Йимон слабо улыбнулся:
– По таким вещам спец Сегарра. Отчего бы не попросить его ужать текст?
Лоттерман надулся как жаба.
– Вы что хотите сказать? Что сами это делать не станете?
Йимон вновь улыбнулся.
– Мне тут одна мыслишка пришла… – сказал он. – Вам голову никогда не отвинчивали?
– Что такое? – возмутился Лоттерман. – Вы мне угрожаете голову отвинтить?
Йимон улыбнулся.
– Кто знает, чего ожидать…
– Господи боже! – воскликнул Лоттерман. – Йимон, вы спятили! За такие слова принято за решетку сажать!
– Ага. Кое-кому надо точно башку СВИНТИТЬ! – воскликнул он очень громко и, не сводя глаз с Лоттермана, резким жестом продемонстрировал, как это делается.
Сейчас тот выглядел серьезно встревоженным.
– Да вы и впрямь псих, – нервно сказал он. – Йимон, вам лучше подать «по собственному»… прямо сейчас.
– Э, нет, – тут же отреагировал Йимон. – Черта с два, я слишком занят, чтобы писать такие бумажки.
Лоттермана начинало трясти. Я знал, что увольнять Йимона он не хотел, – пришлось бы выплачивать выходное пособие, а это месячный оклад. Помолчав, он сказал вновь:
– Да, Йимон, я думаю, что вам лучше уйти. Вам явно тут не нравится… так почему бы не уволиться?
Тот рассмеялся.
– Я вполне доволен. Почему мы вам меня не уволить?
Напряженная тишина. Мы ждали ответного хода Лоттермана, забавляясь и одновременно недоумевая по поводу всей сцены. Поначалу она казалась очередным начальственным окриком в духе Лоттермана, однако бешеная реакция Йимона придала ей жутковатый привкус.
Явно сильно нервничая, Лоттерман некоторое время пялился на него, затем повернулся и исчез у себя в кабинете.
Я откинулся на спинку стула, ухмыльнулся Йимону – и в следующую секунду услышал, как Лоттерман проорал мою фамилию. Я развел руками, демонстрируя недоумение всем и каждому, после чего медленно поднялся и пошел к нему.
Лоттерман сгорбился над столом, поигрывая бейсбольным мячом, который приспособил в качестве пресс-папье.
– Вот, взгляните. Хочу знать ваше мнение, стоит ли вообще это ужимать.
Он протянул мне пачку страниц – материал Йимона.
– Если допустить, что «да», – сказал я, – мне самому придется этим заняться?
– Вот именно, – ответил он. – И нечего тут строить из себя… Прочитайте и скажите, что можно сделать.
Я забрал статью к себе и прочел ее дважды. После первой читки стало ясно, отчего Сегарра назвал материал бесполезным. По большей части он состоял из диалогов, бесед с пуэрториканцами в аэропорту. Они рассказывали, почему улетают в Нью-Йорк, чего хотят там отыскать и что думают о той жизни, которую оставляют позади.
С первого взгляда было видно, что статья получилась скучной. Очень многие из отъезжающих были попросту наивными и невежественными – они не читали брошюр для туристов, не видели рекламы, понятия не имели о Буме и хотели лишь одного: попасть в Нью-Йорк. Нудный документ, однако, когда я его закончил, у меня не было ни тени сомнения в причинах этого массового исхода. Я не к тому, что эти причины имели смысл; но по крайней мере они были – бесхитростные заявления, рожденные в умах, которые я ни за что бы не понял, коль скоро вырос в Сент-Луисе, в доме с двумя уборными. Я ходил на футбольные матчи, на вечеринки с крюшоном, в танцевальную школу… много чего я делал, но никогда не был пуэрториканцем.
Тут мне пришло в голову, что эти люди покидали свой родной остров, в сущности, по той же самой причине, по которой я оставил Сент-Луис, бросил колледж и послал к чертям все те вещи, которых должен был, по идее, вожделеть… Даже не так: все те вещи, вожделеть которые я был попросту обязан… И я призадумался: а какие бы слова от меня могли услышать, если б взяли интервью в аэропорте Ламберт в тот день, когда я вылетел в Нью-Йорк с двумя чемоданами, тремя сотнями долларов и конвертом, полным вырезок с моими опусами из армейской многотиражки.
– Мистер Кемп, расскажите мне, почему вы покидаете Сент-Луис, где ваша семья жила поколениями и где, стоило лишь попросить, вы получили бы для себя и ваших деток уютное местечко, чтобы жить потом в мире и спокойствии до конца своих сытных дней?
– Ну-у, видите ли… я… э-э… у меня возникло такое чувство… э-э… я здесь жил, жил, а потом огляделся и захотел удрать, понимаете? Унести ноги.
– Мистер Кемп, вы производите впечатление здравомыслящего человека… так что здесь такого в Сент-Луисе, что заставляет вас пускаться в бегство? Я ни в коем случае не хочу вмешиваться, как вы понимаете, я просто журналист, к тому же из Таллахасси, но меня сюда командировали, чтобы…
– Да, конечно. Только… не знаю, получится ли объяснить… в общем… э-э… наверное, я почувствовал, что на меня как бы надевают резиновый мешок… в смысле, чисто символический… сыновья расплачиваются за корыстное невежество отцов… я сумбурно объясняю, да?
– Что ж, ха-ха, я вроде понимаю, что вы имеете в виду, мистер Кемп. У нас в Таллахасси это был холщовый мешок, но, думается мне, примерно такого же размера и…
– Да, вот именно, треклятый мешок… так что я линяю отсюда и, наверное… э-э…
– Мистер Кемп, искренне хотел бы сказать, насколько я вам сочувствую, однако, как вы понимаете, если я вернусь в редакцию с историей про резиновый мешок, мне заявят, что она бесполезна, и, пожалуй, даже уволят. Поймите меня правильно: я не хочу на вас давить, но не могли бы вы дать мне нечто более конкретное. Ну-у, типа… Неужели здесь нет достаточных возможностей для энергичных молодых людей? Оправдывает ли Сент-Луис законные ожидания молодого поколения? Разве наше общество недостаточно гибко для увлеченного идеями юношества? Со мной вы можете быть откровенным, мистер Кемп. Так в чем же причина?
– Эх, дружище… Бог свидетель, я не хочу, чтобы вы вернулись с пустыми руками и были уволены. Я-то знаю, как оно бывает… сам журналист, понимаете ли… но… м-м… Страх у меня появился. Подойдет? «Сент-Луис внушает молодежи страх». Ничего так заголовок, а?
– Слушайте, Кемп, вы сами знаете, что я не могу это использовать. Резиновые мешки. Страх какой-то…
– Да черт возьми, я же вам говорю: это страх перед мешком! Скажите им, дескать, Кемп бежит из Сент-Луиса, потому что боится, что мешок полон всякой гнусности, и не хочет, чтобы его туда запихали. Он вырос с футболом и в доме с двумя туалетами, но где-то по пути выбился из нормы. Все, что сейчас он хочет, так это Прочь Отсюда. Ему плевать на Сент-Луис, на своих друзей, семью и так далее… он всего лишь хочет найти себе место, где мог бы дышать… Так пойдет?
– Ну, Кемп, это уже смахивает на истерику. Я даже начинаю сомневаться, что получится дельный репортаж.
– Да? Ну и вали тогда на хрен. Пшел с дороги, понял? Мой рейс уже объявляют. Вон, слышишь?
– Кемп, вы спятили! Ничего путного из вас не выйдет! Я знавал людишек вроде вас в Таллахасси, и все они…
Ну да, ну да, их всех до единого постигла та же участь, как вот этих пуэрториканцев. Бежали – и не могли объяснить почему. Однако хотели прочь изо всех сил, и им было по фигу, понимают их настроения газеты или нет. Каким-то образом им в голову закралась мысль, что, убежав отсюда, они смогут найти себе нечто лучшее. До них донеслись слухи – коварные, соблазнительные слухи, от которых люди теряют голову и жаждут перемен, – что, дескать, далеко не каждый в этом мире обитает в жестяных халупах без сортиров, абсолютно без денег и еды кроме риса и бобов; далеко не каждый рубит сахарный тростник за доллар в день или прет в город груду кокосов, чтобы продать их там по два цента за штуку… Нищий, прокаленный солнцем, голодный мир их отцов и дедов, мир их братьев и сестер вовсе не безысходен… потому что если набраться мужества – или хотя бы отчаяния, – чтобы преодолеть пару-другую тысяч миль, то возникал неплохой шанс, что у такого человека заведутся денежки в кармане, мясо в желудке, и жизнь станет развеселой на полную катушку.
Так вот: эти настроения Йимон уловил идеально. Он вырвался далеко за пределы частного вопроса, с какой стати пуэрториканцы валят в Нью-Йорк; в конечном итоге получился двадцатишестистраничный рассказ о том, почему человек вообще покидает родной кров, несмотря на бог весть какие трудности, что ждут его впереди. Закончив читать, я почувствовал себя жалким и глупым, почувствовал стыд за всю ту дрянь и мусор, что писал на протяжении своего пребывания в Сан-Хуане. Некоторые диалоги были любопытными, другие попросту бестолковыми, но через все вилась главная ниточка, перводвигатель, тот факт, что эти люди верили, будто в Нью-Йорке у них может появиться какой-то шанс, в то время как в Пуэрто-Рико шансов у них нет вообще.
После второй читки я отнес статью к Лоттерману и сказал, что ее следует печатать серией в пяти номерах.
Он ударил бейсбольным мячом по столу.
– Черт побери! Вы такой же ненормальный, как Йимон! Нельзя публиковать серию, которую никто не станет читать.
– Да будут ее читать, будут, – сказал я, хотя сам знал печальную правду.
– Нечего мне мозги полоскать! – разлаялся Лоттерман. – Я насилу две страницы одолел! Скукота, сплошное нытье!.. Нет, я не понимаю, он с какой стати так обнаглел? Двух месяцев здесь не проработал, а уже пытается всучить мне материальчик будто выдранный из «Правды»… И еще требует, чтобы я опубликовал это серией!
– Ну, как хотите, – пожал плечами я. – Только вы сами просили: скажи, мол, что ты об этом думаешь.
Он сердито смерил меня взглядом.
– То есть как прикажете понимать? Что вы не будете делать выжимку?
Я хотел наотрез отказаться – и, наверное, так бы и поступил, однако пауза слишком затянулась. Коротенькое мгновение, в сущности, но его мне хватило, чтобы осознать возможные последствия: увольнение, безденежье, вновь пакование вещичек и борьба за место под солнцем где-то в других краях. Поэтому я ответил так:
– Газетой руководите вы. Я просто изложил свои соображения… раз уж вы сами этого просили.
По его лицу было видно, с каким напряжением Лоттерман осмысливает мои слова. Вдруг он хватил мячиком о столешницу, и тот отскочил в угол.