Она хрипло рассмеялась.
— Ирония судьбы, ты не находишь? В конечном итоге кривая жизни вывела его на меня.
Фельдман печально вздохнул.
— Сара, Сара. Помирись с ним. Это нужно в первую очередь тебе. Твой отец, может, и был блестящим, выдающимся психиатром, но не думай, будто я не в состоянии оценить его промахи как родителя. Я знаю, что из вас двоих он всегда выделял Мелани. Что ты очень долго жила в тени своей сестры. Что, лишившись матери, которую считала своим единственным союзником, ты почувствовала себя обманутой, никому не нужной. И все эти годы ты отчаянно пыталась подавить в себе растущую боль и обиду, поскольку боялась, что эти чувства сломят тебя. Но сейчас, Сара, как раз такой момент, когда они начали прорываться наружу. Вот почему ты так ранима и вспыльчива. И что особенно меня тревожит, так это ослабление защитных функций твоей психики.
— Я вполне владею собой.
Фельдман покачал головой. Ее ложь была для него очевидна.
— Если бы не эта чудовищная трагедия, ты еще смогла бы продержаться. Блокируя память о прошлом, отрицая реальность.
Она закатила глаза.
Фельдман был непреклонен.
— Ты вправе задать вопрос: какую реальность я имею в виду?
— Я не стану этого спрашивать, — сухо сказала она.
— А реальность состоит в том, Сара, что тебе не убежать от прошлого, ты его заложница. И связана им по рукам и ногам.
— Проповедь окончена, отец Фельдман?
— Ты не сможешь расстаться с прошлым, пока не выяснишь для себя, что именно удерживает тебя в нем и от чего ты не в силах освободиться.
— Это Мелани наговорила тебе весь этот вздор? Освободиться, говоришь? А ты знал, от чего хотела освободиться она? Ты знал, о чем она втайне мечтала? — Эта гневная тирада только и удержала Сару от отчаянного желания наброситься на доктора с кулаками.
— Мы сейчас говорим не о Мелани.
— Нет, мы оба думаем о ней. Потому что никто из нас не в состоянии освободиться от Мелани, разве не так, Фельдман? — Это был уже не вопрос, а, скорее, обвинение.
Фельдман мог бы попытаться опротестовать его. Но он этого не сделал.
Отец сидел в кресле у окна своей гостиной, безмятежно созерцая идеально ухоженные сады. Сара не видела отца целую неделю, и он показался ей каким-то усохшим. Лицо его было изможденным, плечи поникли, руки безжизненно свисали с подлокотников.
Приглядевшись повнимательнее, она заметила кардиомонитор, к которому был подключен отец.
Когда за Сарой закрылась дверь, отец даже не повернул головы, чтобы посмотреть, кто вошел, хотя она намеренно кашлянула, давая понять, что он не один в комнате.
— Папа?
Он не ответил.
Она в нерешительности топталась возле двери.
— Ты хотел меня видеть, папа?
— Облачно сегодня.
Она посмотрела в окно.
— Да.
— Как ты думаешь, будет дождь?
— Вполне возможно.
— Ты вечно отказывалась надевать плащ в дождь.
— Я до сих пор не ношу плащей.
— Помнишь тот ярко-желтый макинтош?
Сара чуть нахмурилась, пытаясь вспомнить. Ярко-желтый макинтош? Да, кажется, вспомнила. Такие носят рыбаки на Мэйне.
— Это был макинтош Мелани, — хрипловатым голосом произнесла она.
— Да. Мелани, — эхом отозвался отец.
Имя Мелани повисло в воздухе. Отец обернулся и посмотрел на дочь. Сара в очередной раз мысленно отметила, что разрез и цвет его глаз были в точности такими же, как у Мелани.
— Она действительно умерла, Сара?
Мускул дрогнул на ее щеке. Ей захотелось подбежать к отцу, уткнуться ему в колени и… и что дальше? Молить о прощении за то, что она осталась в живых? Предложить отцу сделать теперь ее своей любимицей? Просить о том, чтоб они стали ближе друг другу перед лицом обрушившегося на них горя?
В памяти всплыла фраза, брошенная Фельдманом: «Кроме тебя у него никого не осталось».
А у меня? Кто остался у меня?
— Я задал тебе вопрос.
Резкий тон отца вывел ее из задумчивости.
Она тут же почувствовала себя слабой и беспомощной, колени задрожали.
— Да. Да, Мелани умерла. — Голос ее прозвучал бесстрастно. Никаких эмоций. Так легче. Гораздо легче.
Он отвернулся, опять уставился в окно. Она ожидала, что отец закричит, обрушит на нее свой гнев, ярость, отчаяние. Ее бы даже не удивило, если бы он вскочил с кресла и бросился на нее с кулаками. Ты виновата. Ты виновата. Непослушная девчонка. Ничего не можешь сделать как следует.
К ее удивлению — или ужасу? — он не шелохнулся. Казалось, он даже забыл о ее существовании. Неужели так оно и было? Неужели ее присутствие стало нежелательным? Что ж, пожалуй, она сыта отцовским гостеприимством. Сара потянулась к ручке двери.
— Похоже, уже начался дождь, — безучастно произнес он.
Она оглянулась. На стекло действительно легли первые капли дождя.
— Да.
Она увидела, что глаза у него закрыты. Ее охватила тревога. Что, если случился сердечный приступ? Нет. За ним ведь наблюдает монитор. Если бы что-то произошло, врачи бы уже сбежались.
Она приоткрыла дверь.
— Не забудь.
Голос отца вновь остановил ее.
— Желтый макинтош. Он висит в шкафу, в коридоре.
Сара вздохнула. Для нее душевный покой означал избавление от прошлого. Отец же, наоборот, до последнего цеплялся за него.
— Спокойной ночи, папа.
— И не хлопай дверью, Мелани. Не буди свою маму.
Ромео отчаянно ищет возможность выплеснуть свою злость и страхи, утолить сексуальный голод. Он не в состоянии контролировать их, наоборот — они властвуют над ним. Но он старается держать это в тайне. И упивается сознанием своей двуличности.
11
Она — в поле бледно-желтых нарциссов. Сзади подходит мужчина, срывает цветок, вплетает ей в волосы. Она оборачивается, солнце бьет ей в глаза. Но она различает улыбку на губах незнакомца. Она так счастлива. Пожалуй, впервые в жизни.
— Ляг со мной, — говорит он, и голос его исполнен соблазна, — и я расскажу тебе о своих тайнах.
Его большая уютная рука ложится ей на плечо. Она чувствует, как подгибаются у нее колени, слабеет тело, медленно оседая на землю. К ее ужасу, падает она на что-то холодное и твердое. Металл. Серый металл. Вокруг все окрашено в серый цвет.
Где она?
И вдруг до нее доходит. Она в морге. Среди серых металлических плит. Она в ловушке.
Она обнажена, ее тело сморщенное, посиневшее, как чернослив. Незнакомец не дает ей подняться, грубо опрокидывает навзничь, расплющивая грудь своей большой грязной ладонью.
О Боже, да это не грязь. Кровь. Рука его в крови. Красное пятно на сером фоне. Ярко-красное.
В тени она не видит выражения его лица, но от него веет угрозой.
— Расскажи мне свои секреты, Сара.
Обманщик. Он вовсе и не собирался откровенничать. Хочет узнать лишь ее тайны. Но, расскажи она их, и он тотчас погубит ее.
Он приникает к ее груди. Медленно обхватывает сосок горячими, влажными губами.
Уф. Как хорошо. Тень страха постепенно рассасывается. Он ведь не причинит ей вреда.
Вот уже и металл не кажется ей таким холодным. От него исходит тепло. Мм. Чудесно. И нечего бояться, глупышка.
— Еще? — спрашивает он. Такой внимательный. Великодушный.
— Да, пожалуйста. — Так вежливо. Взволнованно.
Он улыбается. Человек без лица, но с приятной дружеской улыбкой.
И вдруг шок от нахлынувшей боли. Тело бьется в конвульсиях.
Он откусил сосок.
И на этом не останавливается. Рвет зубами ее грудь, вгрызается прямо в кость…
Приглушенный звук. Подобие легкого стука. Поначалу Сара приняла его за продолжение сна, но потом осознала, что уже проснулась. Она в ужасе задрала ночную рубашку, ощупала груди. Соски на месте. Она проверила, нет ли на коже отметин, оставленных зубами. Ночной кошмар был чересчур реалистичным и более мрачным и зловещим, чем все предыдущие. И самым коварным — учитывая то обманчивое ощущение комфорта, которое он подарил ей в самом начале.
Стук не смолкал. Наконец до нее дошло, что кто-то колотит в дверь. Наверное, кто-нибудь из репортеров, будь они неладны. Она заткнула уши. Не станет она открывать.
Стук не прекращался. И тут она расслышала голос соседа Викки, доносившийся из-за двери.
— Сара, если ты не откроешь, я вызову полицию!
Всклокоченная и неприбранная, Сара нехотя подошла к двери и открыла ее.
— Я слышал, как ты кричала. Ты меня до смерти перепугала. — На пороге стоял Викки. Руки на бедрах. В черных вельветовых джинсах в обтяжку.
Кожаный ремень с металлической пряжкой. Яркорозовый свитер из ангоры с угловым вырезом.
Сара нахмурилась. Кричала? Она кричала?
— Так… ерунда, дурной сон, — пробормотала она, отворачиваясь. — А, кстати, который час?
— Четверть двенадцатого.
Сара выглядела удивленной.
— Ну, а ты хоть знаешь, какой сегодня день? — съехидничал Викки.
Сара сардонически улыбнулась, но это была всего лишь уловка. Ей, действительно, нужно было подумать. О, Боже, сегодня же четверг. Четверг. Неделя со дня гибели Мелани.
Викки погрозил ей наманикюренным пальцем. Сегодня ногти его были выкрашены в ядовито-розовый цвет — в тон свитера.
— Вид у тебя жуткий.
Сара инстинктивно прижала руки к груди. Чувствуя нарастающую боль.
— Кажется, у меня грипп начинается… или что-то в этом роде.
— Видел вчера твое выступление по телевизору. Да, это удар в самое сердце. — Викки, спохватившись, прижал палец к губам и вспыхнул от смущения. — Извини. Это прозвучало так… бестактно. Но ты поняла, Сара, что я имел в виду.
— Да.
— Послушай, детка, я не психиатр, но мне сдается, тебе не на пользу это затворничество. Позволь пригласить тебя на ленч. Или на бранч