– Падай ниц! – слышался за спиной Иванки злобный шёпот магистров и патрициев. Но он лишь наклонил голову и отвесил императору поясной поклон.
– Невежды! – шептались вельможи. – Говорят, их покойная архонтисса Ольга, когда приезжала принимать святое крещение, едва склонила чело перед порфирородным базилевсом! Какая наглость и самоуверенность!
К Иванке подошёл один из сановников и осведомился о здоровье. Затем заговорил сам базилевс. Голос у него был негромкий, но во всех уголках палаты было отчётливо слышно каждое сказанное им слово.
– Многие пути одолел ты, друнгарий Иоанн. Многие тяготы ждали тебя в восточных странах. Но путеводная звезда указала тебе и твоим спутникам правильную дорогу. Здесь, на земле Святой Софии, в городе равноапостольного Константина, сможете вы обрести великую славу. Империи ромеев нужны храбрые воины, и мы щедро оплачиваем их верность и доблесть.
Снова заиграли серебряные органы, снова рычали и подымались на лапы золотые львы, снова свистели птицы. Иванко, Любар и Порей, кланяясь, вышли из палаты. В галерее Триконха к ним незаметно пристал Катаклон.
– Решайтесь, в конце концов, друнгарий. Сам базилевс предлагает вам остаться.
Иванко, хмурясь, ответил:
– Ныне же порешим, заутре отмолвим.
Они шли по длинным переходам, через великолепные залы и галереи. Уже во дворе очарованный Любар выдохнул:
– Ну и красотища! Отродясь николи таковой не видывал!
– Будто в раю побывали! – вторил ему улыбающийся Порей.
– А впрямь, воевода, куды ж нам отсель? – спросил Любар. – Вот и Гаральд баил, и Катаклон. А топерича и сам царь беседою удостоил.
– А на Русь, стало быть, не торопишься? – с укоризной вопросил Иванко.
Любар, шумно вздохнув, передёрнул плечами и ничего не ответил.
…Вечером все русские воины собрались в покое воеводы. Иванко долго молчал, хмурил чело, прохаживался по горнице, не зная, с чего начать разговор. Наконец, махнув рукой, вымолвил:
– Никого не неволю. Кто хощет, пущай остаётся с Любаром служить грекам. А я поплыву с купцами в Русь, к Ярославу. Будь что будет.
– Почто тако, воевода?! – вскочив со скамьи, вскричал Любар. – Что, ждёт тя Ярослав?! Лихо те содеет ще, припомнит былое!
– Сердце тоска щемит, друже. Не могу здесь боле. Опостылели приёмы, рожи сии постные, Кевкамен ентот.
– Зато злата сколь! Сто литр в год платить будут! – воскликнул Порей. – А на Руси кто мы? Так, псы приблудные какие-то. Я б тож воротился, аще б тамо мя встречал кто по-человечьи, аще б дом свой был, жёнка тамо, чада. А тако чего?! Не, тута остаюсь!
– И я такожде!
– И я! – неслось со всех сторон.
– Ну вот что, други! – заключил, хлопнув ладонью по столу, Иванко. – Оставайтесь! Одно помните: дом наш – Русь. Николи того не забывайте. И совет вам, а тебе, Любар, допрежь всех: ромейскому сладкоречью особо не верьте. Помните: ромеи – они ножи завсегда за спинами держат. И ещё – опасайтесь всякого неосторожного слова. Прямоты здесь не любят, былого добра не помнят. Ох, чую, други, лихонько вам придётся! Но отговаривать никого не буду. Сами вы ратники, воины, храбры удатные, разумеете, что да как. Будь по-вашему!
Он горячо облобызался с каждым, а Любару шепнул:
– Помни совет мой, друже. Сторожким будь.
Воевода не знал, не догадывался, насколько справедливыми окажутся его опасения.
…В паруса яростно ударял морской ветер. Быстро удалялась русская купецкая ладья от причалов Константинополя. Прощально блеснул вдали золотой купол дворцового собора, серые четырёхугольные башни с зубчатыми коронами скрывались в окутанной лёгкой дымкой дали. Дружно заработали вёслами корабельщики, белой пеной изошли зеленоватые воды Босфора. Иванко, широко расставив ноги, всё в той же голубой рубахе и узких тувиях, простоволосый, задумчиво смотрел, прикрывая глаза от солнца ладонью, на удаляющийся берег.
Подумалось вдруг: а правильно ли содеял, что оставил там, в Царьграде, молодых своих соратников? Не надо ли было разделить с ними судьбу? Уж кто, как не он, сумел бы разгадать ромейские хитрости и разрубить липкую паучью сеть козней и коварства. Но нет, пересилила тяга к родному дому, к широким русским полям, к их вольному простору, к близким с детства городам за деревянными стенами, ко всему давно покинутому, но незабываемому. Да что теперь мучить себя, зачем страдать и сомневаться? Всё отброшено, мосты в прошлое сожжены!
Решив положить конец тягостным раздумьям, Иванко попросил купца:
– Дозволь-ка, купче, за весло сяду. Силушку в дланях немалую имею. А без дела стоять не привык.
Он стянул с плеч рубаху, сел на лавку рядом с молодым русоволосым гребцом, чем-то очень похожим на Любара, и взялся сильными руками за весло.
…К вечеру ладья вышла из пролива и взяла курс вдоль побережья Понта[51].
7
Как и два дня назад, холодная и неприступная стояла Анаит перед Кевкаменом. В той же узкой каморе с сырыми стенами и подслеповатым оконцем, в том же стареньком цветастом платье восточного покроя, задумчивая, полная нераскрытой и недостижимой для молодого ромея тайны, говорила она спокойным уверенным голосом:
– Я подумала над твоим предложением, Катаклон. Я не могу выйти за тебя. Я не люблю тебя. Пусть я блудница, пусть моё тело могут купить, но ты требуешь многого, слишком многого. Тебе мало тела, тебе душа моя нужна, вся, целиком, без остатка.
Кевкамен застыл, униженный, растоптанный её простыми и твёрдыми словами, он не знал, что ему делать теперь и как убедить девушку в обратном. На какой-то краткий миг овладела им злоба – жгучая, тяжкая, но он усилием воли отбросил её. Не время. Он проиграл важное сражение, но не целую войну. Он продолжит борьбу за эту непокорную девку, он знает – женское сердце переменчиво, как ветер на море. Сегодня он относит судно к дальним берегам, а завтра повернёт вспять и погонит к родному дому.
– Я понимаю тебя, Анаит: в твоей душе нет любви. Хорошо, пусть так. – Катаклон взволнованно поднял правую руку. – Но я не отказываю тебе в помощи. Ты узнаешь, насколько любовь моя велика и насколько чисты по отношению к тебе мои намерения.
– В Армении старики говорят: «Многоречивый человек не любит», – прервала его, морща хорошенький носик, Анаит.
– Подожди, не перебивай. – Катаклон опять начинал злиться («Глупая девчонка, гордячка, сломаю твоё упрямство!»).
С трудом сдержав себя, он спокойно продолжил:
– Мне достался в наследство один небольшой дом в городе, на Месе, в квартале неподалёку от церкви Святого Анастасия. Переезжай туда. Я помогу тебе деньгами, со временем ты станешь состоятельной женщиной, будешь носить парчу, паволоку, аксамит.
– Я не могу принимать такие щедрые дары! Я буду зависеть от тебя, Катаклон. Не хочу!
– Предпочитаешь ремесло проститутки в грязных кабаках? – недобро усмехнулся Кевкамен.
Девушка умолкла. Катаклон заметил, как нахмурился её гладкий высокий лоб, как потухли живые огоньки в чёрных глазах, услышал вырвавшийся из её груди глубокий вздох.
Долго взволнованно прохаживалась Анаит по каморе, озирая серые голые стены и убогую обстановку.
– Хорошо, Катаклон. Я согласна, я перееду в твой дом на Месе, – наконец произнесла она после тяжёлой внутренней борьбы. – Я благодарна тебе за заботу и надеюсь, что ты благородный человек. Хотя сильно сомневаюсь в этом.
– Разве дал я тебе повод к сомнению? – Молодой спафарокандидат удивлённо развёл руками.
– Нет. Но повторю тебе сказанное в прошлый раз. Я не верю мужчинам с кошачьими движениями и длинными речами.
– Если только в этом твоё сомнение… Я не виноват. Меня с детства учили риторике, я окончил Высшую школу в Магнавре – Пандидактерион – и выражаться по-другому просто не умею. Если бы посещал ваши грязные таверны, наверное, научился бы говорить иначе – просто и кратко. Но пора прощаться. Уже темно, ночь, мне надо идти. Утром будь готова, я приеду за тобой.
– Хорошо. До завтра.
Катаклон круто повернулся к двери.
Оставшись одна, Анаит села, облокотившись о грубо сколоченный деревянный стол. Грустные думы омрачили чело девушки, стала вспоминать она недавнее прошлое, своё детство в Васпуракане, на берегах солёного Бзнунийского моря[52]. Как будто ласковая приморская свежесть ворвалась в утлую камору, на губах Анаит сквозь слёзы проступила слабая вымученная улыбка.
Тяжкие непоправимые беды обрушились на её семью. Отца, почтенного спарапета[53], первого полководца Васпуракана, обвинили в ереси, в тондракизме, в безбожии. Помнит Анаит, как надменный ромейский патриций торжественно читал на площади указ базилевса, какая злоба и ненависть искажала лица ромейских вельмож, этих всесильных «повелителей полумира», прибравших к рукам многие армянские земли, и в их числе некогда сильное и могущественное Васпураканское царство. Ромеи – Анаит ненавидела их, ненавидела Константинополь с его золотом, богатством, жестокостью.
Её семью выслали во Фракию[54], у них отобрали все наследственные земли, а имущество передали в казну императора. В нужде и скитаниях по чужим домам умерли отец, мать, бабушка Анаит. Она осталась одна со старенькой мамкой-кормилицей, она страдала, мучилась от холода, сырости, недоедания. И во всех бедах её виновата была эта кичливо-заносчивая, цепкая, не знающая жалости и равнодушная к слезам гордая страна – держава ромеев. Когда не осталось ничего иного, Анаит с мамкой пришли в Константинополь, здесь думали они обрести пристанище. За убогое жильё приходилось дорого платить, мамка подрабатывала шитьём, но этого не хватало. Опять они недоедали, опять едва сводили концы с концами, опять уныло тянулись безотрадные дни. На отчаянный шаг решилась Анаит, за звонкие фоллы[55]