– Экое тебе счастье – со слепцом-то. Может, не стоит? Кого иного сыщешь, красивого. На что тебе уродец беспомощный? Куда я теперь, без очей? Да лучше в волны броситься, в пучине сгинуть, чем тако вот жить! Мучиться, тебя мучить, страдать!
Анаит стукнула его кулачком в грудь.
– Не смей так! Слышишь, не смей! Мне никого, кроме тебя, не надо! Одни глаза будут у нас на двоих – мои, вот и всё! А в остальном… Ничего, проживём. Ты ведь христианин, Любар, – укоризненно вздохнула она. – Я тебе детей рожу, я смогу. И князь, и воевода тебя не забудут. А мне ведь… Мне белый свет без тебя не мил.
– Жалимая ты моя! – простонал Любар, на ощупь найдя её лицо и прижавшись к алым чувственным устам.
Кумвария стремительно неслась по волнам, на море была сильная качка, но двое влюблённых, соединив уста в жарком поцелуе, не замечали ничего вокруг себя. Они прошли дорогами тяжких испытаний и вот в конце концов обрели друг друга в этом полном пороков и насилия бренном жестоком мире. И были они счастливы: ведь далеко не каждому выпадает такая доля – знать, что тебя любят, что есть человек близкий, преданный, который никогда не бросит, не отвернётся в беде и вместе с тобой готов будет нести тяжёлый крест по извилистым путям быстротекущего бытия.
47
– Воевода Иван, ты спас мне сына, – говорил великий князь Ярослав, приглашая дорогого гостя к столу. – Раздели с нами трапезу.
Иванко благодарно приложил руку к сердцу и склонил голову.
Князь был одет просто, в алую холщовую рубаху и узкие тувии. На княжеское достоинство указывала лишь золотая цепь на шее в три ряда.
За столом возле князя сидели несколько бояр и трое младших сыновей – Всеволод, Вячеслав и Игорь. Старшие были в отъезде в волостях. Игорь и Вячеслав были ещё совсем мальцы, и внимание Иванки невольно привлёк тринадцатилетний Всеволод. Воевода знал, что этот отрок – Ярославов любимец и что он выучил пять языков. «Чудо пятиязычное» – так называли княжича льстивые бояре.
Тёмные большие глаза, чёрные волосы, тонкий иконописный нос – Всеволод совсем не походил на младших братьев, светленьких и белолицых. Чем-то он напоминал ромея, а когда Иванко присмотрелся получше, то заметил в очах отрока словно бы лукавинку.
«Ромей и есь! Стойно и не русич вовсе», – подумал Иванко.
Княжич тонким ломающимся голоском расспрашивал Иванку о Царьграде, о золотых львах и птицах, о павлинах, о фонтанах, форумах и монастырях.
Иванко как мог объяснял, где что находится, рассказывал о виденном и слышанном. Поговорили об этерии и Большом дворце, о патриархе и соборе Софии.
После трапезы Ярослав увёл Иванку в соседний покой и, оставшись с ним с глазу на глаз, сказал:
– Жалую тебя вотчинами. И терем в Киеве дарую. Немного таких, как ты, преданных людей. Ни на един миг не пожалел я, что выкупил тебя Вышата из печенежского плена, что взял я тебя на службу. Отныне так: говори любое желание своё. Исполню.
Иванко смущённо помялся, пристально взглядывая на довольного князя своими бесхитростными очами.
– Княже! – начал он несмело. – Давеча ратник один приехал из Царьграда, слепец. Любаром его кличут. Он мне яко сын родной. Дак уж… Мне ить и теремов, и волостей хватает. На его б грамотку переписать. У его и жёнка младая, Бог даст, детишки пойдут. Топерича, без очей-то, какой из сего Любара воин! Не откажи в милости ему, княже.
– Вот какова просьба твоя? – удивился Ярослав. – Ну что же, на том и порешим. Любар, говоришь. Тоже, верно, из Мстиславовой дружины? Черниговец? – Ярослав задумчиво покивал. – Исполню я просьбу твою, воевода. Завтра же грамоту выправлю.
– Премного благодарен тебе, княже великий, – Иванко поклонился князю в пояс и смахнул с глаза непрошеную слезу.
Было жаль, до боли, до жути, несчастного Любара. Передавая ему спустя несколько дней даренные князем дом и волость, Иванко старался хоть как-то облегчить душу. Он считал себя виновным в приключившейся с молодцем беде (почто услал его от себя в час битвы?!) и теперь был рад помочь ему.
Когда он громко, вслух прочитал княжескую грамоту, красавица Анаит бросилась ему на шею и покрыла лицо поцелуями.
48
Три года минуло после кровавых событий в Босфоре. А по весне, как в прежние времена, едва очистился ото льда могучий Днепр, поплыли в Киев под разноцветными парусами караваны торговых греческих судов. Везли на продажу золотые и серебряные украшения, шёлк, паволоки, парчу, поливные сосуды и блюда арабской работы, самоцветы, церковную утварь, дорогое оружие. Привычно пробирались купцы через пороги, посуху перетаскивали кумварии через опасные места, наряжали охрану от степных разбойников-печенегов, подплывали к Почайне, к оживлённо гудящему киевскому торгу. Мирная жизнь восстанавливалась, только сотни усталых, измождённых людей со страшными гнойными впадинами вместо глаз напоминали о недавней войне и жестокости ромеев.
Патриций Кевкамен Катаклон, в голубой хламиде поверх багряного скарамангия, въехал в Киев через Золотые ворота во главе пышного посольства. Ливийский конь, рыжий как лиса, важно простучал копытами по подъёмному мосту, нырнул в высокую арку ворот, миновал раскрытые, обитые листами позолоченной меди внутренние створки.
Посольство встречали бояре в широких опашнях, островерхих шапках, все конные. Катаклона провели на окружённое каменной стеной митрополичье подворье.
Здесь посол спешился и размял затёкшие ноги. На обветренном лице его, чёрном от загара, блеснули обнажённые в лицемерной улыбке белые зубы.
Кевкамена привели в Киев далёкие и тернистые пути. Сначала он вместе с Василием Педиадитом заключил на берегу Дуная долгожданное соглашение о мире с печенежским ханом. После череды утомительных переговоров хан получил щедрые подарки и принял мирные предложения империи. Это был значительный успех константинопольской дипломатии – теперь балканские провинции Ромеи могли вздохнуть свободно.
После Кевкамену пришлось без устали мчаться по степной дороге и долинам Дуная в далёкую, одетую камнем Фрагу – главный город княжества чехов. Князь Бржетислав принял ромейских посланцев холодно. Катаклон долго говорил ему о былой дружбе Ромеи и Великой Моравии, о том, как святые равноапостольные Кирилл и Мефодий по наущению патриарха Фотия занимались в земле чехов и моравов просветительством, как основывали они монастыри и храмы. Судьбы Чехии и Ромеи тесно связаны, стоит возобновить прежние добрые отношения, – убеждал патриций упрямого князя-латинянина. Наконец тот вроде уступил, стал более милостив и сговорчив. Помогло серебро, которым Кевкамен щедро осыпал придворных бояр и рыцарей.
Довелось посетить монастырь Святого Прокопа в Сазаве – здесь жили русы-единоверцы, от них Кевкамен узнал много нового о недавних войнах чехов с германцами, о победах Бржетислава при Билине и Домажлице. Князю удалось пока отстоять границы своего маленького государства. Монахи жаловались – римские патеры притесняют их, монастырь обложили налогами, одно время грозились и вовсе закрыть. Причина тому одна – русский князь Ярослав держал раньше сторону врага Бржетислава, германского императора. Но в последний год Русь и Германия прервали прежний союз. Ярослав, говорят, сватал за императора свою дочь, но получил отказ и был сильно обижен. Теперь стало полегче, монастырь полнится новыми людьми, здесь переписывают славянские книги, сам князь сделал богатый вклад. Настоятель монастыря преподнёс в дар Кевкамену писанное кириллицей Евангелие с медными застёжками и богато украшенным окладом.
Фрага – с узкими кривыми улочками, шумным торжищем у берега Влтавы – поразила Катаклона добротными каменными стенами, костёлами, часовнями, замками с устремлёнными ввысь конусами остроконечных башен.
Камень был здесь всюду, не то что в Болгарии или на Руси. Но сам город оказался на удивление невелик, даже странно было, как все эти каменные громады умещаются в тесном обрамлении зубчатых стен.
Между долгими поездками и походами Катаклон успел-таки жениться на дочери старика-протоспафария. Теперь в его дом на Месе явилась новая хозяйка – полная, громогласная, властолюбивая. В каждом уголке дома раздаётся ныне её крик, везде слышна неподобная брань. Достаётся и ему, Катаклону, жена не терпит над собой ничьей власти. Патриций уже жалел, что связал свою судьбу с этой женщиной, которую, положа руку на сердце, не то что даже не любил, а попросту презирал, считая ничтожеством.
Порой на привалах у ночного костра или в далёких чужих краях вспоминалась ему навсегда ушедшая из его жизни прекрасноликая армянка. Где она сейчас? Жива ли? Становилось иной раз и совестно, думалось с тоской: зачем прогнал он её из дома на Месе? Зачем тогда, в рядах триумфа, не внял её мольбе? Так ли уж нужно ему это богатое приданое, которое он получил за женой? Сады, виноградники, парики в обширных угодьях? В конце концов, он и без жены, и без тестя достиг многого. Император Константин ценит его службу и не забывает осыпать милостями. Далеко не всякий пользуется таким, как Кевкамен, доверием автократора.
Но повсюду во дворце ловил Катаклон завистливые злые взгляды, он понимал: удержаться наверху, несмотря на былые заслуги, на талант и милость базилевса, будет ему непросто. Бог весть, что ожидает его впереди. Иной раз по спине его пробегал скользкой змейкой холодок страха, когда начинал думать он о будущем, и своём, и державы ромеев.
Прошлогодняя победа над еретиками – армянами и взятие штурмом Ани – главного города Армянского царства – только настораживали. Да, базилевс заслужил триумф, он сам водил войска крутыми горными тропами, но… не обнажила ли война с Арменией восточные границы империи, куда наверняка нацелились стервятники – сельджуки. Говорят, они уже заняли Хорезм и Иран. Теперь на очереди – Багдад, а дальше… Недалеко, ох, недалеко Аракс и окраинные земли Ромейской державы.
Султан Тогрул-бек мечтает о богатых городах и добыче. Прав, тысячу раз прав Неофит: на Гирканском море, а не на Понте и не на Борисфене живут враги империи.