– Дума моя сейчас о другом. – Неофит, нахмурившись, склонил упрямое чело. – Питаю надежду, у базилевса Константина хватит воли и ума. Он удержит империю от новой войны. Но будущее православия на Руси… Надо слать в Киев новых проповедников, монахов, иереев. Нужно просвещать, нести Божье слово. В этом – залог грядущего мира, Кевкамен. Иного нет.
– А ты сам что думаешь дальше делать? Вернёшься на Русь? – спросил Катаклон.
– Да. – В голосе Неофита слышалась твёрдость. – В том моя стезя, мой крест, моя Голгофа. Я вернулся, потому что был зол на них, гневен. Грешен, не вытерпел, убоялся, не возмог. А давеча, когда зрел, как выжигают русам глаза, понял: путь мой един с ними, с ослеплёнными.
Кевкамен покивал, задумчиво уставился на собеседника и сказал так:
– Я говорил о тебе базилевсу. Он и патриарх Михаил наслышаны о твоих подвигах. Тебя хотят рукоположить в сан епископа, поставить на кафедру в Чернигове. Хиротонию совершит Киевский митрополит Феопемпт. Если ты согласишься, его сразу же оповестят. Поплывёшь с хрисовулом базилевса в Киев.
– Вот как? – Неофит удивлённо приподнял брови. – Я согласен, Кевкамен. Так и скажи императору. С Божьей помощью мы возобновим мир с Русью. Порукой тому – святой крест.
Приятели-спорщики умолкли, а затем Кевкамен, отстранив опорожненную чашу, со вздохом признался:
– Ты твёрдый человек, Неофит. Я завидую твоей преданности благим помыслам, твоей силе духа. Только такие, как ты, составляют славу Ромейской державы. А то, что мы видели вчера – это всего лишь тяжёлая необходимость, наслаждение для жалкой черни и убогих, торжество глупцов и лицемеров. Главное же – то, что будешь творить ты, Неофит, там, на Руси. И мы здесь, в Константинополе.
Они обнялись, похлопали друг друга по плечам, и Неофит поспешил уйти.
Предстоял ему ещё приём у патриарха в Святой Софии и у императора Константина, ещё ждал его долгий путь по волнующемуся морю и через пороги Днепра, ещё увидит он перед собой враждебные злые лица русов, но решение принято сейчас, сегодня, все сомнения отметены прочь. Снова горели огнём глаза на худом обветренном лице, снова руки сжимали пастырский посох, снова готов он был идти через любые опасности.
46
Возле ограды монастыря Феодора Студита, где Неофит занимал просторную келью с узкими, выходящими во двор окнами, забранными слюдой в железной оплётке, нищие в лохмотьях с протянутыми руками просили милостыню. Неофит щедро сыпал в грязные чёрные ладони медные фоллы, нищие истово крестились и благословляли его за доброту. Какая-то прислонившаяся к чугунной решётке ворот женщина в тёмном платье и повое торопливо проговорила:
– Отче, мне надо сказать тебе… Молю, прими нижайшую мою просьбу!
Неофит удержал готовую пасть на колени незнакомку и жестом пригласил её следовать за собой.
Они пересекли пыльную площадь, свернули в тёмный узкий переулок и подошли к монастырской ограде с другой стороны.
– Говори, дочь моя. Постараюсь помочь тебе.
– Отче Неофит, я… Я знаю, ты собираешься плыть на Русь… Я… Меня зовут Анаит… Любимый мной юноша ослеплён. Молю: вызволи его из темницы! Дозволь нам отъехать с тобой. Никого из родных у меня тут нет… Была кормилица-мамка, но этой зимой она заболела и умерла. Я бы заплатила тебе, отец, но я бедна, нет у меня денег и нет влиятельных покровителей. Отче Неофит, яви милосердие!
Неофит, кусая губы, молчал. Понурив голову, он представлял себе, как там, на Руси, матери, жёны и невесты ослеплённых и погинувших рвут на себе в отчаянии волосы и заливаются плачем. И какой, наверное, горестный, полный безысходности стон стоит за стенами мрачной крепостной тюрьмы, в которую брошены эти несчастные слепцы! Что же, он должен, обязан хоть чем-то помочь бедной девушке.
– Я сделаю всё, что могу, что будет в моих силах, добрая дева, – сказал он. – Разделяю твою скорбь и горе.
– Спаси тебя Бог, отче! – Анаит рухнула на колени, порывисто схватила и покрыла поцелуями сухую десницу доброго пастыря.
– Встань, встань, дочь моя. Помогать страждущим – мой долг. Как зовут твоего любимого?
– Его имя – Любар.
– Любар? – удивлённо переспросил Неофит. – Я знаю его, хорошо знаю. Мы встречались в Чернигове, в доме друнгария Ивана. У него светло-русые волосы и голубые глаза… Были голубые.
Анаит обрадованно затрясла головой. Внезапно она не выдержала, закрыла лицо руками и содрогнулась от горьких рыданий.
– За что?! За что?! Господи!.. Какие звери!.. Хуже зверей! – восклицала она сквозь слёзы. – Отче, почему так?! Ведь они – тоже христиане! И творить зверства! Неужели… Эти палачи не боятся кары Господней!
– Дочь моя. Прошу, успокойся. Не думай о худом. Я постараюсь помочь тебе. Господь покарает виновных, – тщетно старался Неофит успокоить плачущую девушку. – Буду на приёме у базилевса. Попробую вымолить пощаду для твоего друга.
Решительно вытерев слёзы, Анаит выпрямилась в струнку.
– Прости мою слабость, отец, – сказала она твёрдо. – Я буду ждать от тебя вестей. Здесь, у ограды. Сколь долго бы ждать ни пришлось. Помни об этом.
– Я извещу тебя, дочь. Прощай же. – Неофит перекрестил девушку и, не оглядываясь на неё, поспешил за ограду в монастырь.
Ему стало неприятно, стыдно даже, ведь он, Неофит, тоже был ромеем и поэтому чувствовал себя виновным в совершённом злодействе. Ему казалось, на весь этот залитый солнцем город надвинулась тень, грозовая чёрная туча, и они, ромеи, обречены на забвение и гибель, их неминуемо постигнет кара за всё содеянное зло, сейчас и в прошлом. Права Анаит: они хуже самых лютых зверей! Ничтоже человечьего!
И понял внезапно Неофит: у державы ромеев нет будущего, она погрязла, как Ниневия и Древний Рим, в разврате, в роскоши, в безделье. Он видит это на каждом шагу и именно поэтому так рвётся отсюда, из ставшего вдруг таким страшным и чужим величественного города. Что же говорить, на что надеяться, если даже лучшие люди Ромеи – такие, как Кевкамен Катаклон и базилевс Константин Мономах, – говорят, что зверская расправа над пленными была необходима, что они творили её для блага державы!
И точно знал теперь Неофит – больше он никогда не вернётся в Константинополь, он не хочет стать свидетелем и соучастником творимых здесь преступлений и заката… Да, горестного заката своей страны.
…Император Константин принял Неофита в одном из дальних покоев Большого дворца.
Острые копья-лучи врывались через высокое окно и пронизывали царскую палату, обливая её ярким, брызжущим в глаза светом. Базилевс, в скарамангии из алого аксамита с львами и грифонами в круглых медальонах, восседал в затканном золотыми и серебряными нитями кресле с резными, разверзшими пасти львиными головами на подлокотниках. В голосе его ощущалась усталость, он напоминал нахохлившегося сгорбленного коршуна, пресытившегося пойманной добычей и жаждущего сейчас одного – покоя. Константин долго расспрашивал Неофита о Руси, о князе Ярославе и его сыновьях, о Чернигове и Киеве.
– Двое старших сыновей архонта, Владимир и Изяслав, женаты? Изяслав взял в жёны латинянку, сестру польского князя? И третий, Святослав, тоже уже обручён? Но, говоришь, Неофит, Святослав не жалует латинских иереев? Он сидит во Владимире – городе в области Волынь? А четвёртый сын – как его? Всеволод? Он любимец отца? А княгиня? У него пока нет княгини? Он ещё ребёнок? Сколько ему лет? Тринадцать? Почти столько же, сколько нашей возлюбленной дочери Марии. Так… Об этом следует подумать. Ты, Неофит, будешь в Киеве иметь беседу с митрополитом Феопемптом. Нельзя допускать, чтобы русские князья брали в жёны латинянок. Пусть митрополит убедит князя Ярослава в пагубном для русов влиянии Рима. И ещё пусть скажет, что у нас дочь на выданье. Хорошая пара этому Всеволоду.
Неофит низко поклонился императору, Константин устало улыбнулся и вдруг спросил его:
– Помнишь свои молодые годы, Неофит? Нашу дружбу? Василий Педиадит, ты, а немного позже Кевкаменос – все вы сидели тогда за столами в аудиториуме. Риторика, богословие, право, история – что только не изучали вы. А потом долгие часы проводили в дискуссиях в саду в моём доме. Вот, прими в память о былой нашей дружбе. – Он снял с пальца и протянул Неофиту большой серебряный перстень. – Носи его всегда с собой. Может, у тебя есть ко мне какая-нибудь просьба?
Неофит наконец решился исполнить обещанное Анаит.
– Ваша святость. Прошу: отпустите одного из преступников. Руса, из тех, что подвергли казни на Амастрианском форуме. Его имя – Любар. Я знал раньше этого человека.
– Вот какая у тебя просьба, – базилевс гневно насупился и постучал костяшками пальцев по подлокотнику-льву. – Странный ты человек, Неофит. Но ладно, выполню твою просьбу. Забирай этого руса, он мне не нужен.
Неофит снова склонился перед императором, произнёс скупые слова благодарности, затем получил от секретаря канцелярии грамоты и с тем покинул Большой дворец.
«Мы были друзьями когда-то, а сейчас стали далёкими и чужими друг другу людьми, – думал он дорогой, проходя через пышные залы. – Ничего общего, не о чем и поговорить. Одно только – перстень, память о прошлом. Он правильно сказал. Спасибо хоть на том, что помнит. Не сделал вид, что забыл. А мог ведь, мог и так».
…Спустя несколько дней из бухты Золотой Рог вышла в пролив пузатая кумвария. Свежий морской ветер надувал косой белый парус. Быстро удалялась кумвария от ромейских берегов. На корме судна стояла молодая женщина и с презрением в чёрных глазах провожала тонущий вдали великий город Константина.
– Прощай, средоточие зла! – шептали беззвучно её алые губы.
Женщина держала за руку слепца, лицо которого перевязано было белым платом.
– Анаит, ты ли се? Не верую всё. Жаль, не вижу ничего, – говорил Любар, нежно поглаживая ладонь любимой.
– Неофит сказал: в Белгороде-на-Днестре есть русская церковь. Нас обвенчают. Мы будем счастливы, – промолвила отвлёкшаяся, наконец, от мыслей и переживаний о прошлом Анаит.