От кочевников исходил смердящий запах конского пота, мочи и гнили. Кустобородый время от времени просовывал руку за пазуху и чесался.
Константин Мономах долго печенегов не задержал. Он не оказал им такого почёта, как Иванке, и лишь подтвердил согласие принять Кегена в ряды своих вассалов и союзников.
Печенеги получили многие дары, но особенно радовались они дорогому золотому и серебряному оружию. Как ребёнок, улыбался в восторге Кеген, любовно поглаживая острый кинжал с украшенной рубином рукоятью.
Старая императрица Зоя едва дождалась конца приёма. Утончённую изнеженную базилиссу мутило от неприятного запаха степняков, и только в китоне, оставшись наедине с императором, она вздохнула облегчённо.
– Что ты думаешь о русах? О после архонта Ярослава? – спросил её Мономах.
Он задумчиво мерил шагами мозаичные плиты пола, смахивая с чела дланью капли пота.
– Этот посол – умный человек. И сильный. Не то что тот армянский царёк, которого ты заманил в Константинополь и убедил продать свои земли. Такого, как друнгарий Иоанн, лучше иметь другом, – отозвалась хриплым голосом базилисса.
Она всё ещё морщилась, поглаживая нос и дыша в пропитанный благовониями платок.
«Пророчество оракула сбывается. Моя дочь продолжит наш род в далёкой северной стране, – подумал вдруг Мономах. – Мудрец-прорицатель не ошибся. Всё так и есть».
– Мы сделали сегодня что могли. Мы уберегли наши северные пределы, – сказал он жене. – Патриций Кевкамен Катаклон прав: главная угроза империи исходит с Востока. Я уже начинаю сомневаться в целесообразности присоединения Армении. Поход, победа, триумф, а что за этим? Сельджуки близко, у них в руках уже Тебриз и Марага[145]. Надо срочно перебрасывать турмы и друнги в крепости на Араксе.
Императрица слушала молча. Видно было, что земные помыслы уже переставали волновать эту честолюбивую, коварную женщину. Она лишь покачивала седеющей головой. Руки её, покрывшиеся сетью вздутых голубых жил, сухие и сморщенные, несмотря на каждодневные втирания мазей, нервно подрагивали. Когда-то она была смелой, отважной, неистовой, неукротимой в бурных своих страстях, она правила могучей страной, перед величием и мощью которой трепетал любой враг. А сейчас… Сейчас время не твёрдых воинов, а скользких лицемеров и хитрецов. И её нынешний супруг, Константин Мономах, один из таких людей. Разве в прежние времена позволили бы ромеи императору дойти до такого позора – принимать в тронном зале Магнавры грязного кочевника-скотовода?!
Прав Константин Лихуд – он сказал однажды, что империя ромеев подобна метеору. Чем ярче он светит, тем скорее погаснет.
Императрица вызвала опоясанную патрицию с высокой прополомой[146] и отдала короткие распоряжения. После, поддерживаемая служанками, она проследовала, шурша тяжёлой парчой, в гинекею.
«Умрёт Зоя, кончится династия, правившая почти две сотни лет. Начнутся смуты, усобицы, мятежи динатов, – думал Константин Мономах, провожая императрицу усталым взглядом. – Я до этого, надеюсь, не доживу. Пусть же запомнят ромеи время императора Мономаха как время побед, приобретений, удач и выгодных союзов. А может, найдётся в будущем сильный человек, способный объединить державу, намного более умный и честолюбивый, чем я? И он затмит своими делами все мои дела, которые будут казаться мелкими и незначительными? Ну и что? Я должен ревновать к его славе? Это глупо. А может, беды и несчастья сплотят ромейский народ? Будущее нельзя провидеть. Один Бог всё ведает».
Император представил себе упрямое волевое лицо Иванки и внезапно почувствовал на душе облегчение. Его потомки не станут свидетелями заката и падения Ромеи, они не будут жить среди этого сонма жалких лживых лицемеров и подлых убийц, в жуткой атмосфере заговоров, мятежей и переворотов. Их ожидает иная судьба, иная стезя. Они сольются с молодым, полным энергии и задора народом, и окружать их будут такие вот умные и честные люди, как друнгарий Иоанн. Положа руку на сердце, Константин хотел бы иметь такого друга.
Он велел позвать проэдра Лихуда и приказал:
– Пусть мою дочь Марию и друнгария Иоанна благословит святейший патриарх в соборе Софии. Послу архонта Ярослава пора отплывать в Киев.
…Русское посольство отбыло из Константинополя поздней осенью. Воевода Иванко вёз с собой грамоты с мирным договором и императорскую дочь. Уже первый снег кружился над вымолом на Почайне, когда спустилась со сходен высокого корабля под багряным ветрилом юная девица-подросток. Дрожащими, холодеющими на морозе пальцами сжимала она, подняв над головой, икону Богородицы. Толпа любопытных густела вокруг расстеленных на земле цветастых ковровых дорожек.
Царевна ступила на ковры и, смущённо улыбаясь бледными от волнения устами, торжественно передала икону в руки седого настоятеля храма Софии.
Она пришла на эту землю с миром, и мир между Русью и Ромеей не будет отныне нарушен никогда.
51
Константин Мономах в бессильной злобе и горьком отчаянии метался по залам Влахернского дворца. Предатели, всюду окружают его предатели! Не на кого положиться! Что остаётся?! Бежать? Но куда?! Кому он нужен, слабый, побеждённый?! Может, ему отказаться от власти, уйти в монастырь? И, выходит, допустить, чтобы империю терзал тщеславный деспот, узурпатор?!
…Мятеж вспыхнул в провинциях. Динаты, недовольные засильем чиновной столичной знати, налогами, утомлённые войнами, сплотились вокруг патриция Льва Торника. С конными отрядами мятежник подступил к Константинополю.
У Мономаха не было сил отразить штурм города. Вельможи, ещё вчера кланяющиеся, льстящие, падающие ниц при одном его появлении, один за другим переходили на сторону Торника. Слабое ополчение стратиотов было разбито, конные ратники мятежников ворвались в городское предместье. Начались бесчинства, грабежи, поборы.
Константин Мономах подтянул остатки обратившихся в бегство ополченцев к Влахернскому дворцу. Здесь готовился он принять последний безнадёжный бой. Пусть он погибнет лучше с оружием в руках, чем, ослеплённый палачом, жалким пленником сгниёт в темнице.
Чешуйчатая бронь и плосковерхий шлем, хорасанская сабля в чеканных ножнах на поясе, бутурлыки[147] на ногах – Константин уже хоть сейчас мог вступить в схватку. Он живо представлял себе, как распахнутся высокие, украшенные золотом двери, как эскувиты будут отброшены в сторону и как вооружённые мятежные динаты с рёвом и победными кликами устремятся в палаты и залы. Они, как воры (а они, по сути, воры и есть), будут хватать драгоценные лекифы, потиры, ритоны[148], блюда, грязными солдатскими сапогами они испачкают мраморные полы и исфаганские ковры. И везде будут кровь, брань, стенания, неподобная возня и звон булата.
Императора охватил бессильный тяжкий гнев.
– Ну, что ты узнал? – спросил он подошедшего вестарха Василия Педиадита.
– Ваша святость! Патриций Лев Торник ждёт депутацию синклитиков. Они должны пригласить его взять власть.
– Ждёт? – Константин криво усмехнулся. – Да, он может позволить себе ожидание.
Император вышел на террасу. Город, окутанный утренним туманом, лежал перед ним исковерканный, осквернённый, разорённый. Над домами кое-где поднимался дым пожаров, зияли пустые расколотые окна, на форумах шумно веселились разогретые вином победители.
Со слабой надеждой Константин взглянул вдаль, туда, где за бухтой Золотой Рог проступали сквозь туман контуры горных вершин.
Может, Катаклон успеет подвести войска к столице? Но нет, вряд ли. Он далеко, на Дунае, патриций Катаклон. А может, он уже переметнулся на сторону Торника? Никому нельзя верить. У императора не бывает друзей, у него есть только подданные.
Ну вот придёт к власти этот Лев Торник, и что он сделает, каким способом сможет он спасти разваливающуюся империю? Как удовлетворит хищную алчность динатов? Доныне империя ромеев ещё была сильна, ещё могла приобретать, ещё как звезда светила обманчивым переливчатым светом.
Узурпация погубит державу, динаты почувствуют себя хозяевами и растащат по кускам былое величие. И станет Ромея лёгкой добычей иноземных захватчиков – турок, печенегов, франков или кого-нибудь ещё. Неужели Торник не понимает этого и не понимают иные, вставшие на его сторону?!
А оракул, выходит, ошибся. Не больше десяти, а всего пять лет просидел он, Константин Мономах, на престоле. Что делать, и мудрецы иногда заблуждаются.
– Ваша святость, корабли! – подбежал запыхавшийся жирный евнух – препозит в зелёном скарамангии. – Занимают бухту!
– Где?! – Император оживился и повернул голову.
В самом деле, к пристани бухты Золотой Рог причаливали корабли с разноцветными парусами. Стали видны остроконечные булатные шишаки[149], кольчуги, красные червлёные щиты, ряды копий.
«Русы! Русские отряды! Архонт Ярослав прислал помощь!» – чуть было не воскликнул базилевс, вдруг поняв, что за воины и что за корабли заняли пролив.
Сердце его забилось, застучало в радостном волнении. Он спасён! Русы! Вот уж от кого он никак не ждал подмоги!
А русское воинство тем временем высадилось на берег; вот уже и пороки гулко застучали в ворота, уже и первые растерянные ратники Торника схлынули со стен. Ворота со скрипом подались, и плотными рядами, прикрываясь щитами, ощетинившись сотнями копий, серебрясь в утренних лучах доспехами, змеёй вылились на столичные улицы отряды дружин. Засвистели стрелы, застучали боевые топоры и алебарды, град сулиц посыпался на обескураженных конников Торника. Бой в городе явно не входил в планы устроителей мятежа. Коням на узких улочках Константинополя было не повернуться, оружных всадников в тяжёлых катафрактах притискивали к стенам домов и аркам, окружали плотными кольцами, валили наземь, втаптывали в грязь. И шли русы неторопливо, шаг за шагом, оставляя за собой кроваво-грязное месиво изрубленных тел и переломанного оружия.