Неоткуда ждать им помощи! Их плотный строй уже рассыпался, истаивал, они падали, один за другим, под копыта железной конницы катафрактариев, им не было спасения в этой страшной смертельной мясорубке.
Ноги Кевкамена разъезжались на скользком кровавом крошеве, он спотыкался, переступал через трупы, лошадиные и человеческие. Рядом стратиоты-болгары арканами хватали обессиленных чередой схваток израненных русов, их связывали в длинные цепи и, полосуя плетьми, гнали по дороге на Варну. Их судьбу будет теперь решать сам базилевс!
Они столкнулись внезапно лицом к лицу; смотрели неотрывно, гневно, глаза в глаза, извергая друг на друга невидимые потоки ненависти.
– Опять ты! – прохрипел Катаклон, узнав Любара.
С перевязанной окровавленной тряпицей головой, со стянутыми за спиной крепким ремнём руками, в одной белой посконной рубахе, запятнанной кровью, стоял перед ним молодой рус, несломленный, отчаянно-смелый, готовый на всё, даже на смерть.
– Что?! Думашь, перемогли нас, да?! – устало, с надрывом дыша, выпалил Любар в лицо патрицию. – Нас, пораненных да безоружных, и то взять толком не можете! Тож, воины! Тьфу!
Он смачно сплюнул, и Кевкамен вдруг со всей горечью осознал, что да – это правда, они, ромеи, не могли справиться с ослабленными, измученными долгими путями противниками, они не ожидали этой буйной варварской отваги и потеряли здесь едва не половину гвардии «бессмертных».
Разум Катаклона на миг опалила ярость, он схватился за уже вложенный в ножны меч, но, узрев холодную насмешку в светло-голубых очах руса, справился с собой и, словно обожжённый, резко отдёрнул руку. Даже стыдно стало: как же так можно – подымать меч на пленного!
– Увести! – грозно прикрикнул патриций на стратиотов.
Любара погнали вслед за остальными его товарищами, а Кевкамен, выбравшись на дорогу, с тяжёлой ненавистью смотрел ему вслед и сжимал кулаки.
Ну почему этот рус, этот дерзкий мальчишка не попался ему в бою?! Отчего Господь не позволил ему, Кевкамену, снести с плеч его голову?!
Внезапно подумалось с недоумением: неужели он, Кевкамен Катаклон, стал настолько кровожаден?! Откуда у него такая злость против этого самого Любара? Ну, надерзил он ему, и что?
Патриций удивлённо пожал плечами, не понимая сам вспыхнувшей в душе антипатии к молодому русу.
– Пленных восемьсот человек. Многие ранены, – подоспел к нему с докладом один из друнгариев. – Взят в плен сам воевода Вышата. Это великая победа, патриций. Вестники скачут в Константинополь.
Кевкамен взглянул на возбуждённого радостного патриция с нескрываемым презрением и ничего не ответил.
43
В Триклине девятнадцати аккувитов – благочинная тишина. Немногие избранные – приближённые императора ромеев – золотыми двоезубыми вилками вкушали разложенные на драгоценной посуде яства.
Константин Мономах, в пурпурном дивитиссии и золотом оплечье, хмурился и едва притрагивался к пище. Патриции и магистры недоумённо перешёптывались, с некоторым удивлением поглядывая на своего базилевса. Ведь одержана победа, флот варваров разбит, остатки русов схвачены у Варны и приведены в столицу. Почему же автократор недоволен? Или он скорбит о гибели стратига Каваллурия? Никто из вельмож не смел нарушить молчание и спросить императора. Так и сидели, изредка шепча что-нибудь на ухо соседу, да поглощали изысканные кушанья.
Мономах после долгих мучительных раздумий обратился к Константину Лихуду:
– Неужели это так важно? И никак нельзя избежать пышной церемонии, триумфа, славословий? Опять придётся слушать дикие крики черни? И творить безумие, потакая её необузданным страстям?
– Но почему же безумие, ваша святость? – с улыбкой отозвался проэдр. – Расценивайте завтрашнее всего лишь как докучливую необходимость. Да, приходится потакать низменным человеческим слабостям.
Император мрачно кивнул. С уст его сорвался едва слышный вздох сожаления.
В разговор вмешалась сидящая рядом императрица:
– Ты должен наказать варваров! Как посмели они, как дерзнули напасть на империю ромеев?! – воскликнула она, нервно вздёрнув голову в золотой диадеме. – Всех их, всех надо ослепить!
Патриции и магистры одобрительно загудели, закивали головами. Императрица была близка и понятна каждому из этих высокопоставленных столичных вельмож, не то что тайно презираемый многими выскочка Мономах, вечно во всём сомневающийся.