Наконец, немного успокоившись, он рассказал мне, что тоже ушел от Лаполада и теперь собирается ехать к брату, который живет в республике Эквадор. Лаполада мне теперь нечего опасаться; он не будет меня разыскивать, так как получил довольно большое наследство и продал свой зверинец — вернее, то, что от него осталось: ведь через две недели после нашего бегства бедный Мутон умер от горя и голода. Когда Дьелетта ушла, он сделался свирепым и мрачным и упорно отказывался от пищи. Только Лаполада он готов был сожрать и, завидя его, начинал яростно метаться в клетке. Но Лаполад вовсе не желал спасать жизнь льву ценою собственной жизни, и несчастный Мутон околел, пав жертвой своей любви и верности Дьелетте.
Герман спросил меня, поступил ли я в матросы, и я рассказал ему о том, какая меня постигла неудача.
Герман недаром провел столько времени в балагане — он был мастером на всевозможные выдумки.
— Хочешь, я подпишу за тебя договор под видом твоего брата? — предложил он.
— А где я возьму экипировку?
Вот в чем заключалось главное затруднение. Герман был так же беден, как и я. За его проезд уплатил брат, и, даже сложив все наши деньги, мы не смогли бы купить на них все необходимое.
Пришлось отказаться от этого проекта. Чтобы немного подбодрить и развлечь, Герман повел меня обедать, а затем мы отправились с ним в театр; ему дал два билета земляк, тоже музыкант из оркестра. В тот вечер давали премьеру комедии «Открытая война», где одного из действующих лиц приносят на сцену в ящике.
— Вот как раз то, что нам нужно, — сказал Герман. — В антракте я тебе расскажу, что я придумал.
Его план состоял в следующем: мы купим большой сундук, и я спрячусь в него. За час до отплытия Герман принесет запертый и перевязанный веревками сундук на пароход под видом багажа. Когда мы выйдем в открытое море, Герман отопрет сундук, и капитану поневоле придется оставить меня на судне: ему будет некуда высадить меня. Не выкидывать же за борт! А во время путешествия я уже должен сам найти себе подходящую работу.
План был безумный, но он сулил ряд приключений и этим прельстил меня.
На следующий день мы с Германом обошли все лавки подержанных вещей и добыли наконец за десять франков громадный, окованный железом сундук, который оказался мне как раз по росту, словно был сделан по моей мерке. Герман отнес его к себе домой, где он приютил и меня, а затем просверлил в сундуке несколько дырочек, чтобы я в нем не задохнулся. Я влез в сундук, Герман запер меня, и я спокойно просидел в нем два часа. Я мог двигать руками и ногами, ложиться на бок и на спину — словом, по желанию менять положение.
Судно, на котором уезжал Герман, отправлялось в путь на следующий день в два часа пополудни. В оставшееся до отплытия время я осмотрел это судно, называвшееся «Ориноко», а потом написал маме подробное письмо. В нем я сообщил ей о своем скором отъезде, попросил прощения за то, что поступаю против ее желания, и выразил надежду, что так будет лучше для всех нас. К этому письму я приложил второе, адресованное Дьелетте. В нем я написал все, что узнал от Германа, и просил ее быть поласковее с мамой.
За два часа до полного прилива, то есть в полдень, Герман усадил меня в сундук и сунул мне кусок хлеба.
— До завтра! — сказал он, смеясь. — Если ты проголодаешься, тебе будет чем закусить.
Мне предстояло пробыть в ящике двадцать часов. Мы решили, что мне нельзя показываться слишком рано, пока мы не отойдем подальше от Гавра, иначе капитан может отправить меня обратно на рыбачьей лодке или на лоцманском судне, а в открытом море можно не опасаться подобной встречи. Последние дни дул сильный южный ветер, и поэтому через двадцать часов мы уже будем далеко за Шербургом, в Ла-Манше.
К стенкам сундука мы приделали две кожаные петли, за которые я должен был держаться, чтобы меня не швыряло из стороны в сторону во время погрузки. Герман запер оба замка на ключ, обвязал сундук веревкой и взвалил его себе на спину. При этом он так хохотал, что меня подбрасывало, словно я ехал верхом на лошади.
Но, когда он взошел на борт «Ориноко», вся его веселость мигом исчезла.
— Что вы несете? — закричал капитан.
— Сундук с моими вещами.
— Слишком поздно — отделение для багажа закрыто.
На это мы и рассчитывали. Если бы крышки люков были открыты, меня спустили бы в трюм, навалили на мой сундук другие ящики, и тогда мне пришлось бы лежать в нем до самого Эквадора. Теперь же меня оставят на палубе или поместят в каюту Германа.
Но это оказалось совсем не так просто устроить. Капитан очень долго не соглашался принять сундук, и я уже думал, что меня отнесут обратно на берег. В конце концов меня поместили между верхней и нижней палубами, среди других ящиков, привезенных в последнюю минуту.
— Когда мы выйдем в море, мы спустим вещи в трюм, — сказал один из матросов.
Его слова меня не испугали: я не рассчитывал долго сидеть в сундуке.
Вскоре я услышал, как упали в воду причальные канаты, а затем судно развернулось. Над моей головой раздались размеренные шаги матросов, выводивших судно из гавани.
Мне было прекрасно слышно все, что делается вокруг, и я мог, лежа в сундуке, следить за движением корабля, как будто находился на палубе и видел все своими глазами.
Услыхав шум лебедок и громкие голоса, я понял, что мы вошли в шлюз. Несколько минут судно стояло на месте, а потом медленно двинулось вперед. Это буксир выводил нас в открытое море. Небольшая килевая качка указывала на то, что мы вышли во внешнюю гавань. Качка усилилась — следовательно, мы идем между дамбами. Послышался скрежет блоков — это поднимали паруса. Судно накренилось набок, буксирный канат упал в воду, руль заскрипел — мы вышли в открытое море.
Свершилось! Для меня начиналась жизнь моряка. Я всегда думал, что этот желанный миг, к которому я пришел ценою больших лишений, доставит мне огромную радость. Но сейчас я испытывал только грусть и тревогу. Правда, мое положение было не из веселых.
Если б я был на палубе среди матросов, занимался своим делом, видел впереди открытое море, а позади землю и гавань, я, наверно, с радостью стремился бы навстречу неизведанному… Но, лежа здесь взаперти, я не мог побороть невольный страх.
Легкий стук в стенку сундука отвлек меня от моих печальных мыслей. Однако меня никто не окликнул, и я не решился ответить из боязни, что это постучал проходивший мимо матрос. Но стук повторился, и я понял, что пришел Герман; вместо ответа я тоже постучал ему ручкой ножа.
Его присутствие меня успокоило — значит, про меня не забыли. В конце концов совсем не так страшно провести несколько часов в сундуке, зато после я уже буду в море и начну жить полной жизнью.
Дул свежий ветер. Волны били о борт судна, и его сильно качало. Привыкнув с детства ездить на рыбную ловлю и качаться в лодках, стоящих на якоре, я никогда не страдал от морской болезни. Я считал себя неуязвимым и был неприятно удивлен, когда почувствовал тошноту.
Сперва я подумал, что это ощущение вызвано недостатком воздуха. Несмотря на дырки, просверленные нами в стенках сундука, воздух проникал в него с трудом и с еще большим трудом выходил обратно, поэтому в сундуке была страшная духота. Однако мне становилось все хуже. Головокружение и сильное ощущение дурноты, которые я испытывал, когда судно опускалось во время качки, не оставляли никакого сомнения: у меня началась морская болезнь. Меня это очень встревожило: ведь я знал, что люди, подверженные этой болезни, нередко стонут — так им становится плохо. А вдруг я тоже начну стонать и меня услышит кто-нибудь из проходящих мимо матросов?
Самое лучшее средство от морской болезни, как я слышал, — это сон. К тому же сон был единственным доступным мне средством, и, обхватив голову руками, я изо всех сил старался уснуть. Довольно долго мне это не удавалось — уж очень неудобна была моя постель. Почему я не догадался положить на дно моей тюрьмы хоть немножко соломы? Сердце мое то замирало, то словно обрывалось, когда судно проваливалось вниз, но в конце концов я все же уснул.
Сколько времени я проспал — не знаю. Свет не проникал в мой сундук, я лежал в полном мраке и не мог определить, ночь сейчас или день. Только по царившей вокруг меня тишине можно было догадаться, что наступила ночь. На палубе раздавались лишь мерные шаги несущих вахту матросов, и время от времени слышалось поскрипывание руля. Качка сделалась сильнее, мачты трещали, скрипели снасти, волны с шумом бились о борт корабля — очевидно, ветер усилился. То ли воздух в сундуке стал свежее от ночной прохлады, то ли я уже привык к качке, но я не чувствовал больше приступов морской болезни и снова уснул, убаюканный мрачной музыкой моря, которая уносила мои мысли в маленькую комнату родного дома и воскрешала воспоминания о ночах, когда за окнами бушевала буря.
Меня разбудил страшный удар, грохот, треск. Корабль дрогнул, а затем что-то обрушилось на палубу, словно разом рухнули все мачты. Слышались звуки, похожие на выстрелы, — это снасти рвались и лопались, а мачты раскалывались на части.
— Стой! — закричал кто-то по-английски.
— Все на палубу! — скомандовал чей-то голос по-французски.
Среди криков, шума и суеты послышался глухой сиплый рев, и я сразу понял, что это вырывается пар. Мы, по-видимому, столкнулись с английским пароходом, который врезался в наше судно; теперь оно лежало на боку; я чувствовал это потому, что тоже скатился к боковой стенке своего сундука.
Прежде чем я успел прийти в себя, рев пара прекратился. Послышался новый треск, и на палубе раздались страшные крики. Почти тотчас же «Ориноко» выпрямился. Что случилось? Пошел ли английский пароход ко дну или отошел от нас?
Я принялся кричать что есть мочи, в надежде, что кто-нибудь из экипажа выпустит меня; затем прислушался. На палубе раздавались голоса, люди бегали взад и вперед, волны бились со страшной силой о бортовую обшивку судна, и все эти звуки покрывал вой ветра и бури.