Я пользовалась таким успехом, что Лаполаду предложили поездку в Париж. Представляешь себе, как я была счастлива: в Париже я могла бы убежать и найти свою маму…
Но в день отъезда Рыжик внезапно заболел. Стояла зима, а он был такой зябкий и вечно дрожал от холода. Ах, я так ухаживала за ним!.. Знаешь, я даже спала с ним под одним одеялом. Но ничего не помогло — он все-таки умер. Как я горевала! Думали даже, что я тоже умру. Труппа не поехала в Париж, и мне пришлось отказаться от мысли разыскать маму.
После этого я не раз помышляла о бегстве. Но одна я не решаюсь, а Филясу и Лабуйи не доверяю. Но ты… ты не из нашего балагана… Хочешь мне помочь разыскать маму? Ты увидишь, как она будет счастлива и как горячо тебя расцелует…
Идти в Париж вместо Гавра?.. Тогда и я, в свою очередь, рассказал Дьелетте всю правду о себе.
— Ну что ж, — сказала она, — пойдем сперва в Париж, а потом мама оплатит твой проезд до Гавра, и мы обе поедем тебя провожать.
Я пытался объяснить ей, как трудно идти пешком по большим дорогам, как часто бывает, что нечего есть и негде спать.
— Я накопила семь франков восемь су, — сказала Дьелетта. — Их хватит на еду. А ночевать придется под открытым небом. Если ты будешь со мной, я не стану бояться.
Мне очень польстило такое доверие, и я согласился. К тому же Дьелетта, несмотря на свой юный возраст, была из тех, кому невозможно противоречить. Взгляд ее больших синих глаз, застенчивый и смелый, детски наивный и проницательный, нежный и в то же время твердый, не допускал отказа или возражения.
Мы решили бежать в Орлеане.
— А до тех пор, — сказала Дьелетта, — я не буду разговаривать с тобой на людях. Ты не умеешь притворяться, ты слишком хороший мальчик и можешь себя выдать.
Я недовольно поморщился. Она поняла, что я совсем не польщен такою похвалой.
— Дай мне руку, — сказала она и крепко пожала ее. — Именно потому, что ты хороший мальчик, я тебе верю.
Глава XI
Это произошло в субботу в базарный день, когда на улицах было полно народу. Я переходил большую площадь, направляясь к нашим повозкам, и увидел, что Филяс и Лабуйи остановились возле Тюркетена, который под звуки турецкого барабана и тромбона вырывал у пациентов зубы с такой быстротой, что зубы так и мелькали в воздухе, словно он играл в бабки.
Тюркетен в ту пору еще бы очень молод и не пользовался той славой, какую заслужил позднее, после тридцати лет сражений с нормандскими челюстями. Но и тогда твердость руки, а особенно лукавый и насмешливый нрав создали ему большую популярность во всех восточных департаментах Франции. Вокруг его повозки вечно толпился народ.
Плохой акробат, Лабуйи был ловким фокусником и очень любил дурачить крестьян разными забавными проделками. Увидев его среди людей, окружавших Тюркетена, я сразу понял, что он пришел сюда позабавиться, и остановился посмотреть, какие фокусы он задумал. Но, зная, что Лабуйи за такие проказы не раз здорово влетало, я решил благоразумно держаться в стороне.
И, как оказалось, хорошо сделал.
В этот день мои товарищи развлекались тем, что вытаскивали табакерки из карманов людей, нюхающих табак, или носовые платки у тех, кто его не нюхал. Лабуйи, отличавшийся ловкостью рук, шарил по карманам и передавал их содержимое Филясу, который вместо табака насыпал в табакерки кофейную гущу, а носовые платки обсыпал табаком, после чего Лабуйи засовывал их обратно в карманы.
Слушая зазывания Тюркетена, глядя на несчастных пациентов, ожидающих своей очереди, оглушенные шумом турецкого барабана и громкими криками шарлатана, зрители стояли как зачарованные и позволяли рыться в своих карманах, ничего не замечая.
Уже несколько человек, вытащив платок и поднеся его к лицу, вдруг начинали неистово чихать, к великому удовольствию двух заговорщиков. Другие, понюхав табаку, смотрели на свою табакерку с таким неподдельным и комичным удивлением, что меня сильно подмывало принять участие в этой забаве.
Только я хотел присоединиться к своим товарищам, как вдруг увидел, что позади них появился жандарм и в ту минусу, когда Лабуйи запустил руку в карман какой-то пожилой женщины, схватил его за шиворот. Толпа загудела, заволновалась. Филяса тоже задержали.
Не дожидаясь развязки этого происшествия, я поспешил выбраться из окружавшей меня толпы и, дрожа от страха, бросился в наш балаган, где рассказал о случившемся.
Через час явилась полиция, чтобы произвести обыск в наших повозках. Она, конечно, ничего не нашла, потому что Филяс и Лабуйи не были ворами. Тем не менее их посадили в тюрьму. Никаким объяснениям Лаполада, пытавшегося убедить полицию, что это просто шутка двух глупых мальчишек, не поверили, а он не решился настаивать из боязни, что его самого притянут как сообщника или по меньшей мере как укрывателя. Полиция не очень-то любит странствующих комедиантов. Если в местности, где они кочуют, совершается какое-либо преступление, подозрение падает прежде всего на них. И полиция даже не требует доказательств их виновности; наоборот, это они должны доказать свою непричастность к делу.
Филяс и Лабуйи, пойманные на месте преступления, никак не могли доказать, что они лазили по чужим карманам не для воровства, а потому их приговорили к заключению в исправительном доме до совершеннолетия.
Было решено, что теперь, после того как труппа потерпела такой урон, я буду заменять их обоих. Когда Лаполад объявил мне об этом, я стал решительно возражать: я не умел и не желал складываться в три погибели и прятаться в ящик.
— Обойдемся без ящика, — ответил Лаполад и дернул меня за волосы, что означало у него ласку и поощрение. — Ты очень гибкий и будешь хорошим эквилибристом.
В своей новой роли я выступил впервые на ярмарке в Алансоне.
К сожалению, у меня было еще очень мало умения и опыта, и, хотя я делал самые легкие упражнения, со мной произошел несчастный случай, который помешал осуществлению задуманного нами побега.
Дело было в воскресенье. Мы начали представления в полдень и продолжали их без перерыва до самого вечера. Бедные музыканты так измучились, что еле играли на своих инструментах. Лаполад выкрикивал что-то непонятное, из горла у него вырывались хриплые звуки, скорее похожие на лай, чем на человеческую речь. Лев не хотел вставать и, когда Дьелетта грозила ему хлыстом, глядел на нее измученными глазами, моля о пощаде. А я просто умирал от усталости, голода, жажды и еле шевелил руками и ногами.
Было уже одиннадцать вечера, а народ все еще толпился возле нашего балагана, и Лаполад решил, что мы должны дать еще одно, последнее представление.
— Я считаю своим долгом угождать публике, — заявил он в своем кратком выступлении. — Мы падаем от усталости, но готовы умереть на месте, лишь бы вас позабавить! Входите! Входите!
Представление начиналось с моего выхода: сначала я должен был прыгать через четырех лошадей, а потом выполнять разные упражнения на конце шеста, который держал Кабриоль. Прыжки у меня не удавались, и публика осталась недовольна. Когда Кабриоль взял шест, мне хотелось крикнуть, что у меня больше нет сил, но грозный и выразительный взгляд Лаполада, самолюбие и возбужденное ожидание зрителей заставили меня решиться. Я вскочил на плечи Кабриоля и довольно легко взобрался на шест.
Кабриоль тоже очень устал, и, когда я вытянулся горизонтально на руках под прямым углом к шесту, я почувствовал, что шест заколебался. Сердце у меня замерло от страха, я разжал пальцы и полетел вниз, вытянув руки вперед.
Толпа ахнула. Я свалился с высоты пяти метров и сильно ударился об землю. Если бы земля не была покрыта опилками, я, вероятно, расшибся бы насмерть. В плече у меня что-то хрустнуло, и я почувствовал резкую боль.
Однако я сейчас же встал на ноги и хотел, как это полагается, раскланяться с публикой, повскакивавшей с мест и со страхом смотревшей на меня. Но я не мог шевельнуть правой рукой.
Меня окружили, все говорили разом. От давки я начал задыхаться, мне было страшно больно, и я потерял сознание.
— Пустяки! — объявил Лаполад. — Просим публику занять места. Представление продолжается!
— Он только не сможет больше делать вот так, — сказал Кабриоль, поднимая руки над головой, — а потому добрые люди могут спать спокойно.
Публика зааплодировала, и все громко расхохотались.
В самом деле, целых шесть недель я не мог делать движения, показанного Кабриолем, потому что у меня была сломана ключица.
В балаганах редко обращаются к помощи врачей. Когда представление окончилось, Лаполад сам положил мне на плечо повязку, а вместо лекарства оставил меня без ужина.
Я жил один в повозке для зверей и лежал в постели уже больше двух часов, но не мог уснуть. Меня мучила жажда, я ворочался с боку на бок и никак не мог найти удобное положение для больного плеча.
Вдруг мне показалось, что дверь повозки тихонько скрипнула.
— Это я, — шепотом сказала Дьелетта. — Ты не спишь?
— Нет.
Она быстро подошла к моей кровати и поцеловала меня.
— Это все по моей вине. Простишь ли ты мне? — спросила она.
— Прощу тебе что?
— Если бы я тебя не задержала, ты бы не расшибся сегодня.
В маленькое окошечко светила полная луна, озарявшая лицо Дьелетты, и я увидел, что ее глаза полны слез. Я решил держаться молодцом.
— Пустяки, — ответил я. — Разве ты считаешь меня неженкой?
Я попробовал вытянуть руку, но невольно охнул, почувствовав боль.
— Вот видишь, — сказала Дьелетта. — Это все из-за меня, из-за меня!
И резким движением она отвернула рукав своей кофточки.
— Вот посмотри, — сказала она.
— Что?
— Потрогай.
Она осторожно взяла мою руку и положила ее на свою, повыше локтя. Я почувствовал что-то влажное, похожее на кровь.
— Когда я увидела, что ты сломал ключицу, я изо всех сил укусила себя за руку. Мне хотелось сделать себе как можно больнее, потому что друзья должны страдать вместе.
Она произнесла эти слова с мрачной решимостью, и ее глаза при свете луны засверкали, как брильянты. То, что она сделала, было, конечно, очень глупо, но она меня тронула до слез.