– Смотря что за обстоятельства. Человеку даётся ум, чтобы понять, когда, где, в какой час, день и миг он сумеет повернуть своей волею паруса судьбы. Судьбы – удачи, но не предопределения. Варда Склир просто не угадал.
– Но что же мне делать? В чём моя ошибка, Роман?! – почти выкрикнул Мономах.
Призрак улыбнулся в ответ:
– Скажу так. Не ошибка суть твоей беды, Константин. Суть – самое время, хронос. Были и другие люди, достойные, но бессильные повернуть время вспять или заставить его течь быстрее. Это не во власти людской. Прощай, Константин!
Роман Лакапин исчез, тихо скрипнула за спиной Мономаха обитая золотом дверь. Император, вздрогнув, порывисто обернулся.
Испуганный бледный нурман Болли, теперь начальник отряда эскувитов, застыл, разинув рот, на пороге молельни. Он услышал за дверью два голоса и осмелился потревожить базилевса.
– Всё спокойно, мой верный Болли, – через силу улыбнувшись, прохрипел император. – Да ты устал, на тебе лица нет. Пришли-ка вместо себя кого-нибудь другого. Ты тоже утомился, как и все мы.
– Ваша святость… Два голоса… Сюда входил ещё кто-то? Через потайную дверь? – изумлённо спросил Болли, падая на колени.
– Тебе послышалось. Такое бывает. Я был один.
Шурша парчовой хламидой, император прошёл в галерею с колоннами.
Болли, осоловело оглядываясь по сторонам, растерянно прошептал:
– Я ясно слышал. Такой тонкий писклявый голос. Как у евнуха.
54
Возле дворца Эвдом раскинулся густой зелёный императорский сад. Царские птицы – павлины скрывались в ветвях высоких деревьев, издавали громкие крики, ходили по аллеям, распушив пышные разноцветные хвосты, важные, изумруднотелые, с хохолками-коронами на головах.
Журчали фонтаны, осеннее солнце ослепительно отражалось от золочёных львов, из пастей которых прерывисто били водяные струи.
Утро было прохладное, император Константин Мономах совершал свою обычную прогулку по выложенным диким зелёным камнем дорожкам сада, кутался в длинную хламиду и выслушивал, как всегда в это время, доклад логофета дрома[151] Лихуда. Голову базилевса покрывала саженная драгоценными камнями лёгкая шапка, на пальцах сверкали жуковины[152], золотая цепь висела на шее.
Лихуда он слушал рассеянно, почти не понимая, о чём тот говорит. Почему-то тоскливо, уныло было на душе.
«Не с той ноги встал, наверное», – подумалось императору, он по привычке сплюнул сквозь зубы и, жестом остановив Лихуда, отпустил его, милостиво позволив поцеловать край багряной хламиды.
Оглянулся, заметил сзади, на почтительном расстоянии сверкнувшие на солнце секиры и шеломы эскувитов; по лицу пробежала кривая, полная презрения ухмылка. Нигде не оставят одного, ни на миг.
Он устало присел на мраморную скамью у фонтана, поджав ноги. Внимание императора привлекли громкие женские голоса.
«А, вот в чём дело! Вот почему с утра нет настроения! Опять эта отвратительная Феодора здесь. Ругается с базилиссой, злобствует. До чего склочная и мерзкая баба! Опять придётся их мирить. Как же: семья базилевсов, честь семьи! В прошлый раз, если б не разнял, передрались бы, как торговки на рынке. И это – отпрыски царской крови! Тьфу!»
– Быстро же ты, Зоя, сменила ложе подхалима Пафлагона на выскочку Мономаха! Удивляюсь, как тебе всегда удаётся выходить сухой из воды. А Георгия Маниака, доблестного рыцаря, гордость империи ромеев, вы со своим Мономахом погубили! Кто же теперь оборонит наши владения в Италии?! Кто?! Святой Дух?! И этот новый проэдр Лихуд, мерзкий старикашка, гадкий краснобай, ничтожный правовед! Ему детей учить в аудиториуме, а не заниматься государственными делами! И до чего же вы докатились: кланяетесь русам, ищете у них помощи, принимаете в Магнавре дикарей-патцинаков! Нет, все твои мужья – слабые властелины, Зоя! – говорила скрипучим каркающим голосом царевна Феодора.
В чёрном монашеском одеянии, в капюшоне на голове, тощая, высокая, с длинным вытянутым лицом, она казалась особенно уродливой рядом с молодящейся надушенной и нарумяненной сестрой.
Базилисса вскидывала вверх голову и гневно отвечала:
– Замолчи сейчас же! Да ты просто завидуешь, что я, а не ты на престоле. Но, дорогая моя, милая моя сестрёнка, ты посмотри-ка на себя. – Зоя засмеялась. – На кого ты похожа! Вот мужчины и предпочитали всегда мою красоту твоему безобразию. Ну, успокойся.
Она выпростала из широкого рукава шёлкового платья небесно-голубого цвета руку и положила её Феодоре на плечо.
– Я дам тебе мази, пришлю женщин, искушённых в косметике, твою кожу разгладят, освежат. Ты будешь благоухать, как ароматный цветок.
– Ничего мне от тебя не надо! Блудница вавилонская! – гневно перебила её Феодора, с отвращением сбросив с плеча руку сестры.
– Да как ты смеешь! – вскипела базилисса. – Ты, затворница жалкая! Всю жизнь провела в молитвах в гинекее, света Божьего не видела – и туда же теперь! Лицемерка! Ханжа! Жалкая уродливая тварь! Ничтожество! Позор семьи! Позор империи ромеев! О, Господи, ну зачем, зачем ты дал мне в сёстры это страшилище?!
Император, сделав знак эскувитам, встал со скамьи и торопливо пошёл по дорожке сада к готовым вцепиться друг дружке в волосы сёстрам.
– Ради всех святых, ведите себя прилично, успокойтесь! – призвал он раскрасневшихся от спора и взаимной ненависти женщин. – Не хватало ещё, чтобы чернь на улицах судачила о ваших склоках!
Феодора, злобно бормоча ругательства, круто повернулась и едва не бегом метнулась прочь. Базилисса сопроводила её уход презрительным смехом.
– Она слишком дерзка. Позволяет себе оскорблять нашу святость, – проворчал, сплёвывая, Мономах. – Я прикажу посадить её под замок в монастыре.
– Прошу тебя, оставь, не слушай её. Феодора полубезумная. Игрушка чужих страстей.
– Ах, она умалишённая! Что же тогда порфирогенита едва не побила её в гневе? – язвительно, с издёвкой в голосе спросил базилевс. – Разве на безумных можно поднимать руку?
– Никогда бы у меня не поднялась длань на любезную сестру. Не дерзи даже и думать о таком! – возвысила голос Зоя, на миг забыв, что перед ней муж и император.
– Утиши гнев свой, августа. Не подобает мне внимать словам разъярённой львицы. – Император повернулся, собираясь уйти.
– Подожди. Я виновата и прошу прощения за дерзкие слова, – остановила его Зоя. – Ведь ты любишь свою стареющую базилиссу и простишь её за случайную слабость? Правда ведь?
– Ну конечно, – сухо ответил Мономах.
Ему был неприятен этот пустой глупый разговор, но он умело изобразил на лице любезную улыбку.
Шурша жёсткими тяжёлыми одеждами, супруги медленно побрели по дорожке. Вскоре вышли они к небольшому пруду, наполненному чистой проточной водой. В воде, шевеля золотистыми хвостами, метались мелкие рыбки.
– Порфирогенита, форель! Смотри, вот! Настоящая золотая форель! – воскликнул Константин. – В императорском пруду раньше никогда не было такой. Наверное, завезена из Абхазии. Форель любит холодную воду и водится в горных ручьях и реках.
Забыв про своё императорское достоинство, он подбежал к берегу, нагнулся и зачерпнул ладонью воды.
– Холодная. Как лёд. Правда, сейчас осень, дуют борейские ветры.
Базилисса устало села на скамью. Она тяжело, хрипло дышала и временами заходилась от глубокого грудного кашля. Император взглянул на неё исподлобья, в глазах его светилась тревога.
– Порфирогенита больна? Что болит у неё? – озабоченно спросил он.
– Нет, я не больна. Это годы. Ведь я стала стара, Константин. Пережила двоих мужей, первый из которых был ленив, равнодушен и ненавидел меня, а второй оказался жалким лицемером и обманщиком. Теперь ты… Ты женился на мне, чтобы стать базилевсом, ты хотел вышней власти. Я была нужна тебе как опора, как подножие, на которое надо ступить, чтобы вскарабкаться на золотой трон. И сейчас тебе нужна не я, не женщина, не жена, а порфирогенита, чтобы показывать всем законность своего царствования. Каждый день, час, год. Не будь меня, ты бы женился на Феодоре. Она ведь тоже порфирогенита.
– Не говори так. Плевать я хотел на Феодору! – кусая губы от досады, прохрипел Мономах.
Зоя беззлобно рассмеялась, по привычке резко вскинула голову и, не выдержав, закашлялась.
– Подай мне руку, автократор, прошу тебя. Не хочу звать прислужниц.
Константин помог ей подняться.
– Пойдём посмотрим на иконы, которые прислал киевский князь, – предложила базилисса, потянув императора за собой. – А то стало холодно, я начинаю замерзать.
По выложенной мрамором лестнице они прошли во дворец. Несколько согбенных спин застыло возле их ног у дверей роскошных залов. Мономах с грустью вздохнул, снова вспомнив Иванку и его открытость и прямоту. Да, русский воевода не лежал ниц у его ног, но зато он не предал в тяжкую минуту. Зачем же нужны эти поклоны, эта лесть и низменное раболепие? Вон тот сановник в долгом белом одеянии ещё вчера рукоплескал мятежнику Торнику, а сегодня, весь сжавшийся от страха, трясётся и валяется на мозаичном полу, лебезит и готов целовать кампагии.
Господи, Ромея, до чего ты дошла?! В какую пропасть рухнула?! Как же надо опуститься, чтобы уподобляться трусливой скотине, тупой и бессердечной!
Император с отвращением переступил через пресмыкающегося сановника и велел ему встать и убраться.
Царственные супруги удалились на женскую половину дома.
В красном углу в покое базилиссы висела даренная императорской чете киевским князем икона святых Бориса и Глеба. Два юноши с неотмирными взглядами, в алых корзнах[153] и парчовых шапках смотрели на императора со стены в тусклом свете лампад. Константин Мономах, крестясь, долго и пристально разглядывал молодые, исполненные красоты и скорби лики русских святых. Да, эта икона – работа великого мастера. Говорят, он – рус, скиф. Даже не верится, что русы способны на такое. Хотя… Молодой народ, полный сил, кипучей энергии. Они могут, они способны перенять всё самое лучшее. На душе у императора стало как-то даже приятно и спокойно. Не в дикую Скифь, но в державу цветущую, исполненную красоты и овеянную благодатью Духа Святого отдал он замуж единственную свою дочь.