Ромен Гари, хамелеон — страница 6 из 20

Назад в США

* На фото: Лос-Анджелес, 1950-е.

46

Шестнадцатого ноября 1955 года министр иностранных дел Морис Кув де Мюрвиль утвердил советника МИДа второго класса Ромена Гари на должность генерального консула Франции в Лос-Анджелесе^{399}. Хотя должность была вакантна, по финансовым причинам Гари предложили задержаться на своем нынешнем посту до 15 января. Президент Франции 17 января подписал соответствующий декрет, после которого новый генеральный консул был представлен на утверждение президенту США.

Было ли столь счастливое развитие событий связано с тем выразительным письмом, которое Гари направил министру иностранных дел 23 июня и в котором напоминал, что проработал целый год на одной должности? Со страхом ожидая конца отпуска, который продлили до 20 сентября, он спрашивал себя, не придется ли ему вновь столкнуться с нищетой студенческой молодости.

В это время он направился в Лондон, где у него было много друзей, и в том числе Артур Кёстлер, автор романа «Ноль и бесконечность»[51]. Книга, выпущенная в 1940 году и обличающая сталинские репрессии, сразу же принесла автору мировую известность. Хотя Кёстлер был антифашистом, в 1939 году он был заключен в лагерь Верне как выходец из враждебного государства. О лагере он сохранил горькие воспоминания: «В том, что касается еды, условий содержания и гигиены, Верне был даже хуже фашистского концлагеря»^{400}. Во время войны в Испании Кёстлер был приговорен к смертной казни, но незадолго до приведения приговора в исполнение его обменяли на офицера фашистской армии. Кёстлер был большим ловеласом и какое-то время жил с писательницей Элизабет Джейн Говард. Когда Гари приехал в Лондон, они разъехались, но продолжали часто встречаться. Узнав, что Гари здесь, Кёстлер в припадке ревности запретил Элизабет разговаривать с ним, а за столом вдруг начал кричать на гостя: «Что ты на нее уставился?» Гари почувствовал себя очень неловко и был вынужден перед всеми оправдываться, что не имеет никаких видов на Элизабет Говард.

Но на следующий день около полудня он позвонил Элизабет и попросил немедленно его принять, потому что ему необходимо срочно с ней побеседовать. Она мало чем могла его попотчевать, но ведь Гари манила вовсе не перспектива сытного обеда. Через полчаса разговора он признался Элизабет, что безумно влюблен, и предложил ехать с ним в Штаты в качестве официальной любовницы. Заботиться ей ни о чем не придется: все расходы на переезд возьмет на себя министерство, а с Лесли они вместе уже не живут — та обосновалась во Франции, в Рокбрюне. Ромен уверял Элизабет, что они будут счастливы в Америке. Пока он не будет больше ничего говорить и дает ей неделю на размышление; в Лос-Анджелес он отбывает только через два месяца. После этого разговора Гари переключился на роман «Корни неба», перевод которого только что вышел в Великобритании. Наконец они выпили по чашечке кофе, и Гари засобирался уходить. Уже вечером ему нужно ехать в Париж Не могла бы Элизабет позвонить ему в гостиницу и сообщить о своем решении? Он поцеловал даме руку, прошептал: «Я искренне вас люблю и надеюсь, что вы поедете со мной» и ушел. В тот же день Элизабет в большом волнении позвонила Ромену и сказала, что у нее есть встречное предложение. Она поедет с ним в Париж на неделю, а окончательное решение примет после семи дней совместной жизни. На следующее утро Гари сообщил Элизабет расписание поездов и паромов, а вечером встретил ее на Северном вокзале в Париже; на нем была меховая шапка и длинное темное пальто.

С первых же часов, проведенных вместе, приключение стало казаться Элизабет всё менее романтическим. Они остановились в небольшой гостинице, пообедали в кафе «Дё Маго», где Ромен долго беседовал с Камю, а потом отправился в издательство. Он очень завидовал Галлимару, у которого был просторный и удобный кабинет.

Попытка совместной жизни обернулась разочарованием. Гари вежливо предложил Элизабет вернуться в Лондон поразмыслить над его предложением, подразумевая под этим, что больше не желает ее видеть. Элизабет не стала огорчаться. Это была всего лишь интрижка^{401}.

20 января 1956 года Гари — один — сел на теплоход «Либерте» в Гавре. Сначала он отправился в Вашингтон и 3 февраля прибыл в Лос-Анджелес. Денег у него почти не было — пришлось на обустройство просить в кадровой службе аванс с жалованья, который потом возвращал шесть месяцев равными долями. Отношения Гари к деньгам можно понять, только принимая во внимание его финансовые затруднения в юности, внушившие ему непреодолимый страх перед каждодневными издержками.

Однажды Лесли купила ему для дома белье, он ответил ей на это разъяренным письмом:

Я получил счет на шесть банных полотенец четыре комплекта постельного белья и что-то для электрочайника. Вы сошли сума? Как мне жить, если Вы пускаете деньги по ветру?

Платить! платить! платить! Ну зачем нам новые полотенца, скажите на милость… Вы совершенно безрассудны. Вы меня разорите…^{402}

Тем не менее в Лос-Анджелесе Гари не раздумывая тратил деньги на хорошую одежду и любовниц, с которыми встречался на специально снятой квартире в Голливуде. Он не поскупился и когда Лесли попросила у него денег на длительную поездку по Кавказу. Она собирала информацию для монументального труда об имаме Шамиле — «Сабли рая»^{403}.

По прибытии в Лос-Анджелес Гари был представлен сотрудникам французского представительства. После официальной части на приеме к нему подошла дама, возглавлявшая местную газету, и стала с ним заигрывать. Поскольку Гари делал вид, что не понимает ее поведения, она спросила, как бы ни к кому не обращаясь: «Как же так, господин консул, вы не любите женщин?» «Нет, мадам, — ответил он достаточно громко. — Я, скорее, гомосексуалист, а яйца мне оторвало на войне»^{404}.

Пока не приехала Лесли, Гари нашел преданного друга в лице своей секретарши красавицы Одетты де Бенедиктис, которая станет ему товарищем, другом и любовницей одновременно, а также помощницей во всех делах^{405}.

Одетта родилась в 1929 году в китайском городе Цяньцзинь; ее отец был французом, а мать — китаянкой. В семнадцать лет она познакомилась с молодым американским итальянцем, который предложил ей помощь в получении разрешения на выезд в Калифорнию на учебу. Он сдержал обещание, а когда Одетта приехала в Америку, ее приняла семья молодого человека. Ее родители последовали за ней на последнем пароходе, покинувшем берега Китая после прихода к власти коммунистов.

Получив диплом секретаря-референта, Одетта устроилась на работу в одну американскую компанию. Однажды ей случилось присутствовать на торжестве по случаю Дня взятия Бастилии, проходившем в парке на территории французского консульства в Лос-Анджелесе. Там к ней подошел тогдашний генеральный консул Рауль Бертран, блестящий выпускник Политехнического института, человек крайне требовательный, и предложил занять место секретаря, которое вскоре освободится. Через три месяца Одетту вызвали на собеседование, положили перед ней чистый лист бумаги и продиктовали текст. Результат был не слишком убедительным — консул посоветовал ей поработать над орфографией и вновь прийти через полгода, когда появится вакансия. Оскорбленная Одетта вернулась на работу в свою фирму и за отведенное время ни разу не открыла учебник французского, но когда она вновь пришла на испытание по правописанию и переводу, ее похвалили: «Вы делаете большие успехи!» и взяли секретарем с окладом 265 долларов в месяц.

Придя однажды утром на работу и решив приготовить себе кофе, Одетта пошла на кухню, составлявшую часть служебной квартиры консула, — сотрудники обычно держали там продукты для обеда. К своему большому удивлению, она увидела высокого, смуглого мужчину в одних кальсонах, который грыз морковку. Ничуть не смутившись, он спросил Одетту: «А вы кто?» — «Секретарь генерального консула». — «Ну, тогда ладно! Генеральный консул — это я…»

Ромен Гари и Одетта Бенедиктис проработали вместе четыре с половиной года. Депеши на французском языке он ей диктовал, а корреспонденцию на английском только просматривал и подписывал.

В штат консульства входили тогда восемь человек: вице-консул Жан Ортоли, заместитель консула Ивонна-Луиза Петреман, назначенная на эту должность через два года после прибытия в Лос-Анджелес Гари, два сотрудника канцелярии, архивист, бухгалтер и Одетта.

Генеральному консулу помогали в работе два заместителя: Ивонна-Луиза Петреман, которая охотно заменяла Гари всякий раз, когда ему нужно было отлучиться или уехать в отпуск, и Жан Ортоли, дипломат старой закалки, которому новый генеральный консул был не по душе. Бретонка Ивонна-Луиза, так и не вышедшая замуж, — с ней капитан Гари познакомился в Лондоне во время войны — взяла на себя административную работу, которую он терпеть не мог. Мадемуазель Петреман с первых дней вступила в движение Сопротивления и, как и Гари, с огромным уважением относилась к генералу де Голлю. Когда этот «бриллиант» попал в консульство, Гари сразу же оказал ее полное доверие: до нее он, по его словам, «задыхался в обществе „мелких людей“».

Консульство Франции находилось в одном из старейших кварталов Лос-Анджелеса, недалеко от бульвара Голливуд на Аутпост-драйв, 1919. Эта улица у подножия горы была застроена старыми домами, утопавшими в зелени. Белая вилла консульства напоминала мексиканские строения и выходила окнами в парк, окруженный деревянным забором. На первом этаже располагались комнаты Гари. Широкая винтовая лестница с коваными перилами, завершавшаяся наверху балконом, с которого просматривался весь холл, вела на второй этаж, где было четыре рабочих кабинета и архив.

Слева от гостиной, ниже уровня холла, располагалась великолепная столовая с росписью на потолке и видом на парк. Все двери этого здания, выстроенного в 1928 году семьей местных предпринимателей, были резными, из цельного дерева. Французское представительство приобрело его за 35 тысяч долларов и через несколько лет перепродало вдвое дороже.

Когда, вернувшись из своей долгой поездки по Кавказу, Лесли въехала в дом, то нашла его банальным, запущенным и совершенно лишенным очарования. Энергично взявшись за работу, она стремилась обставить его по своему вкусу, хотя и была стеснена в средствах. Гостиную с камином и застекленной стеной Лесли украсила драпировками, коврами, подушками, зеркалами, иконами и картинами, которые привезла из своих путешествий.

Затем Лесли наняла русскую кухарку Катюшу, которая не только готовила, но и делала всё по дому. У них установились бурные отношения: случалось даже, что Лесли ее била, когда была недовольна ее работой. Катюша расхаживала по дому босиком, повязывала волосы пестрой косынкой, но готовила сырники так, что пальчики оближешь, а потом щедро раздавала их сотрудникам консульства. Работая над книгой, Лесли могла посреди ночи потребовать у Катюши тарелку борща.

В здании консульства Гари и Лесли жили каждый на своей половине. Он занимал просторную светлую комнату с комфортабельной ванной; в ее распоряжении был душ и скромная спаленка, выходившая окнами в парк, где Лесли, к величайшему изумлению посетителей, сидела на разложенном на траве ковре с двумя своими кошками Норманом и Титими и работала над книгой под звуки восточной и кавказской музыки. Сотрудникам консульства приходилось терпеливо выслушивать эти экзотические мелодии.

Лесли нравились английские парки, но на этот раз она обратилась к японскому садовнику, работавшему в мэрии Лос-Анджелеса. После первого же его визита в парке консульства не осталось ни одной травинки, ни одного деревца, которое не было бы подстрижено. Лесли в ярости кричала: Odette, I want you to fire the gardener! He is an Asiatic murderer[52].

В Лос-Анджелесе Лесли нашла русскую общину, которая расположилась на нескольких тихих улочках, где ничего не было, кроме жилых домов и садиков. Местный бакалейщик носил фамилию Попов, хозяин прачечной — Ооновский, часовщик — Штохас. У общины была своя православная церковь с батюшкой, а люди пользовались самоварами. Было чем утолить страсть Лесли ко всему русскому.

Однажды Лесли отправилась с Одеттой в цветочный магазин. Она выбрала один из горшков с цветами и, с трудом подняв его, понесла домой, бросив через плечо: «А вы, Одетта, могли бы взять второй!» Одетта подумала про себя: «Я все-таки не вьючный осел!» А вернувшись, попросила Гари: в следующий раз, когда его супруга пойдет за покупками, пусть возьмет с собой кого-нибудь посильнее. Генеральный консул только расхохотался в ответ.

Гари был представителем Франции. Он находил неинтересным черпать информацию политического свойства из газет, но любил выступать по радио и телевидению, принимать у себя репортеров, позировать фотографам. Он свободно, без единой ошибки изъяснялся по-английски, совершенно не готовясь и не заглядывая в бумаги. В ведении консульства в Лос-Анджелесе находилась огромная территория тринадцати округов Южной Каролины^{406}, Нью-Мехико и Аризоны, поэтому Гари часто ездил в командировки на три-четыре дня, а Лесли тем временем писала «Сабли рая». В Голливуде у нее было много друзей, в числе которых популярный американский режиссер Джордж Кьюкор^{407}. С ним она долгое время будет сотрудничать. Кьюкор, воспитанный на европейской культуре и драматургии, мог только наслаждаться утонченностью Лесли Бланш, которая написала для него несколько сценариев и дала ряд полезных указаний Сесилу Битону, директору по костюмам фильма «Моя прекрасная леди».

Прием в консульстве Франции в Лос-Анджелесе.

В книге почетных гостей расписывается Шарль Буайе. За ним стоит Дидье Рагне, второй секретарь французского представительства в Вашингтоне.

Collection Odette de Bénédictis D.R.

Протокольные приемы наводили на Гари скуку, но без них было не обойтись, и он возложил их организацию на Лесли; Одетта же исполняла роль пресс-атташе и занималась менее формальными мероприятиями, например, приемами для широкой публики, коктейлями по случаю вручения премии «Оскар», на которых появлялись многие актеры и продюсеры. Консульство располагалось далеко не в модном районе — высший свет кинематографии считал почти оскорбительным для себя жить здесь. Если бы любимица продюсеров Лесли Бланш не была хозяйкой этого дома, голливудские знаменитости нипочем бы сюда не пришли. Ее искрящаяся умом речь являла собой прекрасный образец европейской культуры. Кроме того, минимальными средствами ей удалось преобразить свою гостиную и столовую в волшебный дворец: благовония, расшитые бисером абажуры в салоне, столы для ужина, освещенные свечами… Пища была простая, но красиво оформлялась и подавалась на роскошных тарелках, которые Лесли привезла из путешествий. Вот почему ее удостаивали визитом Билли Уайлдер, Софи Лорен, Шарль Буайе, Клодетта Кольбер, Ирвин Шоу, Сэм Шпигель, Марсель Далио, Гленн Форд, Дэррил Занук. А ведь Калифорния была не только центром кинематографической жизни — из Нью-Йорка в Лос-Анджелес часто наведывались писатели Кристофер Айшервуд, Олдос Хаксли, композитор Игорь Стравинский. По сравнению с этими знаменитостями Ромен Гари был еще практически никем. Поэтому на подобных вечеринках он сидел с мрачным, раздраженным видом и слушал жену, которая прекрасно владела ситуацией. Гари разговаривал исключительно с хорошенькими соседками и тогда становился заботливым и нежным. Всем было известно, что к этому меланхоличному Казанове женщины прямо-таки липнут^{408}.

Одетта была замужней матерью и ничуть не ревновала Гари еще и потому, что долгие годы находилась в связи с другим женатым мужчиной, которого любила. Однажды она даже помогла своему начальнику выпутаться из щепетильной истории, когда тот соблазнил шестнадцатилетнюю девочку и привез ее из другого штата на своей машине. Отец девочки появился в консульстве несколько дней спустя с пистолетом в руке и заявил, что может обвинить Гари в совращении малолетней со всеми последствиями для его карьеры. Одетта клятвенно заверила, что в тот день и час консул находился в своем рабочем кабинете. И это был не последний случай, когда Гари играл с огнем. Несмотря на предупреждения Лесли, он продолжал пользоваться услугами малолетних проституток. В связи с этим он начал получать анонимные звонки. Тоща его спас друг, актер Марсель Далио, который обеспечил ему алиби. Кроме этого, Гари угораздило влюбиться в бездарную актрису Патрицию Нил, которая предпочла направить все силы на обольщение Гарри Купера.

Однажды, когда Гари бежал по лестнице в своем доме за какой-то девицей, он упал и сильно ушибся. «Когда я стану импотентом, — делился он с Одеттой, — я повешусь». Больше всего ее удивляло то, что при этом сами женщины не слишком интересовали Гари. У него не было на них времени — он писал^{409}.

Действительно, большую часть времени генеральный консул едва ли замечал окружающих, так сильно его занимало написание очередной книги. Каждое утро до открытия консульства он некоторое время посвящал творчеству. Если днем на службе всё было спокойно, Гари уходил работать на Лорел-лейн, где специально снимал квартиру тайно от Лесли.

Когда Одетта первый раз пришла в эту квартиру, Гари остановил ее прямо у стола: «Одетта, скорее, у меня нет времени на ухаживание, мне надо работать!» В момент наивысшего напряжения он громко вскрикнул: «Одетта!», а потом, отдышавшись, усмехнулся: «Теперь можно не представлять вас соседям, они уже знают, как вас зовут».

Несмотря на их тайную связь, Гари, которому случалось диктовать Одетте корреспонденцию, лежа в наполненной ванне с мочалкой на причинном месте, соблюдал в рабочем кабинете субординацию. Однажды, когда все сотрудники консульства получили по 15 долларов прибавки, а Одетта — только пять, она влетела к Гари в кабинет и выпалила: «Гари, вот ваши пять долларов, засуньте их себе сами знаете куда!» Через какое-то время он вызвал ее к себе и спокойно — он никогда не повышал голос — попросил: «Не могли бы вы повторить, о чем мы с вами говорили сегодня утром?» Одетта слово в слово передала все свои реплики, за исключением злосчастной фразы. «И это всё?» — «Да, это всё». — «Вот так-то лучше».

Гари по-своему мог быть серьезным и искренним. Как-то раз он вызвал Одетту, без тени улыбки попросил ее сесть и заговорил: «Послушайте меня и, главное, не прерывайте. Вы дадите мне ответ через неделю. Согласились бы вы родить мне ребенка? Я всё возьму на себя, всё оплачу. Я обещал маме, что у меня будет сын». Одетта, у которой уже было двое детей, в тот же вечер рассказала все матери. «Твой начальник совсем с ума сошел! Надеюсь, ты об этом даже не думала!» Через неделю Гари потребовал ответа, а услышав его, долго молчал. Затем произнес: «Ладно, хорошо» и больше ни разу не поднимал эту тему.

Пятидесятилетняя Лесли, которая утверждала, что никогда не ощущала в себе тяги к материнству, однажды сказала: «Если хотите ребенка, заведите его с какой-нибудь здоровой деревенской простушкой, у которой нет в крови неврастении, как у вас. Но не связывайтесь с дешевыми старлетками. Еще вам придется нанять бонну — я не собираюсь подтирать попу этому малышу, пусть им занимается няня. Конечно, я его усыновлю и воспитаю. Мне кажется, у меня должно неплохо получиться».

Как-то вечером, когда Лесли, закончив с Катюшей приготовления к большому официальному приему в консульстве, о котором Гари предупредил ее только накануне, красилась у себя перед зеркалом, к ней вошел Гари. «Кто это сидит в гостиной?» — «Не знаю. Кто?» — «Такой коротышка…» — «Ах да, я нанимала гитариста…» — «По-моему, он русский». — «Ну, я не знаю». — «Мне так неудобно, по-моему, во время войны в Дамаске я переспал с его дочерью. Не знаю, стало ли ему об этом известно. Она тогда была любовницей Алихана. Вы могли бы выбрать кого-то другого!» — «Откуда мне было знать? Я сказала, что мне нужен гитарист, и всё»^{410}.

Леси делала вид, что ее ничуть не волнуют связи мужа — теперь для нее он был просто помощником и другом, — но в душе сильно страдала. Она позволяла Гари мучить себя, но когда дело касалось ее кошек, была неприступна. Как-то утром, когда у Гари на 11 часов была назначена встреча в мэрии Лос-Анджелеса с представителями деловых кругов, он, выйдя в половине одиннадцатого из ванной взять костюм, увидел, что Лесли никого не пускает к двери шкафа, словно часовой, — в нем как раз котилась ее кошка. Гари был в одних кальсонах и собирался взять из шкафа костюм. Он в ярости метался по комнате, а Лесли грозно его предупреждала: You are not going to disturb the babies![53] Уже на пределе консул позвонил Одетте и велел предупредить этих господ: «Глава французского представительства опоздает, потому что у его супруги окотилась кошка!»

Гари часто водил Одетту в ресторан и признавался, что мечтает получить Гонкуровскую премию за свой следующий роман. С недавних пор его интересы защищала литературный агент Одетта Арно — приятная и образованная женщина, у которой сложились прекрасные отношения со всеми влиятельными представителями парижских литературных кругов. «Если я получу Гонкуровскую премию, — обещал Гари Бенедиктис, — то куплю вам норковую шубу». И когда действительно получил — за «Корни неба», — то обещание сдержал. Одетта поинтересовалась, как ей вернуться к мужу с шубой, купленной другим мужчиной. Гари ответил: «Очень просто. Вы идете в магазин и выбираете любую шубу, какая вам нравится. Говорите мне, сколько она стоит, я даю вам денег, но вы покупаете ее в кредит. Так никто ничего не заподозрит».

За столом Гари был очень неопрятен, и, обедая в его обществе, Одетта всегда садилась рядом, а не напротив, чтобы не видеть, как тот ест. Пищу обычно он брал пальцами, спаржу целиком засовывал в рот, а семечки из яблок выплевывал прямо на пол.

Однажды Одетта услышала, как Гари зовет ее, а прибежав, увидела, что тот лежит без сознания на пороге своего кабинета. Одетта вызвала врача. В машине скорой помощи Гари вдруг почувствовал себя лучше и признался, что подавился слишком крупным куском бифштекса. Повеселев, он умолял: «Одетта, вытащите меня отсюда!»

Одетта занималась всем: научилась разбирать крупный неровный почерк Гари, печатала под его диктовку. Бесконечные «Корни неба» нагоняли на нее смертельную скуку, и она не стеснялась прямо ему об этом говорить. Гари, в свою очередь, ставил ей в упрек орфографические ошибки и недостаточную образованность.

Гари ни разу не оплатил Одетте сверхурочные, когда она стенографировала или печатала его рукописи. Однажды вечером, когда ей нельзя было задерживаться, она обнаружила, что не может найти ключи. Гари попросил ее присесть и отпечатать несколько страниц. Когда Одетта закончила, он потряс у нее перед носом связкой ключей, которую якобы только что нашел под кипой бумаг. Взяв их, Одетта сразу его разоблачила: «Ромен, ключи горячие, вы их держали в кармане, чтобы меня задержать!» Гари рассмеялся и уже не в первый раз спросил: «Одетта, я вас поразил?» — «Нет, по-прежнему нет».

Часто, едва она успевала прийти домой, Гари звонил ей и умолял вернуться в консульство отпечатать текст какого-нибудь важного заявления. Но в субботу утром он заезжал за Одеттой сам и вез ее на берег моря, в Санта-Монику. У Гари не было водительских прав, и машину он водил очень медленно, будто был один на дороге, черпая вдохновение в окружавшем его пейзаже, при этом диктовал Одетте, а та стенографировала.

Гари поручал Одетте покупать ему нижнее белье и черные или синие носки в «Лондон Шоп», шелковые халаты в «Кэрролс», заказывать рубашки и костюмы в лучшем голливудском ателье «Чарльз», расположенном на бульваре Уилшир. Она носила его брюки в химчистку. Лесли Бланш всем этим пренебрегала. Одетта пыталась убедить Гари, что ботинки в военном стиле из грубой кожи с золотыми пряжками, которые он носил в любой ситуации, не сочетаются с шелковыми рубашками и дорогими костюмами, но именно резкие контрасты казались ему верхом элегантности. Когда Одетта отнесла в химчистку консульский плащ, у которого, словно кожа, лоснился воротник, Гари разразился криком: «Кто вас просил его чистить?! Теперь он ни на что не похож! Совершенно потерял индивидуальность!»

Одетта записывала Гари на прием к зубному врачу Лейбу Банкову, которому приходилось исправлять работу не слишком квалифицированных французских дантистов: «Это не зубные техники, а зубные сантехники!» Гари на приеме так нервничал и боялся, что однажды до крови укусил врача за палец.

С Одеттой Гари вел себя естественно, дружелюбно, но без малейшей нежности. Чаще всего он пребывал в мрачном настроении, хотя это не мешало ему устраивать ей глупые розыгрыши: например, чтобы ее напугать, он засунул в пишущую машинку резиновую змею. В приподнятом настроении Одетта видела Гари лишь однажды, когда к нему пришли хасиды просить помощи. Он заявил им, что исповедует католичество, а когда за ними закрылась дверь, довольно потер руки. Гари не скрывал от Одетты, что он иудей, но считал неуместным сообщать об этом каждому встречному.

Очаровательный дуплекс, который Гари снял, чтобы работать и принимать любовниц, состоял из небольшой прихожей, гостиной, столовой и кухни, а наверху была спальня и ванная. На приемах и коктейлях он встречал много женщин, некоторые вешались ему на шею, как главный редактор лос-анджелесской газеты Рене Флад, которая демонстрировала ему свой пышный бюст в немыслимом декольте. Гари сказал на это Одетте: «Это и в самом деле flood — наводнение!» Даже в щекотливой ситуации Гари умел сохранять самообладание. Однажды он по ошибке назначил свидание двум женщинам одновременно. Когда он был уже в постели с одной, в дверь позвонила другая; Гари открыл дверь и, чтобы аккуратно выпроводить даму, сказал, что его жена узнала о квартире и что ей лучше уйти. Раз в неделю к нему приходила чернокожая массажистка, которую он называл Сэлли Смит.

Ивонна-Луиза Петреман держала сотрудников консульства в ежовых рукавицах: запрещала им курить и пить кофе в рабочее время, мол, кофе и сигареты отрицательно сказываются на работе ее подчиненных. Но, поскольку она отличалась отнюдь не легкой походкой и тем самым себя обнаруживала, архивист Ева Оуэн Миллер быстро прятала чашку в стол, едва заслышав ее поступь. Но у кофе стойкий запах. И заместитель консула начинала открывать все ящики стола один за другим в поисках злосчастной чашки. Однажды она отправила Одетту переодеваться, сочтя вызывающим ее обтягивающее золотистое платье из джерси. Кроме того, она требовала от Одетты доказательств, что та имеет право ставить перед фамилией частицу «де», указывающую на аристократическое происхождение. Одетте пришлось представить ей свое свидетельство о рождении, свидетельство о рождении мужа и свидетельство о браке.

У Ивонны-Луизы были свои чудачества: каждый месяц она отправляла матери в Бретань посылку с продуктами и говорила, обвязывая пакет: «Заворачиваю в два слоя, чтобы сестра не совала нос». Впрочем, Гари ценил ее за профессионализм, пунктуальность и преданность делу. Совершенно по-другому он относился к Жану Ортоли, который, как ему передавали, дурно говорил о нем за его спиной. Ортоли не понимал, как Гари мог дать Одетте такое указание по случаю визита делегации курсантов летного училища из Франции: «Купите им ящик шампанского, устройте у себя дома вечеринку и позовите подружек, а потом представьте мне счет. Им это больше понравится, чем чаепитие со старикашками во французском консульстве».

Через полгода после того, как Гари заступил на должность генерального консула, он написал Анри Опно письмо, свидетельствующее о том, насколько легко ему было войти в новую роль. Он сообщал, что намерен посвятить послу свой очередной роман. В результате получится целый список лиц, которым посвящены «Корни неба», и в их числе, помимо Анри Опно, будут Клод Эттье де Буаламбер, Дж. И. Э. де Хоорн, Рене Ажид, Жан де Липковски, Ли Гудмен и Роже Сент-Обен.

Хотя Гари и томился от скуки на официальных церемониях, он аккуратно исполнял все свои светские обязанности, будь то приемы, ужины, встречи или даже выступление перед двумя тысячами баскских пастухов из Скалистых Гор. Он сидел за одним столом с мэром Лос-Анджелеса Йорти и почтительно пожимал руку кардиналу Макинтайеру. Когда в Калифорнию приехал с визитом министр иностранных дел Франции Морис Кув де Мюрвиль, Гари тоже не ударил в грязь лицом — ему даже удалось убедить крайне чопорного и церемонного Кува попозировать фотографам с американским младенцем на руках.

Приятной прогулкой Гари считал поездку на машине к своему приятелю Роберу Люку, генеральному консулу Франции в Сан-Франциско. А вот присутствие в обществе Лесли на официальной церемонии в Санта-Барбаре было для него непосильным бременем. Как-то зимним вечером, когда у Гари была запланирована встреча в Сан-Франциско, он спутал знаки на въезде в город. Два часа он в изнеможении пытался разобраться в дорожных развязках и в конце концов понял, что не приедет вовремя. Добравшись наконец до гостиницы, Гари заявил Лесли: «Не пойду» и лег спать.

В другой раз Ромен и Лесли должны были присутствовать на официальном приеме в Голливуде. Оба были в вечерних туалетах: Лесли надела розовое атласное платье. Шел дождь. Они перепутали адрес, а телефон у хозяев дома спросить забыли. Взбешенный Гари остановил машину у одного из шикарных отелей на Беверли-Хиллз, распахнул дверцу и заявил: «Вылезайте и выпутывайтесь сами», оставив Лесли на пороге гостиницы без гроша в кармане. Правда, она легко вышла из ситуации, потому что всех здесь знала. А Гари на следующий день направил хозяевам письмо, в котором приносил свои глубочайшие извинения за то, что по болезни не мог присутствовать на приеме.

Гари очень болезненно реагировал на малейшие проблемы в светских отношениях. Однажды, принимая за ужином писателя Франсуа-Режи Бастида, который приехал в США читать лекции, за столом Ромен проговорился, что на посту генерального консула ему скучно. Вернувшись в Париж, Бастид передал его слова на одном светском рауте: «Гари тошно в Лос-Анджелесе, он хочет назад в Париж». На следующий день Гари наорал на него в трубку: «Свинья! Я что, поручал вам распоряжаться своей жизнью?! Вы что нос суете не в свое дело? Я уже достаточно вырос, чтобы самому решать свои проблемы! Всего хорошего!» И, не дав Бастиду ответить, повесил трубку.

Однако Ромену Гари нравилась публичная сторона его должности. По особым случаям он надевал черную с золотым шитьем парадную форму, которую одолжил ему Жак Вимон, и выходил в ней словно актер на сцену: на боку шпага, на голове — шапочка с пером. Этот наряд был настолько к лицу Гари, что директор одного рекламного агентства, увидев его в нем, предложил Гари сняться для рекламы лосьона после бритья. Журналисты отталкивали друг друга локтями, чтобы взять интервью у генерального консула и сфотографировать его для газеты. Гари часто можно было увидеть и по телевидению: например, он участвовал в торжественном открытии ресторана «Лидо» в Лас-Вегасе. Отавный редактор журнала «Лайф» Ральф Грейвз, который в будущем закажет Гари не один репортаж, с удовольствием вслушивался во французские, русские, еврейские отголоски его английской речи. В общем, в США Ромен Гари стал звездой.

Ромен Гари в Лос-Анджелесе в официальном костюме генерального консула Франции.

На заднем плане в центре Лесли Бланш.

Collection Diego Gary D. R.

Интересы Гари прекрасно защищал знаменитый нью-йоркский литературный агент Роберт Ланц, человек образованный и утонченный, родом из Берлина, но обосновавшийся в Америке после прихода к власти Гитлера. Стараниями Ланца книги The Company of Men («Большой гардероб») и The Colors of the Day («Цвета дня») имели большой успех. Что же касается романа The Roots of Heaven («Корни неба»), то он входил в первую десятку бестселлеров 1960 года. Робби и его молодой помощник Майкл Ремер посоветовали Гари создать фирму, которая позволила бы эффективнее управлять доходами с продаж и поступлениями от уступки авторских прав в США. Фирму придумали назвать «Лэттра Инкорпорейтед».

В Голливуде Лесли приглашали на самые аристократические приемы и на церемонию вручения премии «Оскар». Гари нравился продюсерам, и они приглашали его пообедать в ресторане Майка Романова, который выдавал себя за члена российской императорской семьи. Гари был знаком с Биллом Гецем, Гарри Коном, Дэррилом Зануком, а также с Дэвидом О. Селзником, который в 1958 году поручил ему написать сценарий фильма по роману Фитцджеральда «Ночь нежна». Селзник рекомендовал Гари, прежде чем засесть за работу, посмотреть доя вдохновения фильм The Goddess («Богиня»), который произвел на него огромное впечатление.

Экранизировать роман «Ночь нежна» — крайне сложная задача. Она оказалась не по зубам профессиональнейшим сценаристам. Было бы наивно рассчитывать, что Вы справитесь с этим за недельку-другую или даже за несколько больший срок. Я уверен, что у Вас это всё равно получится быстрее, чем у других известных мне писателей, но надеюсь, что Вы не будете спешить и передадите всю глубину взаимоотношений героев, сохраните всё то прекрасное, что есть у Фитцджеральда.

С наилучшими пожеланиями,

ДОС^{411}

Скоро Гари уже платили огромные деньги за написание или переделку сценариев. Так, в 1962 году он совместно с Джеймсом Джонсом сочинял диалоги к крупнобюджетной ленте The Longest Day («Самый длинный день») о высадке союзных войск в Нормандии. Этот фильм был снят режиссерами Кеном Энрекином, Эндрю Мартином и Бернардом Викки по заказу киностудии «XX век — Фокс» и отличался превосходным актерским составом: в картине были заняты Ричард Бартон, Роберт Митчум, Генри Фонда, Бурвиль, Арлетти.

Гари приглашали на вечеринки у Дэни Кей, Фреда Астора, Фрэнка Синатры, Сесила Б. Де Милля. Ему довелось ужинать с Гарри Купером, Кёрком Дугласом, Кэтрин Хэпберн, проводить воскресенья в элегантном обществе в Палм-Спрингз — курорте для миллиардеров, где он прыгал с парашютом. Познакомился он с Мэрилин Монро, Ланой Тёрнер, Авой Гарднер, был влюблен, и взаимно (хранил ее фотографию), в Веронику Лейк, которая умерла в 50 лет от алкоголизма. Подружился с Шарлем Буайе, Луи Журданом и Марселем Далио.

Известный продюсер Уолтер Венгер, у которого в свое время был сценаристом Фрэнсис Скотт Фитцджеральд, предложил Гари сыграть роль Цезаря в «непритязательном» цветном фильме «Цезарь и Клеопатра» в паре с Джоан Коллинз. Гари, то и дело сидевший ради сохранения фигуры на изнуряющей диете из стручковой фасоли, цикория и тушеных яблок, был польщен и с сожалением выбирал между дипломатией и кинематографом. Ричард Бартон и Элизабет Тейлор, которые в итоге были утверждены на главные роли, превратили эту малобюджетную картину в блокбастер, собравший 27 миллионов долларов. Но настоящими кумирами Гари были Гарри Купер, Билли Уайлдер и Джон Форд — последний научил его курить сигары и подарил совершенно мятую серую шляпу из магазина «Баллок» в Сан-Франциско. Как знать, что ответил бы Гари, предложи ему эту роль его приятели Уайлдер или Форд. Впрочем, Гари не питал иллюзий насчет такой дружбы:

Тут дружба держится на профессиональной основе, на моментах совместной работы — общий фильм, общий сценарий, а потом всё испарилось. Причем возможны два пути развития событий: или они становятся всё успешнее, идут в гору и оставляют тебя позади — и вот ты уже не на одном «уровне» с ними. Или же сборы с их фильмов становятся всё меньше, их рейтинг падает, и они начинают тебя избегать, потому что им стыдно, они чувствуют себя виноватыми и думают, что тебе с ними неловко. В этом мире общаются не люди, а рыночные стоимости^{412}.

Норман и Титими ловили в саду колибри. На первом этаже консульства фоном звучали восточные мелодии, а на стульях и диванах громоздились папки, рукописи, книги. Лесли продолжала работу над «Саблями рая», в то время как Гари, завершив «Корни неба», планировал написать нечто вроде автобиографии — не оставляя, впрочем, и замысла сатиры на ООН, о которой говорил Опно.

47

Переговоры между издательствами «Галлимар» и «Кальман-Леви» по поводу контракта с Гари близились к успешному завершению^{413}. Мишель Галлимар в письме от 22 февраля 1956 года высказал писателю свое сомнение в существовании рукописи, который тот ему обещает вот уже несколько лет, и не забыл спросить, какое впечатление произвела на него Мэрилин Монро^{414}.

Гари пришлось набело переписать все 550 первых страниц версии «Корней неба», чтобы его секретарь мадам Рукье могла разобрать написанное. И 5 апреля он отправил два экземпляра долгожданной рукописи морским путем, а 22 апреля — еще один экземпляр самолетом в издательство «Галлимар». Посылка была доставлена в издательство 2 мая с дипломатической почтой. Гари был полон тревоги и нетерпения. Всякий раз, завершая роман, он не мог дождаться, когда увидит его в печати. Он потребовал предоставить один пробный экземпляр для Андре Мальро и торопил издателя, чтобы книга вышла в середине сентября. Литературный агент Одетта Арно его в этом поддерживала.

Мишель Галлимар дал почитать рукопись Жану Лемаршану^{415} и Альберу Камю, чтобы Гари мог воспользоваться их советами и внести в текст поправки до начала набора: «Я отошлю тебе их рецензии, делай с ними что хочешь, но только потом не надо нас упрекать, как было с „Цветами дня“». Гари как всегда вскипел и заявил в ответ: «Я многое мог бы тебе сказать по этому поводу, но, видимо, тема закрыта. Сколько я с тобой имею дело, так было всегда»^{416}.

Мишель осторожно попытался убедить Гари подождать до февраля, потому что это «лучшее время для выхода книг, не претендующих на Гонкуровскую премию». В качестве довода он приводил также то обстоятельство, что рукопись была сдана поздно, а типографии в августе не работают. Наконец, если готовить выпуск «Африканского воспитания» прямо сейчас, Гари не сможет воспользоваться помощью двух своих рецензентов.

15 мая Мишель Галлимар сообщил Гари, что Лемаршан и Камю ознакомились с его рукописью. Оба были в восторге. Жак Лемаршан написал автору:

Я чудесно провел два дня в компании Ваших слонов и полюбил их вместе со всеми их бородавками. Камю тоже прочел Вашу книгу и проникся к ней не меньшей симпатией… Сейчас я должен Вам говорить исключительно о бородавках Ваших толстокожих, что и спешу сделать^{417}.

Камю был убежден, что Гари — большой прозаик. Он видел в нем творческий огонь, отличающий, скорее, русских и англоязычных авторов, чем французских — последние часто пишут, не будучи писателями. Тем не менее он порекомендовал Гари убрать ряд повторов, сжать некоторые фрагменты, а также исправить синтаксические ошибки и погрешности стиля. «Тебе нужно довольно внимательно пройтись по всему тексту — в нем, насколько я могу судить, попадаются ошибки, особенно в согласовании времен». В издательстве надеялись, что Гари не станет злоупотреблять исправлениями на гранках, ведь это значительно увеличит затраты на публикацию.

Гари в лихорадочном темпе проверил текст, вернул его с пометой «в печать» и предложил два варианта названия: «Прихоти неба» и «Силуэт на горизонте». Он предпочел бы переработать книгу с учетом замечаний Андре Мальро. Но тот не отвечал на запросы Гари вплоть до 20 февраля 1957 года, когда наконец соизволил указать автору на ряд неточностей!

Несмотря на восторженные отклики Лемаршана и Камю, в издательстве «Галлимар» сомневались, что Ромен Гари может стать лауреатом Гонкуровской премии. Писатель же упорно хотел попытать счастья и неоднократно настаивал, чтобы роман напечатали в сентябре.

4 июня Гастон Галлимар наконец согласился выпустить книгу в сентябре под названием «Корни неба»^{418}. Гари написал ему: «Если мой роман не получит премию, то не из-за вас и не из-за меня — просто это будет значить, что мне пора перестать надеяться».

28 мая, взяв отпуск, Гари улетел в Рокбрюн и пробыл там с 14 июня до 1 августа. С большим удовольствием он сменил костюм дипломата на «экстравагантное» одеяние, шокировавшее местных жителей. Например, его можно было увидеть идущим по узкой горной тропинке в одном парео на бедрах и, провокации ради, жадно вгрызающимся в окорок.

Каждое утро Гари спускался на пляж «Пират» на Кап-Мартен, где в течение часа купался в море, а потом обедал на самом верху мыса в ресторанчике «мамаши Жанин», которая великолепно готовила «мясо зубатки с укропом». Его сопровождали Александр Сысоев вместе со своей любовницей Эвелиной — принцессой Абделькадер^{419} и Барбара Аптекман, манекенщица, с которой Гари познакомился в Голливуде. Муж Барбары, мобилизованный в Алжир после прохождения военной службы, бежал из Франции. Однажды Гари пригласил присоединиться к ним своего племянника Поля Павловича, которому в то время было четырнадцать лет. Человек, ходивший на пляж «Пират» с друзьями, казалось, не имел ничего общего с писателем, который любил уединенно бродить по улочкам Рокбрюна или серьезно обсуждать с кюре последние события.

Лесли избегала этой компании, так как на дух не выносила легкомысленного Кардо Сысоева. Она оставалась писать в своем удобном «турецком домике». Иного мнения была Сильвия Ажид, которая как-то приехала в Рокбрюн погостить с сыновьями Ивом и Оливье: ей не раз случалось стукаться лбом о низкую сводчатую притолоку верхних проемов. Рене же не нравились диваны, ковры и вышитые подушки, на которые Ромен, не разуваясь, клал ноги. Внутреннюю винтовую лестницу, ведущую в башню, заменили на обычную. Благодаря личному вмешательству Эдуарда Корнильон-Молинье, ставшего министром общественных работ, у одного Гари во всем Рокбрюне 25 января 1956 года был установлен телефон.

6 октября 1956 года Гари вылетел из Нью-Йорка в Париж, сопровождая дипломатическую почту. Во французской столице у него было две любимые гостиницы: «Монтень» (авеню Монтень, в районе Елисейских Полей) и особенно «Лютеция» в Сен-Жермен-де-Пре, где после свадьбы останавливался Шарль де Голль с молодой супругой. Гари провел здесь двенадцать дней. Каждое утро он пешком ходил к своему издателю смотреть, как идет подготовка к печати «Корней неба» — выход книги задерживался. Ему категорически не нравился макет обложки, причем некоторые в издательстве сомневались, можно ли отнести это произведение к жанру романа, а Гари настаивал на том, чтобы именно это слово фигурировало на титульном листе.

Ив Ажид, Сильвия и Ромен Гари в Рокбрюне. 1956.

Collection Oliver et Yves Agid D. R.

24 октября, когда Гари вернулся в Лос-Анджелес, ему сообщили, что с 10 ноября сроком на три месяца полномочный посол Франции в США Эрве Альфан и управление МИДа по политике назначают его во французское посольство в Боливии вместо временно исполняющего обязанности посла Жана Дюпюи-Дютана. Эта миссия предусматривала также поездки в Перу, Чили и Бразилию. Решение о назначении Гари было принято потому, что политическая обстановка в Боливии была накалена, здесь уже полгода не было официального представителя Франции, и такое положение не устраивало боливийского диктатора.

Гари сначала обрадовался новому назначению. 8 ноября 1956 года он один, без Лесли, прибыл в Ла-Пас, где поселился в официальной резиденции, но очень скоро понял, что эта миссия будет не из легких. Как и всякий раз, обосновавшись на новом месте, он сумел быстро уловить ситуацию в стране. Гари любил повторять, что он хамелеон, и на одной из фотографий того периода он выглядит форменным индейцем в традиционном боливийском головном уборе^{420}.

Новый глава французского представительства в Боливии маялся от скуки и пытался убить время, размышляя над новой книгой. События уже разворачивались у него перед глазами, не хватало персонажей, и прежде всего героини. Гари еще не знал, что скорое знакомство с Джин Сиберг вдохновит его на новый роман — «Пожиратели звезд».

С 16 ноября Эрве Альфан, посол Франции в США, отозвал Гари назад в Южную Калифорнию: в это время отношения Франции с Америкой приобрели особую напряженность — алжирская проблема была вынесена на повестку дня ООН. Гари направил несколько писем Франсуа де Панафье, главе кадровой службы при генеральной канцелярии, в которых говорил о необходимости своего возвращения в Лос-Анджелес. Но в непростой политической обстановке, которая сложилась в мире, МИД не располагает сотрудником, обладающим достаточно высокой квалификацией для того, чтобы заменить Ромена Гари на его нынешнем посту.

После некоторых трудностей протокольного характера 6 декабря Гари был официально назначен поверенным в делах посольства Франции в Боливии. Во французской прессе писали о теплом обращении Гари к боливийскому народу, которое значительно упростило дело.

Это ничуть не помешало Гари снова просить разрешения покинуть свою неприступную крепость — Одетта Арно сообщила, что у «Корней неба» большие шансы получить Гонкуровскую премию. Несмотря на советское вторжение в Венгрию и конфликт вокруг Суэцкого канала, он настойчиво просил считать его скромную миссию законченной. Гари не терпелось вернуться в Париж.

Одетта Арно оказалась права в прогнозах, но когда жюри огласило решение, автор награжденного произведения всё еще находился в Ла-Пасе.

Итак, 4 декабря члены Гонкуровской академии объявили о присуждении премии Ромену Гари по результатам первого тура голосования — за «Корни неба» было подано восемь голосов из десяти. Арман Салакру проголосовал за «Расписание» Мишеля Бютора, а Раймон Кено отдал свой голос за роман «Деревенская девчонка Анжелина» Анжелины Барден, хотя и знал, что у этой книги нет никаких шансов на победу. А главными защитниками Гари стали Пьер Макорлан и Ролан Доржелес.

Седьмого декабря Франсуа де Панафье поздравил новоиспеченного гонкуровского лауреата и наконец дал ему разрешение на несколько дней выехать в Париж для получения премии, уточнив, впрочем, что дорожные расходы оплачиваться не будут.

В Ла-Пасе на виллу Гари слетелись местные репортеры, которые были уверены, что он получил Нобелевскую премию. Гари и сам любил присочинить, но это был перебор. Через несколько часов пришла поздравительная телеграмма из издательства, а вскоре еще одна — от его друга Жана де Липковского: «Убедительная победа. Восемь „за“, два „против“. Поздравляю».

Лесли, узнав новость — не от Ромена, а от Одетты Арно, — по настоянию всё той же Одетты села на ночной поезд и приехала в Париж. «Я думаю, Ромен получит эту премию, — говорила ей Одетта. — В такую минуту вы должны быть рядом с ним». В поезде контролер, рассматривая графу «род занятий» в паспорте Лесли, воскликнул: «Ну и поезд — у нас в соседнем купе едет Мину Друэ!» Четырнадцатого декабря в парижском аэропорту Орли, где после длительного перелета должен был приземлиться самолет ее мужа, Гари уже ждала толпа репортеров.

Перед отъездом из Ла-Паса Гари направил телеграмму Сильвии и Рене Ажидам: «Думаю о вас, о Кристель и о гостинице „Европа“»^{421}.

В глубине души оставаясь все тем же мальчиком, каким он был в Варшаве, Гари хотел бы поделиться радостной новостью с матерью. Но теперь он был один, а та, что до нелепости убежденно верила в его «гениальность», уже не могла крепко обнять сына и заверить, что его успех был предрешен. Гари не мог последовать и примеру Камю, который, став нобелевским лауреатом, написал своему первому учителю письмо, где признавался, что до сих пор остается школяром, благодарным своему наставнику. У Гари были только Рене и Сильвия Ажид, в которых он видел приемных родителей.

Лесли и Ромен остановились в гостинице «Пон-Рояль», рядом с издательством «Галлимар». Писателя осаждали журналисты. Его книга, в которую всё же вкралось несколько погрешностей, стала предметом оживленной полемики в узких литературных кругах Парижа. Среди убежденных защитников романа были и крупные писатели.

Альбер Камю утверждал, что Ромен Гари написал «сильное произведение»; его точку зрения полностью разделяли Эмиль Анрио, Жан Жионо.
Жионо, член Гонкуровской академии, выступил в защиту «Корней неба» с заметкой в журнале «Арт»: «Я голосовал за Ромена Гари. Говорю об этом с удовольствием, потому что его роман был одним из лучших».{422}
Эмиль Анрио, который в свое время раскритиковал «Большой гардероб», на этот раз опубликовал хвалебную статью в «Монд»{423}.
Член Французской академии Робер Кемп, затративший на прочтение «Корней неба» шесть дней, заявил на страницах «Экспресс», что это произведение глубиной своего содержания сопоставимо, на его взгляд, с «Улиссом» Джойса. Доминик Ори в своей колонке в «Нувель ревю Франсез» определяла творчество Гари как «сочетание занимательности Александра Дюма с интеллектуальностью Мальро»{424}.
А вот Морис Надо, один из беспощадных критиков Гари, утверждал в газете «Летр нувель»{425}, что «если премию получает эта проповедь в картинках, эта гуманитарная рапсодия, эта история, из которой вышел бы отличный комикс, значит, в Гонкуровской академии утратили четкое представление о том, что есть литература…»

Когда стало известно имя лауреата, еще один критик, рассказывает присутствовавший при этом Пьер де Буадефр, выразил свое негодование «детским, а вовсе не профессиональным» выбором жюри. В ответ на это Альбер Камю с сарказмом заметил: «В кои-то веки Гонкуровская академия присуждает премию сильному произведению, а вас это удивляет! Да вы парижанин до мозга костей!»^{426} Но у нового лауреата Гонкуровской премии были не только почитатели. Одним из самых ярых его противников стал Клебер Эдене. Его неприязнь постепенно переросла в открытую враждебность, когда за две недели до официального голосования в большинстве печатных изданий прошел слух, что Гари является фаворитом жюри.

В первой своей статье о «Корнях неба» Эдене всего лишь упрекал автора этой книги в подражании американским писателям,

которые расчленяют повествование на кусочки и потом их перемешивают, наивно полагая, что чем невнятнее текст, тем он глубже по содержанию, и с поразительным простодушием веря, что «современное» произведение должно начинаться с конца.

Несмотря ни на что, подготовленный читатель может смело погрузиться в роман Ромена Гари, не смущаясь непонятностью отдельных мест. Все они в дальнейшем разъяснятся. Но чтобы дочитать «Корни неба» до конца, ему придется постоянно бороться с усталостью, которая возникает от навязчивого повторения автором одних и тех же мыслей и тем (весьма, впрочем, незамысловатых) — повторения, которое наводит на подозрение, что Ромен Гари рассчитывал на не слишком понятливых читателей… Думаю, что если сократить книгу раза в четыре, она от этого только выиграет^{427}.

Во второй статье, напечатанной 1 декабря в «Пари-пресс Л’Энтранзижан», он переходит от жесткой критики к прямым нападкам:

Мы отовсюду слышим, что в ближайший понедельник Гонкуровская академия присудит свою ежегодную премию роману «Корни неба». Ромен Гари героически сражался с врагом во время Второй мировой войны, это гордость нашей авиации. Его биографы утверждают, что он знает семь языков. Боюсь, что в число этих семи языков никому не придет в голову включить французский…

Мы с сожалением вынуждены констатировать: Ромен Гари не владеет французским языком <…> Во всей истории французской литературы не найдется произведения, настолько пестрящего ошибками <…> И раз уж главный герой «Корней неба» решил создать Комитет по защите слонов от истребления, нам, по-видимому, пора создавать Комитет по защите французского языка от Ромена Гари.^{428}

В другой статье, напечатанной чуть позже в журнале «Арт»{429}, Клебер Эдене утверждал, что нашел в «Корнях неба» до двенадцати ошибок на страницу. Он опубликовал также анонимную критическую заметку, в почти неприкрытом виде отражавшую ксенофобию, если не антисемитизм, автора.

Рожденный в Москве и получивший французское гражданство авиатор, которому военные подвиги заменили благородное происхождение, автор «Европейского воспитания» стал писателем, чтобы иметь возможность в полной мере отразить происходящее вокруг. Хотя Гари и не всегда мастерски владеет французским языком (в его произведениях встречаются тяжелые обороты, повторы, грамматические шероховатости, иногда грубые выражения), он встал на защиту ценностей, которые лежат в основе нашего гуманизма — что неудивительно, ведь он не нашел их в собственном культурном наследии, а избрал сознательно^{430}.

В глазах Клебера Эденса еврейской культуре был чужд гуманизм.
В годы Второй мировой войны Эдене был близок к крайне правому католическому и анти-парламентскому движению «Аксьон Франсез», которое поддержало правительство в Виши, но не сотрудничал с фашистами, а только вел в газете, издаваемой «Аксьон Франсез», литературную и спортивную хронику.
Нападая на Гари, в котором как в эмигранте видел иностранца, он утверждал, что радеет о чистоте французского языка. Эдене специально выискивал в «Корнях неба» неудачные выражения, повторы, варваризмы, ошибки в словоупотреблении и синтаксические недочеты. Впервые Гари пытались представить как второсортного писателя. У Эденса было весьма субъективное представление о том, каким должен быть «французский» роман, а появление чего-то нового, неожиданного, не поддающегося классификации, сбивало его с толку, так что он мог охарактеризовать его лишь через отрицание. Эдене не понимал, что творчество Гари впитало в себя множество различных литературных традиций. Действительно, Гари, испытавший на себе влияние многих авторов, мысливших и писавших на языках, которыми он владел, немало привнес во французский язык — как и в английский — из идиш, русского и польского языков.

Гари не терпелось, словно змее, сбросить старую кожу и предстать перед читателем в новом облике. Как пишет Осип Мандельштам в своей «Поездке в Армению»:

Саламандра и не подозревает, что у нее спина черная с желтым. Она не знает, идут ли эти пятна двумя рядами или, наоборот, одним однотонным — это зависит от влажности песка или насыщенности тряпки, лежащей на дне вивария.

Но человек, мыслящая саламандра, может хоть как-то предугадать, какая погода ждет его завтра, а значит, определить свой собственный цвет…^{431}

Сатирическая газета «Канар аншене» так ответила на выступления Клебера Эденса: «Нам наплевать, плохо или хорошо пишет Гари, — нам нравятся слоны. Этот г-н Гари на свой манер очень даже милый слоник. И у него есть бивни, чтобы за себя постоять». И Гари действительно знал, что ответить:

Мое творчество — результат «смешения» нескольких литературных традиций: я — незаконнорожденный и в надежде создать что-то новое и оригинальное черпаю вдохновение как раз в своей «незаконности». Впрочем, мне не приходится прикладывать для этого особых усилий: для меня это естественно, естественно в принципе, в этом моя сущность — в плане культуры и литературы это настоящее благословение. Но именно поэтому некоторые консервативные критики видят в моих произведениях нечто «чуждое».^{432}.

Некоторые восприняли слово «незаконнорожденный» буквально, поспешно решив, что писатель был внебрачным ребенком. Но Гари, называя себя «незаконнорожденным» или «казаком», подразумевал под этим только то, что он не француз. Таково было его самоощущение во Франции. Страна, верная принципам якобинцев, в своем стремлении к уравнению желала полностью стереть культурное своеобразие, следуя известным словам графа де Клермон-Тоннер, произнесенным на заседании Учредительного собрания: «Евреи должны утратить все привилегии как нация и приобрести все привилегии как личности; в государстве они не должны составлять ни собственной политической силы, ни собственного объединения; все они по отдельности должны быть гражданами».

Гари имел французские медали, французские награды, удостоверение личности гражданина Франции, но у него не было «ни единой кати французской крови в жилах», как он любил говорить. Девять лет спустя в очерке «За Сганареля» он иронично расскажет о своем приобщении к французской культуре и литературе.

Ах, Франция, старая добрая Франция, ах, многовековые традиции, ах, вечные ценности! до чего ж рада моя казацкая душа — меня приняли! теперь можно всё обнюхать, виляя хвостам и заходясь от счастья при мысли, что это мое: наконец-то у меня есть что-то стоящее — культурное, историческое наследие! до чего же славно ощутить, что ты наконец дома: найти свое духовное пристанище, о котором прежде знал только из книжек, и с благоговением войти под его своды, почтительно обнажив голову и выставив зад в поклоне! ах, наши доблестные предки галлы, какое счастье!

В интервью своему другу Франсуа Бонди Гари дает еще один ответ Клеберу Эденсу:

Я незнаком с г-ном Клебером Эденсом, я не знаю, что он сделал, а чего не сделал в жизни; всё, что я о нем знаю, — «Ромен Гари действительно сражался за Францию. Но он не владеет французским языкам». Вот, наконец крик боли, сожаления, горечи, короче говоря, — признание, перед которым каждый еще не совсем черствый человек может только почтительно склонить голову. И я склонил ее, преисполнившись понимания, кротости и сочувствия. Видишь ли, есть во мне что-то человеческое: кажется, это было отмечено всеми критиками. Ты же знаешь, насколько я чувствителен к любому упоминанию о моей татарской, славянской, еврейской крови…

— Знаю-знаю, каких только кровей в тебе нет.

— Едва заслышав в чьей-нибудь речи эту болезненную ненависть, я с симпатией и восторгом падаю пред ним ниц. Се брат мой.

В интервью газете «Франс-Суар» Гари высказался яснее и определеннее:

Меня упрекали в языковых ошибках. Я стремился написать жесткую, откровенную, правдивую книгу, полную внутренней силы. Если бы я оттачивал стиль, эта книга превратилась бы в безжизненную аллегорию, формальное построение в духе По, Ален-Фурнье, Жюльена Грака. Я ставил перед собой совершенно иную цель: я стремился придать своему роману мощь, пусть даже ценой ошибок. Но чтобы из этого делать вывод, что я не знаю французского! Если Гонкуровская премия не является для них достаточным доказательством, могу сообщить, что в лицее на протяжении семи лет был первым во французском языке.

И со свойственным ему чувством юмора заверил самого Клебера Эденса в интервью для «Пари-пресс»: «Я не издеваюсь ни над слонами, ни над французским языком»^{433}.

Инициатива Эденса была подхвачена и другими критиками, которые присоединились к его претензиям, так что долгое время Гари был предметом ожесточенных споров между почитателями его таланта и теми, кто отказывался считать его полноправным французским писателем. Так, Робер Кантерс, участвуя в одной литературной передаче, заявил: «Г-н Гари — интересный писатель, но пишет он на молдовалахском языке»^{434}.

Здесь уместно процитировать Эльзу Триоле, которая, приехав в Москву к своей сестре Лиле Брик, пожаловалась:

Я сделала всё, что могла, чтобы вписаться во французское общество, но для французов я всё равно осталась иностранкой^{435}<…> Если эмигрант проникается любовью к своей новой стране, эта любовь всегда несчастна <…> Для любви нужно, чтобы вас было двое, но коренной житель никогда не отвечает любовью на любовь иностранца^{436}.

Кармен Тесье распространяла клевету на Гари, сравнимую разве что с шумихой, которую создали вокруг «Европейского воспитания» в связи с Премией критиков. Тогда был пущен слух, что Гари нашел рукопись в кармане погибшего польского летчика, служившего в рядах Королевских ВВС. Точно так же теперь Кармен Тесье в своей знаменитой колонке «Сплетни» в газете «Франс-Суар» заявила, что 440 страниц окончательного варианта «Корней неба» представляют собой результат обработки романа Жаном Лемаршаном и Альбером Камю. Эта ложь — из которой, между прочим, следовало, что Лемаршан и Камю пропустили не одну ошибку, — вывела их из себя настолько, что они даже направили гневное письмо главному редактору «Франс-Суар» Шарлю Гомбо.

В ответ Шарль Гомбо заявил, что отныне ни строчки не напечатает об Альбере Камю, разве что его некролог поместит^{437}.

А Гари не простил Кантерсу, что он дал пищу для клеветы Кармен Тесье на страницах «Франс-Суар». Столкнувшись с ним однажды в ресторане «Липп», он дал ему пощечину.

Упорство, с которым Кантерс и Клебер Эдене преследовали Ромена Гари, считая себя поборниками чистоты французского языка, а его — иностранцем, осмелившимся этот язык калечить, достойно сожаления. Тем более огорчительно, что они так и не увидели в его творчестве влияния таких мастеров русской литературной традиции, опиравшихся на народное творчество, как Гоголь, Лесков, Зощенко.

Однако происки критиков не изменили мнения читателей. В результате было продано 185 тысяч экземпляров «Корней неба».

И Ромен, и Лесли приехали в Париж практически без гроша. Какое-то время им ссужал деньги консьерж гостиницы «Пон-Рояль». А теперь Гари должен был принимать всех, кому был обязан внезапно свалившейся на него славой, — представителей литературной, политической и дипломатической элиты. На 22 декабря был назначен большой ужин, заказанный у знаменитого ресторатора Скотта с улицы Клебер. Поскольку у Гари не было своего жилья в Париже, друг писателя Жан де Липковски, тоже почитатель генерала де Голля, предоставил в его распоряжение семь из четырнадцати комнат своего великолепного особняка на бульваре Сен-Жермен.

У Лесли из одежды был только строгий серый костюм, в котором она приехала из Лондона. По случаю приема она обратилась к своей портнихе, чтобы та срочно сшила ей платье. Однако поняв, что за столь короткое время это невозможно, Лесли попросила своего приятеля Пьера Бальмена помочь ей — продать алый шарф и норковую пелерину на шелковой подкладке, под которой можно было скрыть скромный серый костюм.

На приеме Гари произнес речь, в которой не без лукавства поблагодарил посла Жана Шовеля, в свое время воспротивившегося его назначению в Лондон, за то, что он любезно предоставил ему время для написания книги. Виновника торжества тепло поздравил Анри Опно. Рене Ажид и язвительная Сильвия тоже пришли на праздник. В числе приглашенных были Кристиан Пино, графиня де Ларошфуко, посол Великобритании Глэдвин Джебб, Филипп Эриа, Жерар Бауэр, Луи Жокс, Жак Дюамель. В письме Кристель Сильвия рассказала, что видела и слышала в этот нескончаемый вечер^{438}:

Ромен ведет себя, как опереточная примадонна. Он сплетничает, преувеличивает, изобретает, врет, шельмует. Это что-то! Жаль, что его мама не дожила до славы сына.

Сильвия Ажид любила рисовать[54] «приключения» своего друга Ромена Гари, на что тот ничуть не обижался. 

Роман Гари — лауреат Гонкуровской премии за «Корни неба»;

вместе с Лесли Бланш он дает интервью и позирует фотографам…

— Господа!.. Мы здесь!

— Ну и хамы!

— Ну давай еще пройдемся. Они нас просто не видят.

— Ромен, все уже ушли… пора уходить… У тебя и так Гонкур… 

— И ни одного фотографа! Где фотографы?

— Э-эй! Дарлинг хочет… ему нужен, ему непременно нужен фотограф! Хелло! Всего один снимок!..

— Хочу фотографа!

Вечеринка у Ажидов: Ромен, как обычно, говорит только о себе.

Сильвия Ажид изображает его с хоботом вместо носа.

— Не волнуйтесь… перед настоящими друзьями я могу позволить себе быть самим собой…

— Конечно, чувствуй себя как дома.

— Моя книга великолепна…

— Какой успех…

— Я счастлив как никогда…

— До свидания. Не знаю, что со мной… Наверное, это от радости…

* * *

По окончании всех торжеств Ромен Гари сел на поезд до Гавра. Он взял билет в купе первого класса, где ехали еще двое: красивая белокурая женщина и солидный господин, по-видимому, сопровождающий. Сначала писатель погрузился в чтение прессы, но очень скоро дама заметила, что он то и дело опускает газету, чтобы посмотреть на свою попутчицу. На вокзале они потеряли друг друга из виду. Гари сел на теплоход «Куин Мэри», где встретил писателя Жана Бло, который тоже направлялся в Нью-Йорк.

Молодую женщину, на которую Ромен Гари засмотрелся в поезде, звали Роми ван Луи. Она тоже путешествовала на борту «Куин Мэри», но они встретились лишь по прошествии нескольких дней. Первые три дня Роми просидела у себя в каюте. Прочитав всё, что было с собой, она решила пойти в библиотеку, а когда получила формуляр, обнаружила, что нечем писать. Тут вдруг кто-то обнял ее со спины и протянул перьевую ручку. Она взяла, не посмотрев, кто ее подал. Заполнив формуляр, Роми обернулась, чтобы поблагодарить человека, столь любезно оказавшего услугу, и узнала мужчину из поезда. Гари пригласил ее в бар выпить вина. Роми не употребляла спиртного. «Но ведь есть же и сок!» — и там поведал, что едет инкогнито, потому что до ужаса надоели торжества по поводу выхода его книги, продолжавшиеся целую неделю. Роми не следила за событиями литературной жизни, а потому никак не отреагировала на рассказ Гари. «Неужели вы меня не узнаете?» — «Нет, а кто вы такой?» — «Как, вы даже не догадываетесь? Я Ромен Гари». — «Ну, для меня что Ромен Гари, что король Бельгии…» Роми работала манекенщицей в журнале «Вог», ее фотографии разлетались по всему миру.

В ответ на ее реплику Гари громко расхохотался. Смеялся до слез. Обычно женщины вешались ему на шею, а равнодушие Роми вызвало восхищение. Ему было сорок два года, а ей — двадцать семь. Пока они вместе стояли на палубе, Гари рассказал о себе, признался, что женат на женщине старше себя и мечтает освободиться от брачных уз. Роми была свободна. Гари влюбился. И они не расставались до самого Нью-Йорка.

Роми не надеялась в будущем увидеться со своим рыцарем, но перед расставанием на мостике Гари настоял на том, чтобы она записала его адрес и телефон в Лос-Анджелесе, и спросил, как может ее отблагодарить за приятно проведенное время. «Подарите мне эту вашу книгу с автографом», — попросила Роми. Гари пообещал сделать это сразу же по прибытии. Роми, со своей стороны, дала слово сообщить, если случайно окажется в Калифорнии. И сдержала обещание.

В Нью-Йорке шел холодный дождь. Дрожа, Роми зашла в телефонную будку и набрала номер консульства Франции в Лос-Анджелесе. На звонок, как обычно, ответила Одетта Бенедиктис; Роми объяснила, что она та самая девушка, с которой консул познакомился на теплоходе «Куин Мэри». Верная Одетта передала трубку своему начальнику.

Узнав о приезде Роми, Гари за несколько минут всё устроил для ее пребывания в Лос-Анджелесе, встретил в аэропорту и отвез в квартиру, которую снял для нее на бульваре Голливуд, 133. Роми даже растерялась от такой заботы и предупредительности.

Хотя у Гари была своя холостяцкая квартира, где он писал и принимал любовниц, он тем не менее попросил Роми разрешения приходить работать над очередной книгой в ее отсутствие. Когда она возвращалась, Ромен всякий раз встречал ее на пороге, крепко обнимал, и с его длинных темных ресниц капали настоящие слезы. Однажды он пришел без предупреждения и, увидев, что дверь заперта, в слезах уселся на ступеньки. Он боялся, что Роми уехала насовсем, не предупредив его. В таком виде она и нашла его, вернувшись. Гари просил родить ему ребенка. «Я хочу, чтобы он был похож на тебя — такой же прямой, честный, простой и умный».

Они несколько дней провели вместе в Аризоне, где Гари наряду с другими консулами принимал участие в деловой встрече.

В 1958 году Роми серьезно пострадала в автокатастрофе в Канзасе. Последствия оказались серьезные — она была вынуждена вернуться в Бельгию, где ей сделали две операции на мозге, и потом уединенно поселилась в Ницце. После этих событий она порвала с Гари, который не раз тщетно пытался с ней связаться. Наравне с Илоной Гешмаи Роми стала одним из прототипов Марины фон Лейден/Эрики, героини романа «Европа», которая попала в автокатастрофу и осталась прикованной к инвалидному креслу^{439}.

Восьмого января 1957 года Гари вернулся к исполнению обязанностей генерального консула и начал одновременно два романа: «Человек с голубкой» и «Леди Л.», второй был его первым литературным опытом на английском языке. В обеих книгах есть место тайне и обману.

Роман «Человек с голубкой», написанный в бунтарском порыве, остался почти незамеченным критиками, тогда как автор воображал, что он вызовет настоящий скандал. Это была сатира на Организацию Объединенных Наций, о посещении которой у писателя осталось самое неблагоприятное впечатление. Галлимару удалось продать лишь несколько десятков экземпляров. Около двадцати лет спустя в книге «Ночь будет спокойной» Гари признал, что его памфлет был «слишком легковесным, слишком беззубым»^{440}.

…Я видел на трибуне ООН самых безжалостных и кровавых палачей в истории человечества — например, сталинского прокурора Вышинского, который отправил на расстрел самых верных и искренних ленинцев, творцов большевистской революции семнадцатого года. Более того, на мой взгляд, сущность ООН в полной степени проявилась в тот неоспоримый момент истины, когда Вышинский с трибуны вещал о свободе и правах человека и обличал французский колониализм, в то время как его повелитель Сталин завершал депортацию татар или уничтожал целые народы — приблизительный подсчет можно найти у Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГ»^{441}.

Действие романа происходит в стеклянном здании ООН. Персонал организации и дипломатов всего мира волнует и тревожит леденящий душу слух: в коридорах ООН несколько раз видели призрак ковбоя с голубкой. На самом деле это не призрак, а человек из плоти и крови по имени Джонни, который вместе с приятелем, чистильщиком обуви, и его подружкой поселился в одном из нигде не учтенных кабинетов, где нет ни одного окна. Попытка Джонни выставить ООН на посмешище не увенчалась успехом. Гари задавался вопросом, не стоит ли ему оставить дипломатическую службу, чтобы опубликовать «Человека с голубкой», не заботясь о последствиях. А вот Рене Ажид и Лесли полагали, что это далеко не лучшее его творение. Лесли посоветовала Ромену отложить публикацию. «Отложить?! Чего мне ждать, смерти?»

И он принял решение взять второй псевдоним — Фоско Синибальди[55], причем не только по причине цензуры или санкций министерства. В действительности планы Гари шли дальше, но никто в литературных кругах о том не знал, за исключением его издателей Мишеля и Клода Галлимаров. Это были наметки мистификации, которую двадцать лет спустя Гари, в своем желании начать литературную карьеру с нуля, поставив в известность лишь несколько необходимых сообщников, доведет до конца, создав несуществующего писателя Эмиля Ажара.

Сначала Гари попросил у Александра Кардо Сысоева разрешения опубликовать от его имени несколько детективов. Сысоев отказался, и тогда Гари обратился к Петру Увальеву, известному в Англии как Пьер Рув, с проектом соглашения, аналогичного тому, которое заключит в конце жизни со своим племянником Полем Павловичем. Как позже Павлович, Пьер Рув должен был, согласно этому соглашению, не только подписывать контракты с издательством вместо Гари, но и выступать в качестве вымышленного автора Фоско Синибальди. Рув согласился поставить свою подпись под договором с «Галлимаром», но отказался играть роль Фоско Синибальди и не стал подписывать бумагу, подготовленную Гари^{442}.

Ромен Гари (Париж, набережная Орсе, 3 7), с одной стороны, и Пьер Рув (Лондон, Уэтерби-Гарден, 10), с другой стороны, заключили между собой договор о нижеследующем:

Пьер Рув заявляет, что не является автором произведения «Человек с голубкой».

Ромен Гари заявляет, что текст указанного произведения в полном объеме является результатом его творчества.

В итоге 9 августа 1957 года Ромен Гари и Пьер Рув (псевдоним Синнибальди, адрес в Лондоне: Южный Кенсингтон, Уэтерби Гарденз, 10) подписали договор с издательством «Галлимар». Гари добавил к нему несколько строк от руки:

В дополнение к настоящему соглашению Ромен Гари подтверждает обязанность как Пьера Рува, так и издательства хранить тайну личности автора указанного произведения и, ознакомившись с условиями соглашения, принимает их и обязуется, действуя лично, продолжать неукоснительно исполнять вытекающие из него обязательства даже и в том случае, если информация, согласно которой Пьер Рув является авторам произведения «Человек с голубкой», будет опровергнута. Ромен Гари передает указанные обязательства своим наследникам и правообладателям. Подпись: Ромен Гари^{443}.

Кроме того, Гари предоставлял издателю преимущественное право на пять произведений от имени Пьера Рува.
Изначально Пьер Рув и Гари договорились, что в каталоге будет напечатана фотография «автора», а сам каталог представлен ответственным за публикацию. Но, как пишет Гари Клоду Галлимару 18 февраля 1958 года, этот проект — по крайней мере в отношении фиктивного автора — был отброшен.

Пьер Рув согласился стать Фоско Синибальди только при условии, что никому не будет показываться на глаза. Возможно, он просто не хотел впутываться в авантюру. Кроме того, он был слишком занят — продюсировал фильмы вместе с Карло Понти, — чтобы лить воду на мельницу Гари, который, похоже, уже мечтал повторить подвиг знаменитого Магарала из Праги. Согласно легенде, раввин Иегуда Лоэв бен Бецалель[56], наделенный сверхъестественной силой, сумел сотворить Голема — немое существо из глины, имеющее человеческий облик и всецело повинующееся своему создателю[57]. Великий раввин Моравии, Познани и Праги, которого считают предшественником хасидизма, последователь учения Каббалы, моралист и математик, был знатоком иудаизма. Начертав на лбу глиняного человека священный тетраграмматон и произнеся несколько заклинаний, он оживил его. Но однажды Голем вырвался из Альтнеушуля, где держал его Магарал, и начал сеять хаос на улицах пражского гетто. Тогда Магарал решил уничтожить свое творение и для этого стер у него со лба слово «эмет» — «истина». В тот же миг Голем обратился в прах, из которого был сотворен. Впрочем, по некоторым вариантам легенды, Голем до сих пор прячется под кровлей пражской синагоги, ожидая, пока придет новый раввин, который пробудит его ото сна.

Как и предприятие раввина Лоэва, замысел Гари был обречен на провал. И Пьер Рув, и особенно Поль Павлович проявят не больше повиновения, чем Голем. Не потому ли Ромен Гари предпочел сам уйти из жизни из-за того, что не смог «убить» Эмиля Ажара, который, по крайней мере вначале, исправно выполнял свою функцию.

Первая попытка литературной мистификации Гари опровергает общепринятое мнение о том, что Эмиль Ажар был создан исключительно в стремлении стареющего писателя обрести второе дыхание. Нет, он преследовал куда более масштабные цели. Войдя в роль демиурга, Гари не только тешил себя мыслью о возможности заново сотворить себя самого, — он мечтал стать кукловодом, который будет дергать за ниточки не марионеток, а живых людей.

Гастон Галлимар пребывал в неведении о том, кто является настоящим автором книги, и Клоду это не нравилось. В конце концов Гари согласился поставить его в известность.

В одном из писем он признает, что в чем-то перегнул палку: «Я ставлю себя на места Гастона Галлимара… Покажите Гастону эту книгу, попросив его соблюдать конфиденциальность. Охотно даю Вам на это разрешение».

Гари подумывал о другом названии: «Не спалить ли ООН?»

«Человека с голубкой» прочел Жак Лемаршан, нашел книгу забавной, но конец его несколько разочаровал. Камю, которого также пригласили рецензировать роман, написал Клоду Галлимару, что эта незатейливая, но где-то даже злобная история может вызвать определенную реакцию, а следовательно, иметь коммерческий успех. Вывод Камю: «Поэтому, думаю, книгу можно печатать — с учетом еще и личности автора, который знает, о чем пишет».

Год спустя Гари попросил Клода Галлимара подготовить ему экземпляр книги для генерала де Голля.

В июне 1957 года Гари получил отпуск и поехал в Париж. Он направил Мишелю Галлимару письмо, в котором просил приютить его на неделю, до отъезда в Рокбрюн. Еще раньше, воодушевленный успехом «Корней неба», он предложил Клоду Галлимару публиковать его повести отдельными книжками небольшого формата, которые будут продаваться по очень низкой цене. Эту новаторскую идею спустя много лет возьмут на вооружение многие издательства. Был подготовлен макет издания: изящная книжечка формата 36х46 под названием «Так завершается солнечный день»^{444}, объемом 64 страницы, которая должна была выйти тиражом 7700 экземпляров. Но себестоимость проекта показалась Клоду Галлимару слишком высокой. Гари был огорчен отказом:

В отношении повестей я не настаиваю, но сожалею, что Вы не согласны. Между нами говоря, сегодня в мире нет писателя, способного составить мне конкуренцию в написании повестей. Вы можете считать меня самонадеянным, но это факт. Читатель до сих пор не знает об этой важной грани моего таланта^{445}.

48

В сентябре 1957 года Ромен Гари за 135 тысяч долларов уступил право экранизации «Корней неба» Дэррилу Ф. Зануку, главе корпорации «XX век — Фокс». Занук был страстно влюблен в Жюльет Греко[58], а той очень понравилась книга Гари.

Гари мучил вопрос, каким образом Занук намерен переработать — а, скорее, переврать — его роман, поэтому решил обратиться к своему старому приятелю по движению Сопротивления и знатоку Африки Клоду Эттье де Буаламберу^{446}. В своей книге «Оковы надежды» де Буаламбер так описывает встречу с Зануком:

«Клод, не могли бы вы приехать в Париж и поужинать со мной и Дэррилом Зануком?»

Отель «Георг V»; Занук, наполовину актер, наполовину карикатура на диктатора, с сигарой в зубах, элегантен больше, чем нужно, циничен, но когда лично заинтересован — очень любезен.

«Ну вот, я приобрел права на книгу Ромена. Хочу сделать из нее отличный фильм. Ромен считает вас самым подходящим человеком, чтобы подсказать нам, где и как проводить съемки. Вы согласны потратить немного времени на сотрудничество с нами?»{447}

Изначально Занук собирался ехать на съемки в Кению, но де Буаламбер объяснил ему, что действие «Корней неба» происходит в Чаде во время страшной засухи, и предложил снимать слонов на участке между пустыней и озером Чад. Если продюсер откажется, он не будет с ним работать. «Ну хорошо, поедем в Чад».

В этом крупнобюджетном фильме, снятом режиссером Джоном Хьюстоном, снимались Жюльет Греко, Тревор Говард, Эррол Флинн, Орсон Уэллс, Пол Лукас и Эдди Элберт.

Сначала на место съемок, чтобы всё подготовить, вылетел Клод де Буаламбер. Он распорядился построить к югу от Форт-Аршамбо бамбуковые бунгало с соломенными крышами, в каждом из которых был установлен кондиционер. Поселок окрестили Зануквиллем. Изнутри стены домов были отделаны набивной тканью, из мебели имелось лишь самое необходимое — раскладушки. Водопровода не было, но съемочная группа располагала мощными электрогенераторами. На берегу реки Шари было возведено просторное соломенное строение с террасой, где актеры и технические работники ели. Джон Хьюстон прибыл на полмесяца позже назначенного срока, и все 164 человека — актеры, ассистенты, парикмахеры, гримеры, декораторы, техники, костюмеры, операторы, осветители, рабочие сцены, микрофонщики, пилоты самолетов и водители — были вынуждены его дожидаться.

Основная часть съемок шла три месяца под Форт-Аршамбо. Как вспоминает Эррол Флинн, все усилия продюсера, чтобы обеспечить съемочной группе максимально возможный комфорт, не уберегли их ни от дизентерии, ни от малярии, ни — пренебрегающих моралью — от гонореи. Эррол Флинн ничем из перечисленного не заболел, но рассказывал, что, когда запаздывала поставка минеральной воды из Франции, он просто пил в неограниченном количестве водку «Смирнов», которой поет дифирамбы на страницах своей автобиографии^{448}. Когда на него не были направлены объективы камер, Флинн производил впечатление испитого старика. Но стоило ассистентам позвать его на съемки, как он преображался в моложавого удальца: в одной из сцен, отснятых с первого дубля, мы видим, как он переезжает Шари на скачущей галопом лошади.

Для съемок на природе часть группы вылетела с Клодом Эттье де Буаламбером в направлении Н’Гими, к северу от озера Чад. Де Буаламбер надеялся встретить крупных слонов, живущих в зарослях папируса. В Форт-Лами залило дорогу — за период дождей уровень воды в озере поднялся на два метра. После того как был отснят эпизод истребления слонов охотником, съемочная группа направилась на восточный берег Шари, к северу от Форт-Аршамбо, — на поиски крупных стад животных, а затем — в огромный национальный парк Гарамба.

Посмотрев материал, отснятый де Буаламбером, Занук бросился его целовать, восклицая, что ничего не видел прекраснее. Но когда Хьюстон монтировал Roots of Heaven, он вырезал почти все кадры, на которых были слоны. Сцену в Гарамба он, правда, оставил, но в качестве фона бурного выяснения отношений между героями в окружении бутафорских пальм и цветов!

Что касается Гари, то тот был вне себя от «человеческой глупости», узнав, что по пути из Французской Экваториальной Африки в Бельгийское Конго Джон Хьюстон воспользовался случаем и устроил себе безжалостное сафари на слонов.

Актеры потели, грим подтекал. В ожидании, пока подготовят съемочную площадку, они бежали под душ, потом их снова гримировали, а вскоре грим опять начинал течь. Разумеется, сцены фильма снимались не подряд, а в той последовательности, которая позволяла свести к минимуму продолжительность съемок и издержки.

Мишель Мансо не пощадила киноверсию «Корней неба»:

Эта примитивная проповедь разбавлена водкой, которую с удовольствием пьет Эррол Флинн, грустными воспоминаниями героини Жюльет Греко, которая слишком много претерпела, прежде чем осесть в этом уголке Африки в благообразных лохмотьях, и морализаторством Тревора Говарда, рыцаря-пацифиста, которого он довольно убедительно играет.

От Африки в этом фильме не осталось ничего: ни зноя, ни красок, ни звуков, а рев слона из глубины зрительного зала, кажется, был записан на пленку в зоологическом саду…

Хорошо ориентируясь в состоянии своих дел, Гари отказался продавать права на экранизацию «Власти над миром», которую предлагалось осуществить на основе 20-страничного резюме. В письме Клоду Галлимару он признавался, что планирует написать «сенсационную биографию», окончательным названием которой после «Исповеди Биг-Сура»^{449} — название, похожее на это, уже было использовано за тридцать лет до того Жоржем Дюамелем^{450}, — станет «Обещание на рассвете». Гари знал, что если читатель не примет книгу, то сумма, которую продюсеры будут готовы уплатить за права на экранизацию, значительно уменьшится. Но поскольку «Корни неба» стали коммерческим успехом, он мог позволить себе выжидать, выгадывая на популярности романа.

Роман «Леди Л.» был первой книгой, которую Гари написал на английском — «на таком хорошем английском, — вспоминает Лесли Бланш, — что я лишний раз восхитилась его чутьем во всем, что касается иностранных языков»^{451}. Сюжет был основан на реальных событиях: террористических актах в Париже в конце XIX века. Но анархист Арман Дени, сбежавший из тюрьмы в Ливурне, персонаж настолько же вымышленный, насколько сочинен приведенный в конце романа список литературы, где упомянуто, например, несуществующее издательство «Аптекман», в котором якобы вышла работа «Нигилизм, или Свидание в Хиросиме»^{452}. На самом деле Ален Аптекман был приятелем Гари. Вымышлены все издания, входящие в библиографию. Интересно, что первая книга в этом списке — «Арман Дени, или Соблазн абсолюта» некоего Белкина. На ум сразу приходят «Повести Белкина», написанные Пушкиным в 1830 году. Но следы большинства упомянутых Гари лиц и событий невозможно отыскать. Например, нам ничего не известно о баронессе де Шамис, но ее имя созвучно имени Адальберта фон Шамиссо (1781–1838), автора «Чудесной истории Петера Шлемиля»^{453}.

Гари рассказывает о жизни леди Л., одной из самых аристократических особ Великобритании, находящейся в родстве с королевской семьей. На самом деле эта неприступная красавица — не кто иная, как Аннетта Буден, дочь прачки и вечно пьющего типографа-анархиста, появившаяся на свет в грязном проулке. С малолетства она поняла, что «лучше начать жизнь на панели, чем закончить», поэтому пошла работать в один из самых знаменитых публичных домов Парижа. Именно здесь она знакомится с предводителем нищих Альфонсом Лекёром и анархистом Арманом Дени. Последний, увлеченный идеями Прудона, Бакунина, Поля Брусса, Кропоткина, Элизе Реклю, Макса Стернера (которые, впрочем, в романе не звучат), делает Аннетту своей любовницей исключительно ради благого дела: во имя общественного прогресса человечества и защиты угнетенных. Арман Дени разделяет высказывание Леотье, убийцы посланника Сербии в Париже: «Справедливый хаос много лучше порядка, основанного на несправедливости», — с этого начинается так называемый «черный террор»: слежка за аристократией, организация политических нападений, грабежей и убийств. С помощью бывшего актера «Комеди Франсез», нанятого учить ее хорошим манерам, Аннетта преображается, проникает в высший свет и соблазняет в Женеве лорда Епендейла, миллиардера-анархиста с эстетскими замашками, представителя одной из самых аристократических семей. Будучи циником и прагматиком, лорд Глендейл быстро раскусил Аннетту, что изрядно его позабавило, но не помешало жениться на псевдографине де Камоэнс, беременной от Армана Дени, и сделать ей генеалогическое древо, достойное лучших домов Франции. Теперь бывшая гризетка Диана в любых обстоятельствах умеет подать себя сообразно своему положению, не разрывая при этом, с согласия лорда, отношений с Арманом Дени, в глазах которого она, впрочем, всегда будет стоять на втором месте после «блага человечества». В результате леди Л. выдает террориста полиции, его сажают в тюрьму, но, выйдя оттуда через восемь лет, он вынуждает любовницу вернуться к прежней жизни. В свою очередь Аннетта приглашает его к себе, в особняк, обставленный в китайском стиле, а когда Дени приходит, испуганно говорит, что на пороге полицейские, и выпроваживает его якобы через черный ход, который в действительности оказался дверью огромного шкафа, в котором Арману Дени суждено сидеть вечно.

Ромен Гари признавался, что его неизменно подкупало «что-то подрывное в английском юморе, этом стальном клинке, который всегда бьет без промаха». Нечто подобное он скажет в интервью Франсуа Бонди, назвав себя «террористом юмора»^{454}.

Близкие к Гари люди узнали в леди Л. черты Лесли: хорошие манеры, юмор и красоту, которые отличали ее в то время, когда они с Роменом познакомились. Кроме того, дом в китайском стиле, в котором жила героиня, до мельчайших деталей был списан с девической комнаты Лесли.

Сильвия Ажид поняла эпилог романа так:

Леди Л. — это Лесли. И Ромен хочет сказать, что она, Лесли, его, Ромена, заперла в шкафу, где он томится. Лесли не стала спорить с моей трактовкой. Она, можно сказать, довольно рассмеялась.

«Я никогда не была шлюхой, — сказала она мне. — Возможно, после этой книжки люди и будут так думать, но мне всё равно»^{455}.

Еще до выхода «Леди Л.» права на ее опубликование приобрели два крупнейших американских книжных клуба. Во Франции Гари решил выпустить этот роман лишь после выхода своей автобиографии «Обещание на рассвете».

Он предпочитал не переводить «Леди Л.» в одиночку, но и не хотел, чтобы об этом знали. Гари не впечатляло, что в Париже книга выйдет с пометой «перевод с английского такого-то». Поэтому он попросил своего издателя подыскать ему опытного переводчика, который согласился бы остаться в тени за хорошую плату. Ответственный за переводные издания Мишель Мор связался с Жаном Розенталем, который принял условия Гари. Когда Гари узнал, какая плата была предложена Розенталю от его имени, он счел, что издатели пожадничали, и решил увеличить сумму вдвое, потребовав выплатить переводчику сумму, равную той, которую должен был ему он сам. Клод Галлимар напомнил писателю, что вся эта тайная операция, идущая вразрез с принципами издательства, была организована исключительно по его просьбе.

Гари, приехав в Париж, начал следить за тем, как идет работа; они встречались дважды в неделю.

Переводя на французский язык три романа, которые написаны на английском, я заметил, что вынужден изменять, придавать им иной характер. На английском «Леди Л.» была легкомысленным приключенческим романом с глубоко запрятанным психологическим подтекстом. Во французском варианте мне пришлось вывести этот подтекст на поверхность, развеять английский туман, четко обрисовать контуры, добавить глубины, «психологизма».

Когда в 1963 году книга наконец вышла во Франции, в мире было опубликовано уже десять ее переводов, в том числе один на иврите.

Шарлю де Голлю «Леди Л.» пришлась по душе.

Но если в США роман стал бестселлером, то во Франции он расходился хорошо, и не более того. «Галлимар» продал 71 тысячу экземпляров. Гари это ничуть не удивило: «У меня такое ощущение, что для французов я всегда буду писателем-„аутсайдером“, как Конрад — для англичан^{456}».

Критики видели в этой книге остроумное развлечение, черный фарс, хитроумную сатиру или просто лихо закрученный детектив. «Не стоит отягощать лишним смыслом эту книгу, полную непочтительного остроумия и веселого цинизма. Персонажи великолепны. Ромену Гари удается убедить нас в том, что они существовали на самом деле. И потом, он хорошо пишет, хорошо ведет сюжет, и его непретенциозная литературная шутка вся искрится умом и фантазией», — писала Жаклин Пиатье в «Монд» от 27 апреля 1963 года.

Никто не обратил внимания, что библиография в конце книги вымышленная. Напротив, Гари хвалили за использование солидных исторических источников. Впрочем, автор «Леди Л.» так и не был признан выдающимся писателем, о чем так мечтал.

Один Пьер де Буадефр оценил Ромена Гари по заслугам:

Нужно ли будет в тридцатом издании моей «Литературы» упоминать автора «Леди Л.» в числе видных еврейских писателей? Разве он уже не является крупнейшей фигурой «еврейского Ренессанса», ознаменовавшего прозу послевоенных лет — фигурой, значение которой упорно не желают замечать критики? <…> Отсюда непонимание Гари со стороны французских критиков. Стоит ему попытаться перенести во французский язык достижения «варварских» языков или употребить кальку с русского, испанского, английского оборота, как на него набрасывается какой-нибудь «ученый педант» (по выражению самого Гари), упрекая его том, что он «не владеет французским языком»^{457}.

Тем временем в Лос-Анджелесе Леси Бланш завершила свои «Сабли рая» — исторический очерк об имаме Шамиле и мятежных кавказцах:

Тот, кто пишет о Кавказе, говорит о крайностях, а тот, кто пишет о России — о сущности русской души, — говорит об излишествах. На Кавказе эти две души слились в битве, и это имело ужасные последствия.

История жизни Шамиля, потомков которого Лесли разыскала в скромной квартирке на берегу Босфорского пролива, — часть истории расширения Российского государства, периода так называемых мюридских войн. Шамиль и его наводившие ужас на врагов воины вели священную войну с Россией: каждый взмах саблей приближал их к раю, обещанному Аллахом. Отрубленные головы, правые руки, уши врагов служили разменной монетой. Чем отважнее был молодой джигит, тем больше человеческих голов и рук висело у его седла и тем больше ушей было нанизано на его хлыст. Левые руки почти не имели никакой цены — потеря одной руки не мешала кавказцу воевать. Но известно, что наибы — воины-монахи, привлеченные Шамилем в его армию фанатиков, — никогда не сдавались врагу живыми. В мрачных горах Дагестана, на границе христианского мира с мусульманским, поражение от них терпели отряды царской армии.

Прочитав «Сабли рая», Гари направил Лесли, которая гостила в Лондоне у матери, восторженную телеграмму: «Это необыкновенная книга, она войдет в классику. Восхищен»^{458}.

Обретая определенную известность, Гари стал меняться. Вместо обходительного, неловкого и часто наивного молодого человека возник тяжелый субъект с непомерным себялюбием, как пишет Лесли Бланш: «…Римский император, впадающий в безумие, является всё чаще… Эгоизм, который поощряла в нем мать, начал разрастаться до угрожающих размеров. Его безразличие к чувствам окружающих порой граничило с жестокостью»^{459}.

В последние месяцы в Лос-Анджелесе всякий раз, когда Ромен Гари должен был принимать в консульстве высоких гостей, он предупреждал Лесли: «Слышите, тратьте как можно меньше!» А когда приехали «чертовы депутаты» из Франции, он распорядился: «Найдите им каких-нибудь старлеток»^{460}. Он ничего не делал, ходил с мрачно-отстраненным видом и, побегав утром в Гриффитс-парке, запирался у себя в спальне или в кабинете. Как-то раз его навестил нью-йоркский литературный агент супругов Гари Роберт Ланц. Первым делом он зашел на кухню поздороваться с Лесли, которая, засучив рукава, готовила с Катюшей фуршет на 150 персон. Ланц уже собирался подождать в гостиной, как вдруг на кухню, весь в белом, зашел Гари с рукописью в руке: «Лесли, — произнес он невозмутимым и серьезным голосом, — у меня проблема литературного свойства». Лесли тут же оставила работу, взяла рукопись и принялась читать. Закончив, она обратила внимание автора на частые повторы, утяжелявшие текст, на что Гари оскорбленно ответил: Oh! Let it tell again, let it tell twice![59]

На бесконечных протокольных встречах, где его мрачному взору не представало ни одной хорошенькой женщины, он, не скрывая скуки, пренебрегал даже минимальным уважением к гостям и мог внезапно встать из-за стола и выйти, не произнеся ни слова. В разговоре с Лесли он называл «тупых буржуев», с которыми ему слишком часто приходилось общаться, кодовым словом krugly. Как-то вечером, когда гости уже собирались уходить, Лесли нашла мужа спящим на шубах, сваленных в кучу на кровати в соседней комнате. Ей пришлось закрывать дверь и с помощью Ивонны-Луизы Петреман переносить одежду гостей в другое место, чтобы никто не увидел Гари в таком состоянии.

Однажды зимним утром он вдруг вспомнил, что ему срочно надо в Санта-Барбару, и велел Лесли одеваться и ехать с ним. Несмотря на холод и сырость, он ехал по Пасифик-хайвей на машине с открытым верхом, ничуть не заботясь о жене, которая укутавшись в пальто, терялась в догадках, куда они едут. Всю дорогу Гари молчал, но, когда они уже подъезжали к городу, повернулся к жене и, оглядев ее одежду, поинтересовался, уверена ли она, что красный цвет подойдет для похорон. На кладбище в толпе одетых в темное официальных лиц пальто Лесли смотрелось вызывающе алым пятном.

Когда Одетта была занята, Гари дополнительно нанимал на короткий срок секретаршу, которая печатала под его диктовку очередные фрагменты текста. Если его не устраивала в ней какая-то деталь внешности, известная ему одному, он, не объясняя причин, требовал, чтобы она, печатая, сидела за ширмой.

49

В 1958 году, путешествуя по Мексике вместе с Лесли во время рождественских каникул — они терпеть не могли проводить их в Лос-Анджелесе, — Гари начал писать свой шедевр «Обещание на рассвете». Эту книгу он обозначал не как автобиографию, а как повесть, построенную на принципе «художественной правды». В одном из писем своему издателю он не скрывал, что, как всякий писатель, сознательно позволил себе несколько подретушировать реальные события.

Гари любил путешествовать, но ненавидел осматривать достопримечательности. Добравшись до гостиницы, он сразу же заперся у себя в номере, даже не взглянул на Попокатепетль, вырисовавшийся вдали. Он нарочно поставил кресло так, чтобы сидеть спиной к открывавшемуся из окна виду. Пока Лесли разбирала чемоданы, он принялся писать в сумасшедшем темпе. Как когда-то в Рокбрюне: голова при этом покачивалась, а волосы вставали дыбом. Чтобы не прерываться ни на миг, Гари выложил на стол кучу заправленных авторучек, и с утра до самого заката его перо порывисто скользило по бумаге. Только вечером Гари без сил упал в ванну, оставив течь воду, чтобы температура в помещении постоянно оставалась высокой — в итоге оно превращалось в сущую турецкую баню. Ромен не выходил из номера всю неделю, а Лесли тем временем любовалась барочными местными церквями и религиозными процессиями. Кающиеся ползли к святыне на сочившихся кровью коленях и трясли сахарными распятиями, черепами и скелетами.

На одной из таких прогулок Лесли встретила их друга Льюиса Аллена, антрепренера и продюсера отличных фильмов, который вызвался отвезти ее и Ромена на своем джипе в Оахаку. Гари нравился Льюис, поэтому он, против всякого ожидания, согласился поехать осматривать храмы. Льюис сфотографировал Ромена на пирамиде Солнца в Теотихуакане. Вернувшись обратно, Гари опять засел у себя в номере.

Под окнами гостиницы гудели и сигналили машины, с террас кафе, где выступали бродячие музыканты, днем и ночью летела громкая музыка. Лесли обошла все аптеки в поисках берушей, но напрасно: здесь такого товара не держали. В первый же вечер за ужином Гари с мрачным видом помял в руках кусочек хлеба, немного размочил его в пульке^{461} и сделал себе из полученной массы затычки для ушей. С ними он мог спокойно работать и спать. Но через несколько дней у Гари началась сильная головная боль, и он пожаловался Лесли, что у него по меньшей мере опухоль мозга. Он потребовал немедленно найти таксиста, который согласился бы отвезти их в Мехико. Ехали до самого утра. Расположившись на заднем сиденье какого-то разбитого драндулета и положив голову на колени Лесли, Гари умирающим голосом давал ей указания, что делать с его законченными произведениями и рукописями, когда его не станет. В Мехико Гари пошел на прием к врачу, но, не дожидаясь, когда тот начнет его осматривать, повернулся лицом к стене и с пафосом заявил: уже поздно, и это конец. Врачу показалось странным, что у пациента загноились уши после того, как он два дня продержал в них затычки из хлебного мякиша, пропитанного пулькой, но в любом случае назначенное лечение позволило Гари через пару дней вернуться к работе.

Когда они вновь были в Лос-Анджелесе, Лесли с восхищением прочитала первые двести страниц новой пронзительной книги, которую Гари посвятил памяти матери. Потом каждый вернулся к своим делам. Выходные дни Гари проводил не в доме, предоставленном ему как консулу, а на бывшей квартире Роми ван Луи. В остальное время, когда его подчиненные уходили домой, он запирался в большой гостиной на первом этаже и без перерыва писал, выпивая один большой стакан чая за другим. На одном дыхании Гари закончил первый вариант романа. Лесли же, как и прежде, сидела в саду, окруженная кошками, и пила горячий турецкий кофе из финджана^{462}.

50

Гари надоел Лос-Анджелес, но из Министерства иностранных дел никаких предложений не поступало. Вот уже пятнадцать лет он жил далеко от Европы, и его манили другие горизонты. Вспомнив, что приятель Жерар Госсен пять лет назад был назначен консулом в Венецию, он написал ему письмо, предлагая поменяться должностями. Госсен с радостью принял идею и обещал в ближайшее время представить ее на рассмотрение начальства.

Ромен сразу же воспрянул духом и приказал Лесли собирать чемоданы и лететь в Италию, чтобы осмотреть французское консульство в Венеции, которое занимало два верхних этажа старого дворца на набережной Большого Канала. Гари хотел бы иметь большую комнату для работы, подальше от приемных. Через два дня Лесли была в Венеции и по-хозяйски прошлась по всем комнатам на глазах у шокированной жены Жерара Госсена. Когда Лесли начала заглядывать в кухонные шкафы и в холодильник, госпожа Госсен не могла сдержать возгласа возмущения.

Чрезвычайный и полномочный посол Франции в Италии Жак Фук-Дюпарк^{463} был в курсе намерений Жерара Госсена покинуть Венецию. Однажды он осведомился у него:

— Говорят, что кандидат на этот пост — ваш друг. Каково ваше мнение о нем?^{464}

— Это тот человек, который вам нужен. Знаменитый писатель, который непременно будет притягивать к себе знаменитостей. Если это можно устроить, я хотел бы занять его место в Лос-Анджелесе.

Через неделю Фук-Дюпарк назначил Госсену встречу у себя в кабинете и заявил ему уязвленным тоном:

— Ваш приятель — хулиган! хулиган! Я только что получил письмо от своего друга Шовеля, который в свое время служил послом в Великобритании. Как вы могли рекомендовать мне такого хулигана?

— Господин посол, я хотел бы знать, почему вы называете Ромена Гари хулиганом. Это весьма корректный человек. Хулиганом он никогда не был.

— Знаете, он опубликовал в каком-то журнале рассказ, который от начала до конца — чистейшая выдумка, причем главный герой — посол…

Гари подтвердил Госсену, что несколько лет назад он действительно написал рассказ, который посол совершенно безосновательно принял на свой счет. Но его гнев ничто не могло смягчить. Разубеждать его было бесполезно. Назначение Гари отклонили.

Каждое лето Ромен Гари просил предоставить ему неоплачиваемый отпуск на месяц, который умело затягивал еще дней на десять. Вернувшись во Францию, он тут же отправлялся в Рокбрюн, где мог наконец писать, купаться в море и бродить ночью по узким улочкам городка. Он никого не принимал, за исключением любовниц — когда с ним не было Лесли — и своих друзей Ажидов, которые приходили к нему в гости вместе с двумя своими сыновьями. Сильвии Ажид очень не нравился турецкий интерьер дома, выполненный Лесли. «Как ты можешь жить на этом восточном базаре?» — спрашивала она Ромена. Сильвия задыхалась среди диванов, подушек, икон, картин, безделушек и ковров, не было даже стола, за которым можно было бы пообедать.

Ромен регулярно просил Рене помочь ему побыстрее распутать любовные интрижки. Та, что на протяжении нескольких часов казалась единственной, вдруг становилась до того противна, что Гари грозился наложить на себя руки, если его немедленно не избавят от необходимости созерцать эту женщину. Рене часто приходилось искать предлог, чтобы отправить красотку на вокзал или в аэропорт. Гари объяснял другу, что у него слишком большие сексуальные аппетиты, удовлетворение которых его не только не успокаивает, а, напротив, распаляет.

Гари уже давно хотел расстаться с Лесли, подругой и помощницей, которую, как он полагал, следовало бы встретить на десять лет раньше. Теперь ей было пятьдесят шесть, и не хотелось бросать ее, не обеспечив достойной жизни, хотя Гари и жаловался, что Лесли играет на его слабости и жалости. Гари постоянно находился в состоянии тревоги, успокаиваясь лишь на время, пока надиктовывал новую книгу. Но, как он заметил в разговоре с Рене Ажидом, которого попросил найти ему надежного специалиста, он не мог диктовать круглые сутки.

После связи с Роми ван Луи Гари увлекся Барбарой Аптекман, женой своего друга Алена, и даже думал какое-то время уйти с дипломатической службы и жить вместе с Барбарой у Рене и Сильвии в Савиньи-сюр-Орж. В октябре 1957 года он попросил Сильвию как можно скорее отремонтировать верхний этаж «Оазиса» их дома^{465}, который Гари планировал снимать по возвращении из Соединенных Штатов. И действительно, квартира была отремонтирована, но Гари к тому времени уже успел порвать с Барбарой и не стал там жить. Несколько месяцев спустя об этой связи из-за невольной бестактности Сильвии узнала Джин Сиберг, с которой Гари только что познакомился. Она потребовала у Ромена объяснений, но он сумел убедить ее, что Барбара — дочь двоюродной сестры Дины, которая обосновалась в Ницце, а ее брат Поль живет у него.

51

29 октября 1958 года Гари отправился за свой счет в Париж по заданию журнала «Лайф», для которого он писал статью о возвращении на высший пост в государстве Шарля де Голля и объявлении Пятой республики. Прежде чем принять предложение от «Лайф», ему пришлось письменно просить разрешения у всех вышестоящих сотрудников, начиная со своего непосредственного начальника. Его поддержали Андре Мальро, в компетенции которого находился этот вопрос, и председатель Совета министров^{466}. Эту великолепную статью «писатель Ромен Гари, создатель многих литературных персонажей»^{467}, написал на английском языке и выразил в ней свое восхищение не только заслугами де Гол-ля, но и им самим «как личностью, писателем и персонажем одновременно, который сам себе творец точно так же, как писатель — творец своих произведений». Именно Шарль де Голль стал героем романа под названием «История Франции»^{468}. Гари восхищался этим порой непонятым человеком, который мог себе позволить быть обычным, как все люди, «своим человеком», когда в одиночестве представлял Францию перед прогитлеровским Виши. Как было сказано: «Он должен был стать легендой»^{469}.

Шарль де Голль в годы войны.

Превознося де Голля, Гари отнюдь не стремился распространять «голлизм», к которому относился с равнодушием, если не с презрением: его целью было очертить личность гуманиста, отважного человека, верящего в идеалы чести и свободы.

В качестве исключения в министерстве согласились не вычитать из жалованья Гари за весь срок его пребывания в Париже. Но вице-консул Жан Ортоли, исполнявший обязанности Гари во время его отсутствия, взбунтовался, требуя выплаты компенсации. Гари не стал спорить с «такой мелочностью» и из двух тысяч долларов, полученных в качестве гонорара от журнала «Лайф», 120 тысяч франков уступил Ортоли, а оставшуюся сумму — 1777 долларов 80 центов — передал в ассоциацию «Свободной Франции»^{470}. Как автор панегириков Шарлю де Голлю, в мае 1958 года снова взявшему в руки бразды правления, на волне своей новой популярности Гари мог баллотироваться на парламентских выборах и претендовать на депутатское кресло, но это его ничуть не интересовало. Своему приятелю Жаку Вимону он признался: «Я пишу Мальро, чтобы мне не делали предложений, не учитывающих, что у меня нет никакого желания идти в политику. Я для этого слишком честолюбив»^{471}.

Жан Ортоли только и знал, что критиковать своего начальника, но Ромен Гари был уверен, что может рассчитывать на Ивонну-Луизу Петреман. В июле 1958 года Гари взял отпуск и на месяц уехал отдохнуть на Таити в гостиницу «Тропик» в Панете, где приобрел участок земли и сделал ряд финансовых вложений. Во время его отсутствия депутат от департамента Ло и председатель Сената Гастон Моннервиль участвовал в торжественном открытии прямого рейса авиакомпании «Эр Франс» Париж — Лос-Анджелес. В консульстве Моннервилля принимали Лесли Бланш и госпожа Петреман, которые сумели оправдать отсутствие консула срочной и важной командировкой.

Ромен в отпуске на Таити. Здесь он собирал материал для заключительной части трилогии «Брат Океан» — «Повинная голова».

На фотографии дарственная надпись: Одетте Бенедиктис.

Collection Odette de Bénédictis D.R.

Именно в Полинезии, где Гари любовался красотами «девственных островов», у него родился замысел романа о саркастичном герое плуте Коне, который живет под чужим именем, эксплуатируя уважение жителей Таити к памяти художника Гогена. Он сфотографировался с цветком за ухом и отправил фотокарточку Одетте де Бенедиктис в благодарность за услуги. На фото было написано посвящение: «Одетте от ее тучного начальника».

Накануне возвращения Гари послал письмо Гастону и Клоду Галлимарам, в котором уведомлял их, что скоро они получат рукопись «Обещания на рассвете». Памятуя разгромную критику Клебера Эденса и Робера Кантерса, он просил своих издателей дополнительно предоставить ему три месяца на корректуру^{472}.

Во время войны в Алжире Гари работал в США Местные университеты и учреждения культуры приглашали его выступить по вопросам внешней политики Франции, которую в те годы много критиковали за жесткие меры в отношении алжирских повстанцев. Он не знал, как себя вести в столь щекотливом положении.

После отставки правительства Феликса Гайяра 15 апреля 1958 года ситуацию не удалось исправить ни Жоржу Бидо, ни Рене Плевену, ни Пьеру Пфенлену, а в Алжире генералы требовали «создать правительство общественного спасения»^{473}. Генерал Салан не исключал «жеста отчаяния» армии. Вдобавок ко всему над Францией нависла угроза путча и гражданской войны. Вот что пишет Шарль де Голль об этом времени в своих мемуарах:

В мае 1958 года, накануне рокового раскола нации, перед лицом распада системы, которую обвиняют во всем происходящем, де Голль, теперь приобретший известность, но располагающий лишь своим авторитетом спасителя Франции от фашизма, должен взять ответственность на себя.

У меня мало времени на раздумья. Ведь революции свершаются быстро. И всё же я должен определить момент, когда я закрою этот театр теней и выпущу на волю «бога из машины» — иными словами, выйду на сцену сам^{474}.

Де Голль смотрел дальше алжирской войны. Первым делом он должен был вновь взять управление государством в свои руки, поставив на место распустившихся политиков в военной форме, и только потом решать проблему отделения колоний. Свое мнение об алжирском вопросе он высказал еще 30 июня 1955 года: «Никакая другая политика, кроме политики сотрудничества с Северной Африкой, которая должна прийти на смену французскому господству в этом регионе, не имеет перспектив и недостойна Франции»^{475}.

Во избежание новых взрывов протеста де Голль решил действовать постепенно, иными словами, умело маневрировать вплоть до того момента, когда, по его мнению, можно будет раскрыть свои истинные намерения. 4 июня он вылетел в Алжир вместе с тремя членами правительства. В семь часов вечера он вышел на балкон Адмиралтейства, под которым собралась огромная толпа, и произнес свою историческую фразу: «Я понял вас!»

В Лос-Анджелесе Гари пришлось прежде всего прокомментировать явное, афишируемое намерение Шарля де Голля сохранить Алжир как колонию, превратив всех жителей этой страны в «полноправных французов». Потом потребовалось выступить в защиту новой политики Франции, когда де Голль в январе 1959 года заговорил о будущем «мирного, преображенного Алжира, самостоятельно развивающего свою самобытность в тесной связи с Францией»^{476}. После заявления «Старый Алжир умер! И мы умрем вслед за ним, если этого не поймем»^{477} де Голль вступил в переговоры с представителями Временного правительства Алжирской республики, когда французские войска были готовы подавить восстание, а главы вилайи № 4 дали согласие Елисейскому дворцу на перемирие. Именно тогда генералы Шалль, Салан, Зеллер и Жуо начали готовить государственный переворот, но их попытка захватить власть в апреле 1961 года провалилась. На всем протяжении этой жестокой войны не прекращались террористические акты, организованные Фронтом национального освобождения Алжира.

Если Клод Бурде, тоже «Товарищ освобождения», заявил во время своего визита в Калифорнию, что борется против колониализма, то Ромена Гари должность обязывала высказываться в пользу французского Алжира. Бурде такие заявления удивили, поскольку он видел в Гари человека, который не может выступать за колониальную политику, и пожелал встретиться с ним в Лос-Анджелесе, чтобы об этом побеседовать. Но Гари не только отказался встречаться, но и выразил неудовольствие выступлением Бурде в США по поводу ситуации в Алжире^{478}. Клод Бурде, крайне возмущенный, назвал его «гипернационалистом». В книге «Ночь будет спокойной» Гари так объясняет свое поведение: «Я как умел „защищал“ политику французского народа — я соглашусь назвать это „защитой“, потому что тогда я должен был быть адвокатом, как Моро-Джиаффери, защищавший убийцу Ландрю, как Но, защищавший Лаваля. Я действовал именно как защитник, со всей преданностью этому делу».

После попытки государственного переворота в Алжире к Гари стали приходить анонимные письма с угрозами его убить. 8 июля 1960 года он написал Жаку Вимону, что передал в полицию очередное письмо с угрозами, которое пришло на адрес Ажидов вскоре после прощального выступления Ромена на Всемирном внешнеполитическом совете. С тех пор консульство по вечерам тайно охранялось. Автор письма предлагал Гари сообщить в правительство своей страны, что ему угрожают расправой. Но Гари полагал, что в состоянии сам позаботиться о своей безопасности, и ни в коем случае не хотел, чтобы его свободу в Париже ограничивала охрана.

В день акции протеста алжирцев против политики Франции под окнами французского консульства Лесли вышла на улицу и стала раздавать бутылки лимонада, чтобы манифестанты утолили жажду-.Гари был возмущен и приказал ей немедленно вернуться в консульство, ворча: «Мы должны сохранять нейтралитет».

Как-то вечером у дверей консульства на Ромена напали двое алжирцев. Гари умел драться, нанес обидчикам ответный удар и тут же нырнул в сад. Прибежавшая к нему на помощь Катюша проворно закрыла за ним дверь на ключ.

21 июля 1960 года Жак Вимон сообщил в Министерство внутренних дел, что Ромен Гари, сделав ряд заявлений по алжирскому вопросу в США, стал жертвой угроз со стороны американского отделения Фронта национального освобождения^{479}. ФНО ставил ему в вину рекомендацию к назначению в США алжирца, известного своими высказываниями за колониальный Алжир. Гари готовился покинуть пост консула, вернуться во Францию и получить разрешение на бессрочное ношение огнестрельного оружия. 27 июля 1961 года Жак Вимон лично выдал Гари удостоверение на владение огнестрельным оружием 1-й, 4-й или 6-й категорий. По нему Ромен приобрел двухдюймовый револьвер «Смит-и-Вессон» тридцать восьмого специального калибра за номером 7099.983. Из него он и застрелится 2 декабря 1980 года.

Часть VI