Это меня буквально завораживало. Я всегда работал обозревателем, то есть прибывал на место событий и получал небольшую сумму денег за письменное изложение увиденного и услышанного при ответах на наскоро поставленные вопросы. Прислушиваясь же к Сандерсону, я ощущал себя на краю решительного прорыва. С учетом суматохи, царящей в эру Бума, и настроений «хапни и беги», которые как раз эту суматоху и заводят, я впервые в жизни почувствовал, что мне светит шанс чем-то повлиять на события, а не просто их «обозревать». Может, я даже разбогатею. Я много об этом размышлял и, хотя внимательно следил за тем, чтобы такого не произносить на людях, я действительно начинал видеть новые стороны во всем, что происходило вокруг.
Пять
Квартира Салы на Кайе-Титуан была столь же уютной, как и пещера, влажный грот в самом что ни на есть чреве Старого города. Здешний квартал отнюдь не принадлежал к фешенебельным. Сандерсон предпочитал тут вообще не появляться, а Зимбургер называл жилище Салы помойкой. Мне же его квартира напоминала гандбольный корт при каком-нибудь вонючем хостеле типа YMCA[16]. Потолок под двадцать футов, ни глотка свежего воздуха, ни мало-мальской мебели, если не считать двух раскладушек и импровизированного столика для пикника, а поскольку этаж был первый, мы не могли открыть окна, потому что в противном случае с улицы бы залезли воры и унесли бы все подчистую. К примеру, через неделю после того как Сала здесь поселился, он оставил одно из окон незапертым, и местные вынесли все, даже его башмаки и нестираные носки.
Холодильника у нас не было, а стало быть, и льда тоже; мы пили теплый ром из грязных стаканов и изо всех сил старались появляться здесь как можно реже. Отсюда легко понять, почему Сала охотно делил свою квартиру с нуждающимися. Вечер за вечером я бесцельно сидел у Ала, надираясь до оцепенения, – тошнило от самой мысли туда возвращаться.
Прожив там с недельку, я выработал вполне строгий распорядок дня. Спал где-то до десяти, в зависимости от уровня шума на улице, затем лез под душ и отправлялся к Алу завтракать. За редкими исключениями рабочий день в редакции начинался с полудня и длился до восьми вечера, плюс-минус часик-другой. После этого мы шли к Алу ужинать. Потом наступала очередь казино, или кто-то мог устроить вечеринку, или мы попросту сидели у Ала, слушая байки. Иногда я заглядывал к Сандерсону и, как правило, находил там, с кем выпить. Если оставить в стороне Сегарру и треклятого Зимбургера, почти все гости Сандерсона были из Нью-Йорка, Майами или с Виргинских островов. Сплошные торговцы, застройщики и так далее; сейчас я не могу припомнить ни одного имени или лица из той доброй сотни людей, что там встретил. Ни единой характерной, яркой личности – но атмосфера была вполне приятная и милая, в особенности на фоне унылых вечеров в «Аловом дворике».
Как-то раз, в понедельник утром, меня разбудил визг за окном, словно там резали детей. Я прильнул к щели в ставнях и увидел полторы дюжины малолетних пуэрториканцев, которые плясали на тротуаре и заодно мучили собаку-хромоножку. Я их обматерил от души и заторопился к Алу завтракать.
Там сидела Шено – одна-одинешенька – и читала потрепанное издание «Любовника леди Чаттерлей». Юная и хорошенькая, в белом платье и сандалиях, она улыбнулась, когда я подошел к ее столику и присел.
– Вы как-то сегодня рано, – заметил я.
Она закрыла книгу.
– Фрицу пришлось уехать по делам, он должен закончить статью, над которой работает. А мне надо разменять немножко дорожных чеков, вот я и жду, когда откроется банк.
– И кто такой Фриц? – поинтересовался я.
Она посмотрела так, будто я еще не вполне проснулся.
– Йимон? – тут же спросил я.
Она рассмеялась:
– Я зову его Фриц. Это его второе имя… Аддисон Фриц Йимон. Симпатично, правда?
Я поддакнул. Мне и в голову не приходило звать его иначе как Йимон. Если на то пошло, я о нем почти ничего не знал. За прошедшие вечера у Ала я выслушал автобиографии, пожалуй, всех сотрудников редакции, но после работы Йимон сразу уходил домой, так что я стал рассматривать его как нелюдима, без прошлого и со столь туманным будущим, что о нем не имело смысла упоминать. И все же при этом мне казалось, что я знаю его достаточно хорошо, а потому очень уж много болтать не требуется. С самого начала возникло впечатление, что у нас с Йимоном есть общая точка соприкосновения, своего рода молчаливое согласие, что в этой компании народ лишь чешет языком, зато когда человек точно уверен в том, что ему нужно, он едва находит время этого добиться, не говоря уже про рассказы о самом себе за ленивой выпивкой.
Впрочем, я и про Шено ничего не знал – если не считать того, что она чрезвычайно изменилась с момента нашей первой встречи в аэропорту. Сейчас она была загорелой и счастливой; из нее уже не била через край та нервная энергия, когда она носила свой секретарский костюм. Впрочем, не все пропало бесследно. Где-то под этой светлой гривой и дружелюбной улыбкой маленькой девочки таилось нечто, говорившее о ее целеустремленном и быстром движении к давно ожидаемому дебюту. Это меня несколько беспокоило; да плюс к тому я помнил о своем первоначальном вожделении и о той утренней сцене, когда я застал ее с Йимоном в соитии. И еще на ум пришли те две бесстыдные белые полоски ткани на ее сочном теле. Все это более чем отчетливо стояло перед глазами, пока я сидел с ней у Ала и поедал свой завтрак.
Кстати, это был гамбургер с яичницей. Когда я попал в Сан-Хуан, меню в «Аловом дворике» состояло из пива, рома и гамбургеров. Весьма легкий завтрак, так что я не раз приходил на работу в подпитии. Однажды я решил спросить себе яичницу и кофе. Поначалу Ал отказался, но когда я обратился к нему в следующий раз, он сказал, что сделает. Так что сейчас на завтрак можно было получить гамбургер с глазуньей и кофе вместо рома.
– Вы решили здесь остаться? – спросил я, подняв глаза на Шено.
Она улыбнулась.
– Не знаю. Вообще-то с работы в Нью-Йорке я уволилась. – Она посмотрела в небо. – Просто хочется побыть счастливой. Я счастлива с Фрицем… поэтому я и здесь.
Я задумчиво покивал.
– Да, звучит разумно.
Она рассмеялась.
– Это не навсегда. Ничего не бывает навсегда. Но сейчас я счастлива.
– Счастлива… – пробормотал я, пытаясь раскусить это словечко. Оно принадлежало к той категории слов – вроде Любви, – которые я никогда не мог понять до конца. Большинство из тех, кто имеет дело со словами, в них особо не верят, и я не исключение… особенно когда речь идет о словах больших, вроде Счастье, Любовь, Честность или Сила. Такие слова слишком неуловимы и более чем относительны, стоит только сравнить их с резко и точно ограненными словечками типа Сволочь, Дешевка и Фальшивка. Они-то мне легко поддаются, потому как невелики и их легко разгрызть, зато слова большие слишком для меня трудны; нужно быть священником или глупцом, чтобы более или менее уверенно ими пользоваться.
Я не был готов приклеить Шено тот или иной ярлык и решил сменить тему.
– А что это за статья, над которой он работает? – спросил я, заодно предлагая ей сигарету.
Шено помотала головой.
– Да все та же. Он прямо измучился. Насчет пуэрториканцев, уезжающих в Нью-Йорк.
– Черт возьми, – сказал я. – Я думал, он уже давно ее закончил.
– Нет. Ему все время дают новые задания. Но эту статью надо сдавать сегодня… Вот он сейчас ею и занимается.
Я пожал плечами.
– Да ну, зря он так беспокоится. В этой газетенке одной статьей больше, одной статьей меньше – роли не играет.
Где-то часов через шесть я обнаружил, что статья эта роль свою все-таки сыграла, хотя и не в том смысле, который я вкладывал в свое заявление. После завтрака я проводил Шено до банка, затем отправился в редакцию. Время подходило к шести, когда появился Йимон, потратив весь день на свои разъезды. Я ему кивнул, после чего с вялым любопытством отметил, что его подозвал Лоттерман.
– Хочу поговорить с вами насчет статьи про эмиграцию, – заявил наш издатель. – Вы что вообще пытаетесь мне всучить?
Йимон явно удивился.
– В каком смысле?
Внезапно Лоттерман принялся орать:
– В том смысле, что это вам так просто с рук не сойдет! Вы три недели потратили, а сейчас Сегарра говорит мне, что материал совершенно бесполезен!
У Йимона побагровело лицо, и он нагнулся к Лоттерману, словно хотел ухватить за глотку.
– Бесполезен? – негромко переспросил он. – Это почему же бесполезен?
Такого злого Лоттермана я еще не видел, однако Йимон выглядел настолько грозно, что тот быстро сменил тон – слегка, но все же заметно.
– Послушайте, я плачу вам зарплату, чтобы вы давали мне статьи для газеты… Какого черта вы принесли аж двадцать шесть страниц?
Йимон еще больше придвинулся.
– Так разбейте их на куски. Совсем не обязательно публиковать все за один заход.
Лоттерман расхохотался.
– Ах вот оно что! Вы хотите, чтобы я печатал роман с продолжением… О Пулитцеровской премии размечтались? – Он шагнул вперед и вновь повысил голос. – Йимон, когда мне нужна серия, я так и говорю открытым текстом… или вы слишком тупы, чтобы это понимать?
Теперь они завладели всеобщим вниманием, и я почти ожидал, что зубы Лоттермана вот-вот разлетятся по всей комнате. Когда Йимон заговорил, я удивился его выдержке.
– Слушайте, – сказал он, – вы просили у меня материал о том, почему пуэрториканцы покидают страну, да?
Лоттерман молча хлопал глазами.
– Так вот, я работал над ним одну неделю – а вовсе не три, потому что мне постоянно подсовывали прочее дерьмо. А сейчас вы на меня орете, дескать, в статье двадцать шесть страниц! Да черт возьми, надо бы все шестьдесят! Если б я написал все то, что хотел, вас бы выпихнули из города за одну-единственную публикацию!
Сейчас Лоттерман выглядел неуверенным.
– Ну… – произнес он после паузы, – если хотите размазать текст на шестьдесят страниц, это ваше личное дело. Но если хотите работать на меня, то для завтрашнего утреннего выпуска я жду тысячу слов.