…В Киеве Катаклона ждал митрополит Феопемпт. Патриций был неприятно поражён, когда увидел вместо величественного мужа дряхлого, как трухлявое дерево, шаркающего ногами и передвигающегося только при помощи служек древнего старца. Феопемпт бессильно шамкал беззубым ртом и, кажется, едва понимал, что говорил ему Кевкамен. А говорил он о том, как важен для Ромейского государства мир с Русью, как важно, чтобы православная вера проникла в каждый уголок языческих славянских пущ, обращая в союзников прежних врагов, и как необходимо, чтобы на Руси появлялись греческие «смыслённые мужи», могущие навсегда связать судьбы славян с империей.
Феопемпт согласно склонял голову в митре и… почти ничего не понимал.
После был приём у князя Ярослава, были щедрые дары – дорогие паволоки, шёлк, аксамит, золотая и серебряная посуда. И был разговор – келейный, с глазу на глаз, в особом покое с муравленой печью в углу и слюдяным окном.
Князь Ярослав, смуглолицый и кареглазый, в лиловом аксамитовом кафтане поверх алой шёлковой рубахи, сидел напротив Катаклона на резном стольце.
– Император ищет мира. Он готов возместить все убытки, причинённые русским купцам во время войны. Все пленные будут отпущены и возвращены в Киев, – говорил патриций.
– А каковы условия мира? – спросил, хитровато прищурившись, князь.
– Они изложены в грамотах. Кроме того… – Катаклон выдержал паузу и заключил: – Базилевс предлагает тебе скрепить дружбу браком твоего сына Всеволода с его дочерью Марией.
Ярослав, казалось, ничуть не удивился.
– Ну что же, этого надо было ждать, – сказал он с лёгкой усмешкой.
«Да что он о себе воображает, варвар, скиф! – со злобой думал Кевкамен. – Великая честь для любого властелина – породниться с порфироносным базилевсом! А этот Ярослав принимает его предложение как должное!»
Впрочем, слова «варвар» и «скиф» никак не вязались ни с обликом Ярослава, ни с его утончённой изысканной речью. Вовсе не дикий варвар, а образованнейший, знающий несколько языков, начитанный и умудрённый опытом человек сидел перед Катаклоном.
– Базилевс боится за свои восточные пределы, – говорил князь бесстрастным голосом. – Турки-сельджуки захватили Хорезм – мы называем его Хвалиссой – и землю персов. Империи ромеев нужны друзья, союзники. Вот и с печенегами теперь у вас мир, и с моравами.
Ккатаклон вдруг почувствовал себя раздетым донага. Этот проклятый архонт знал всё, он разобрался в высокоумных тайных хитросплетениях ромейской политики, разведал, разузнал, чем живёт и чем дышит империя! О, как же опасно иметь архонта противником!
Заметив смущение собеседника, Ярослав заключил:
– Мы согласны с предложением императора Константина и верим в искренность его дружбы. Я могу дать воинов в помощь империи ромеев. Но в ответ хочу, чтобы вы прислали мне новых иконописцев, зодчих, иереев. Руси нужен свет, духовный свет. Люди наши пока необразованны и грубы. Ваши смыслённые мужи должны помочь просвещению нашего народа. Ибо просвещение – одна из основ любой державы. Далее. Мы готовы согласиться на женитьбу нашего сына Всеволода и дочери базилевса. В сваты будут избраны нами набольшие и нарочитые мужи. Ждите их в Константинополе.
Разговор был окончен. Странные чувства испытывал сейчас Катаклон: с одной стороны, он добился всего, чего требовал от него император, но, с другой, был подавлен и обессилен.
Сама того не ведая, Ромея – великая славоносная держава – шла на поводу у Руси, у этого хитрого, упрямого и умного князя. И ничего поделать здесь было нельзя: столичной знати нужен русский хлеб, русские меха, ядрёный воск, мёд; базилевсу надобны крепкие воины; империи необходимы сильные союзники. Вот сейчас взял бы архонт Ярослав и отказал базилевсу в браке дочери, и что? Что бы они сделали? Как наказали дерзкого? Они бессильны!
Безнадёжность, тягостная, унылая, охватила душу патриция Кевкамена Катаклона. Он не помнил, как покинул дворец архонта и оказался на улице.
С берега Днепра дул сильный холодный ветер, было пасмурно, небо застилали серые лохматые тучи, моросил мелкий противный дождь. Патриций плотнее завернулся в хламиду и поторопился на подворье митрополита.
Проходил он мимо изузоренных деревянной резьбой богатых хором, когда вдруг услыхал возле забора заливистый женский смех, показавшийся знакомым. Отчего-то отчаянно застучало в груди сердце. Катаклон приоткрыл калитку и застыл в изумлении.
Смуглолицая женщина в летах цветущей красоты, расплываясь ослепительно-белоснежной улыбкой, вела за руки по вымощенной диким камнем дорожке сада двоих малышей-близнят. Дети, видно, едва научившиеся ходить, смешно шлёпали нетвёрдыми ещё слабенькими ножками. Тонкий стан женщины облегал синего цвета саян с серебряными пуговицами от ворота до подола, широкие рукава перехвачены были парчовыми наручами, на ногах, обутых в высокие сафьяновые сапожки, сверкали самоцветы, в ушах серебрились крупные серьги.
– Анаит?! – пробормотал поражённый Катаклон.
Женщина остановилась, подняла глаза и слабо вскрикнула. Словно стараясь защитить от Кевкамена своих чад, она укрыла их у себя за спиной.
– Что тебе надо?! Уходи! Немедля! Сейчас же! Позову ратных! Буду кричать! Как ты посмел явиться сюда?! Изверг!
– Постой. Выслушай меня, Анаит, – хрипло, со страстной мольбой вымолвил Катаклон. – Я вошёл… Извини… Услышал твой смех. Узнал. Помнишь, я ведь любил тебя. Мог ли я забыть? Мог ли не узнать?
– А тогда, на Амастрианском форуме, не узнал?! – выкрикнула ему в лицо Анаит. – Что ты тогда сказал, чем ответил на мою мольбу?! Как помог моему горю?!
– Но я был тогда бессилен, я не мог ничем тебе помочь. Не в моей воле было изменить что-либо в тот день. Только бы себе навредил! – стал оправдываться патриций.
– И ты ещё лопочешь о любви?! Ты?! Твоя карьера, твоё положение во дворце – вот бог, которому ты служишь! Как ты смеешь так подло лицемерить! – Анаит брезгливо наморщила хорошенький носик и передёрнула плечами. – Как ты мне противен!
– Думай обо мне что хочешь. Это теперь неважно, – кусая в отчаянии уста, перебил её Катаклон. – Я только… Хочу спросить: ты счастлива? Это твои дети?
– Да, мои дети. И я счастливая мать, жена. Никакой другой доли мне не надо.
– И ты за тем… Любаром?! – Лицо Катаклона исказил ужас.
– Да, за ним. Представь, патриций. – Анаит вдруг, глядя на его растерянное испуганное лицо, зло расхохоталась. – Что? Тебе это непонятно?! Тебя пугает, как это я предпочла простого дружинника-руса ромейскому патрицию?!
– Да нет… Я понял… понял… Но ты… Ты заслуживаешь лучшей участи… А так… До конца дней своих… Ухаживать за жалким слепцом. – Катаклон вздохнул. – Ведь красота твоя подобна статуе. Ни Фидий, ни Апеллес, ни Лисипп[144] никогда бы не сотворили ничего более совершенного!
– Пустые слова, патриций Катаклон. Как обычно. Не хочу тебя больше слушать. Уходи. Прощай.
Она круто повернулась и пошла вглубь сада, ведя за руки детей.
– Прощай, – пролепетал Кевкамен, любуясь её грациозной походкой. В последний раз, да, больше никогда не увидит он этой неповторимой красоты, от которой захватывает дух!
Застонав от отчаяния, Катаклон шатнулся в сторону и захлопнул за собой калитку.
49
Красный плащ тонкого фландрского сукна, отороченный золотой нитью, с серебряной фибулой у плеча облегал кряжистую фигуру воеводы Иванки Творимирича.
Воеводе и черниговскому посаднику выпало важное и нелёгкое поручение, он – княжеский посол в Константинополе.
Четыре месяца жил он в предместье Святого Маммы, ожидая приёма у базилевса. Таковы были правила, обычаи страны ромеев – потомить, подержать посла в неведении, хотя всё давно уже улажено и обговорено.
Наконец настал час, когда Иванку позвали к императору. Вновь, как и без малого десять лет назад, шёл он твёрдым ровным шагом по роскошным залам с мозаикой и украшениями, ещё и ещё раз невольно восхищаясь ослепительной, ни с чем не сравнимой красотой. Даже не верилось, что создана вся эта красота человеческими грешными руками.
Опять ревели львы в тронном зале Магнавры, щебетали птицы на золотом древе, базилевс на престоле возносился к потолку, окутанный фимиамным дымом.
На императоре был пурпурный дивитиссий с широкими рукавами и золотым оплечьем и голубая хламида, кампагии алели на царственных ногах, а над челом его нависала на золотых цепях сверкающая бриллиантами и изумрудами корона. Говорили, что даже ночью, когда падает на эту корону блеклый свет луны, драгоценные камни так сверкают, что в комнате становится светло, как днём.
Рядом с базилевсом находилась императрица Зоя. Иванко узнал её и подивился, как состарили годы эту ещё недавно цветущую, славящуюся красотой женщину. Базилисса заметно обрюзгла, густая сеть морщин покрыла её некогда свежие румяные ланиты, заострился орлиный нос, тёмные глаза смотрели тускло и устало, руки била мелкая дрожь.
Дочь базилевса Мария, ещё совсем девочка, сидела около Зои в обитом бархатом кресле. Видно было, что царевна смущена, она то краснела, то бледнела, поднимая взор на странного бородатого человека в одеянии иноземного покроя.
Одежды обеих женщин блистали серебром, немного скрадывающим старость одной и робость второй.
Император принял из рук Иванки грамоты на красном пергаменте с вислыми золотыми печатями. У подножия трона русы сложили подарки – собольи, лисьи, бобровые меха, а также огромную плиту жёлтого янтаря с похороненной внутри неё дивной золотистой рыбкой.
Юная Мария с заметным любопытством косилась на невиданную рухлядь. Всё здесь юной девочке-подростку представлялось чудным: и эти люди с окладистыми бородами, в долгих кафтанах с меховой оторочкой, говорящие на непонятном языке, и этот торжественный приём, на котором она оказалась в центре общего внимания. Было и страшно, и странно, и захватывающе, и немного даже весело одновременно.
Иванко отвесил базилевсу поклон, коснувшись ладонью пола. Константин Мономах стал любезно расспрашивать о здоровье князя Ярослава, его княгини и княжича Всеволода. Иванко, в свою очередь, осведомился о царице Зое и царевне. Так было принято: учтивая беседа, улыбки, обмен любезностями, а уж потом –