– Да что ж это такое! Я тут плачу во-от такую зарплату – и что получаю взамен? Кусок дерьма, который никуда не годится?! – Он откинулся на спинку. – Ладно. С ним покончено. Да я с первой минуты, как только его увидел, понял, что он за тип. Мне еще Сегарра говорил: гоняет по городу на своем мотоцикле без глушителя, лишь бы народ пугать. А вы слышали, как он грозился мне голову открутить, а? Псих! Его в психушку надо отправить!.. Нам такие ни к чему. Одно дело, когда они чего-то стоят, но он-то полный нуль. Лодырь да бездельник, только и умеет, что людям жизнь портить.
Я пожал плечами и повернулся на выход, чувствуя злость, растерянность и некоторый стыд за самого себя.
Лоттерман крикнул мне в спину:
– Велите ему зайти. Мы его рассчитаем, и чтоб духу его здесь больше не было!
Я пересек редакционный зал и сказал Йимону, что его хочет видеть Лоттерман. В ту же секунду я услышал, как Лоттерман вызвал к себе Сегарру. Когда Йимон зашел в кабинет, они оба были уже там.
Через десять минут он появился и подошел к моему столу.
– Ну, все, зарплаты мне больше не видать. И еще Лоттерман заявляет, будто никакого выходного пособия тоже не должен.
Я печально покачал головой.
– Ну ты смотри, а? И чего он так завелся, в толк не возьму…
Йимон лениво пожал плечами.
– Да обычные дела. Пожалуй, схожу-ка я к Алу, попью пивка.
– Я там Шено видел, утром, – сказал я.
Он кивнул.
– Я уже отвез ее домой. Она разменяла свои последние дорожные чеки.
Я вновь покачал головой, силясь придумать что-нибудь ободряющее, но Йимон уже шагал к своему столу.
– До встречи! – крикнул я ему вслед. – Выпивка за мной.
Он кивнул, не оборачиваясь. Собрал вещи и ушел, ничего никому не сказав.
Остаток дня я убил, сочиняя письма. В районе восьми я поймал Салу в фотокомнате, и мы отправились к Алу. Йимон сидел в патио, задрав ноги на соседний стул и с отсутствующим выражением на физиономии. Когда мы подошли, он поднял глаза.
– Ага… Господа журналисты.
Мы что-то пробормотали и присели рядом, поставив выпивку, которую принесли из бара. Сала откинулся на спинку и закурил.
– Значит, этот сукин сын тебя все-таки уволил, – произнес он.
– Ну, – кивнул Йимон.
– Ты вот что, не дай ему только заиграть пособие. А будет выпендриваться, напусти на его задницу министерство труда – тогда он точно заплатит.
– Да уж конечно, – сказал Йимон. – Не то придется отловить эту скотину одним темным вечерком и выбить денежки вручную.
Сала помотал головой.
– Не волнуйся. Когда он выгнал Арта Глиннина, его наказали на пять сотен. Глиннин в конце концов его в суд потащил.
– Он заплатил мне за три дня, – пояснил Йимон. – Рассчитал все с точностью до часа.
– Да что я говорю, – сказал Сала. – Прямо завтра и напиши на него заявление. Врежь ему хорошенько. Как увидит официальный иск – сразу денежки выложит.
Йимон на минутку задумался.
– Вообще-то он мне должен где-то чуть больше четырех сотен. На такие деньги я бы хоть сколько-то, но прожил.
– Здесь не то место, где можно обойтись без денег, – высказался я. – Четыре сотни – не так уж и много, когда один билет в Нью-Йорк стоит пятьдесят.
Йимон помотал головой.
– А вот туда я вернусь в последнюю очередь. Мы с Нью-Йорком не уживаемся. – Он отхлебнул из бутылки. – Нет уж, когда я здесь все брошу, то отправлюсь куда-нибудь на южные острова, да найду там дешевое грузовое судно до Европы. – Он задумчиво покивал сам себе. – Вот только не уверен насчет Шено…
Мы просидели у Ала весь вечер, обсуждая, куда человек может податься в Мексике, на Карибах и в Южной Америке. Салу настолько задело увольнение Йимона, что он несколько раз повторил, что сам намерен уйти.
– Да кому нужно это место? – кричал он. – Стереть его с лица земли! Кому к черту оно нужно?!
Я знал, что в нем говорит ром, однако потом ром заговорил и во мне, так что к моменту, когда мы пошли домой, я тоже был готов уволиться. Чем больше мы говорили про Южную Америку, тем сильнее меня туда тянуло.
– Обалдеешь, вот помяни мое слово, – раз за разом повторял Сала. – Денег навалом, только руку протяни; англоязычные газеты во всех крупных городах… Господи, просто рай обетованный!
По дороге с холма мы втроем шли плечом к плечу по булыжной мостовой – пьяные, веселые и болтливые, – как люди, которые знают, что расстанутся на рассвете и разбредутся по дальним уголкам Земли.
Шесть
Нет смысла упоминать, что Сала не уволился, так же как и я. Атмосфера в редакции накалилась до предела. В среду Лоттерману пришла повестка из министерства труда: вызывали на слушание по делу о выходном пособии Йимона. Он плевался по этому поводу весь день и заявлял, что скорее ад промерзнет, чем он выплатит этому психу хотя бы дайм. Сала организовал тотализатор и поставил три к одному, что Йимон своего добьется.
В довершение неприятностей уход Тиррелла вынудил Лоттермана самолично возглавить колонку городских новостей. Это только временная мера, заверял он, однако пока что на его объявление на страницах «Издателя и редактора» никто не откликнулся.
Меня это не удивляло. Ведь что там было сказано? А вот что: «Редактор. «Сан-Хуан дейли ньюс». Незамедлительно. Бродяг и пьяниц простят не беспокоиться».
Он даже мне предложил эту должность. В один прекрасный день я пришел на работу и обнаружил в пишмашинке записку: Лоттерман-де хочет меня видеть. Когда я открыл дверь в его кабинет, то увидел, что он играется со своим мячиком. Он хитро улыбнулся и подбросил его в воздух.
– Я тут вот что подумал… Вы производите впечатление сообразительного парня. Когда-нибудь вели городскую рубрику?
– Нет, – ответил я.
– Хотите попробовать? – спросил он, вновь подбрасывая мячик.
Ну, спасибо. Конечно, прибавка светила приличная, но ведь и дополнительной работы будет невпроворот.
– Да я здесь еще мало пробыл. Совсем города не знаю.
Он кинул мяч в воздух, однако ловить не стал.
– Да я знаю. Просто размышлял вслух.
– Как насчет Салы? – спросил я, отлично понимая, что тот откажется. У него была такая масса сторонних заказов, что я порой удивлялся, зачем он держится за эту работу.
– Черта с два. Сала плевать хотел на нашу газету… да он вообще на все плевать хотел. – Лоттерман перегнулся через стол, поднял мячик с пола и положил его на стол. – Кто у нас еще есть? Моберг пьет, Вандервиц клинический псих, Нунан дурак, Бенетиц вообще по-английски ни бе, ни ме… Господи, откуда я их только всех набрал?! – Он со стоном откинулся на спинку кресла. – Мне нужен человек! Кто-нибудь! Я с ума сойду, если один буду тащить всю газету!
– А что там с объявлением? – спросил я. – Никто не отозвался?
Он вновь простонал.
– Как же! Сплошные винные башки! Один тип заявил, что его папа – Оливер Уэнделл Холмс[17]. Можно подумать, меня это волнует! – Лоттерман в бешенстве швырнул мяч об пол. – Кто этих алкашей сюда засылает? Из каких щелей они лезут?
Он погрозил мне кулаком и изрек таким тоном, будто диктовал завещание на смертном одре:
– Кому-то надо встать на их пути грудью, Кемп, или они все заполонят. Винные башки завоевывают мир. Если пресса сдастся, все, пиши пропало; вы понимаете?
Я кивнул.
– Ей-богу, – продолжал он, – свободная пресса жизненно необходима! Если шайка тунеядцев захватит нашу газету, это будет началом конца. Сначала нас, потом еще горсточку изданий, а потом, глядишь, и «Таймс» к рукам приберут. Можете себе такое представить?
Я сказал, что не могу.
– Всех нас перебьют! Они опасны… коварны! Тот субчик, заявлявший, что его папаша судья Холмс… да я его в любой толпе запримечу! У него шея мохнатая и в глазах бешенство!
В этот миг, словно по команде режиссера, в дверь сунулся Моберг с какой-то вырезкой из «El Diario».
У Лоттермана глаза полезли из орбит.
– Моберг! – взвизгнул он. – Господи! Да как у вас наглости хватает соваться ко мне без стука! Богом клянусь, я вас за решетку упеку! Вон отсюда!
Моберг быстренько ретировался, закатив глаза к потолку.
Лоттерман гневно уставился ему вслед.
– Нет, каков наглец, а? Ей-богу, таких усыплять надо…
Моберг пробыл в Сан-Хуане всего несколько месяцев, но Лоттерман, похоже, возненавидел его с такой страстностью, до которой обычному человеку надо лет десять расти. Моберг был выродком. Маленький, с редкими светлыми волосиками и бледным, обрюзгшим лицом. Я в жизни не видел человека, столь зацикленного на саморазрушении, причем не просто себя одного, а и всего, чего касались его руки. С какой стороны ни возьми, он был подл и испорчен. Моберг ненавидел вкус рома, однако был способен прикончить бутылку за десять минут, после чего проблевывался и отключался. Он не ел ничего, кроме сладких булочек и спагетти, которыми его рвало при первом же опьянении. Все свои деньги он просаживал на шлюх, а когда они ему наскучивали, он снимал себе гомика, чисто из любопытства. Причем ради денег он был готов на все – и вот такого человека мы держали на полицейских новостях. Иногда он куда-то пропадал по несколько суток кряду; затем приходилось обшаривать самые низкопробные заведения Ла-Перлы, квартала до того трущобного, что на картах Сан-Хуана в этом месте было просто пустое пятно. Так вот именно Ла-Перла служила Мобергу штаб-квартирой; там он чувствовал себя как дома (по его же словам), зато в остальной части города – если не считать горстки жутких пивных – он был-де неприкаянной душой.
Моберг рассказал мне, что первые двадцать лет жизни провел в Швеции, и я частенько пытался представить его на фоне сурового скандинавского ландшафта. Силился вообразить его на лыжах или возле мирного семейного очага в какой-нибудь снежной горной деревушке. Из тех скудных сведений, что он сообщил о Швеции, я вывел, что жил он в небольшом городке и что родители его были людьми достаточно состоятельными, чтобы отправить сына учиться в Америку.