Он пробыл два года в Нью-Йоркском университете, снимая комнату в одном из тех студенческих общежитий Гринвич-Вилледж, что были рассчитаны на иностранцев. Однажды его арестовали на Шестой авеню, где он, как собака, мочился на пожарный гидрант. Это обошлось ему в шестидневное пребывание в «Склепе»[18], а когда его выпустили, он немедленно уехал в Новый Орлеан. Там потрепыхался некоторое время, затем нашел место на одном из грузовых судов, ходившем с рейсами на Восток. В общем и целом Моберг проработал матросом несколько лет, после чего прибился к журналистике. Нынче, в возрасте тридцати трех лет (хотя с виду тянул на все пятьдесят), со сломленным духом и опухшим от пьянства телом, он скакал из одной страны в другую, разыгрывая из себя репортера, пока его в очередной раз не увольняли.
При всей своей омерзительности он временами – очень и очень редко – демонстрировал проблески закосневшего интеллекта. Впрочем, мозги Моберга настолько прогнили от выпивки и распущенного образа жизни, что всякий раз, когда он пытался приспособить их к работе, его ум начинал барахлить, как старый двигатель, который уронили в чан с топленым салом.
– Лоттерман думает, что я Демогоргон, – например, мог заявить он. – Ты знаешь, кто это? Поройся в энциклопедии. Неудивительно, что я ему не нравлюсь.
Как-то вечером, сидя у Ала, Моберг признался мне, что пишет книгу, озаглавленную «Неизбежность странного мира». К ней он относился очень серьезно.
– Эта такая вещь, которую мог бы написать как раз Демогоргон. В ней полно всякой хрени и ужаса… я вообще выбрал самое-самое жуткое, что только мог представить. Главный герой жрет человечину, а сам прячется под личиной священника… меня, кстати, каннибализм пленяет… когда я сидел, одного алкаша в тюрьме чуть до смерти не забили, так я спросил у «фараонов», можно ли мне его ножку поглодать, пока он не подох… – Моберг рассмеялся. – Так эти свиньи меня вышвырнули, да еще дубинкой огрели. – Он снова рассмеялся. – А что? Я бы поел… почему нет? Что такого священного в человеческом мясе… мясо как мясо… скажешь, не так?
– Да нет, – ответил я. – С чего мне так говорить?
Это был один из тех редких случаев, когда мне удалось понять его слова. По большей части он был просто невменяем. Лоттерман вечно грозился его вытурить, однако народу и так не хватало, и никого больше выгнать не представлялось возможным. Когда Моберг несколько дней провалялся в госпитале после встречи с забастовщиками, у Лоттермана родилась надежда, что он исправится. Однако после возвращения из больницы Моберг повел себя еще более эксцентрично.
Порой я гадал, кто вылетит первым: Моберг или сама «Дейли ньюс». Издание демонстрировало все признаки предсмертного истощения. Тираж падал, а рекламодателей мы теряли с таким постоянством, что я не понимал, как Лоттерман выгребет. Он залез в серьезные долги, чтобы удержать газету на плаву, в то время как она – если верить Сандерсону – не приносила ни цента прибыли.
Я продолжал надеяться на приток свежей крови, однако Лоттерман до того утомился от «винных бошек», что браковал всякий ответ на свое объявление.
– Мне надо быть настороже, – объяснял он. – Еще один извращенец, и нам каюк.
Я же опасался, что он не сможет выплачивать нашу зарплату – и тут, в один прекрасный день, в редакции появился человек по фамилии Шварц. Он сказал, что его только что выгнали из Венесуэлы, и Лоттерман немедленно дал ему место. Ко всеобщему изумлению, Шварц оказался вполне компетентным. По истечении пары недель он уже выполнял всю ту работу, которую некогда проделывал Тиррелл.
Это изрядно разгрузило плечи Лоттермана, чего не скажешь про саму газету. С двадцати четырех страниц объем упал до шестнадцати, а затем и до двенадцати. Перспективы выглядели настолько блеклыми, что народ стал поговаривать, будто в типографии «El Diario» уже набрали некролог насчет безвременной кончины «Дейли ньюс», осталось лишь подписать его в номер.
Никакой лояльности к газете я не испытывал, однако пока я охочусь за чем-то более крупным, иметь оклад никак не мешало. Меня начала беспокоить мысль о том, что «Дейли ньюс» и впрямь может загнуться, и я задумался, отчего Сан-Хуан, со всем его новообретенным процветанием, не мог найти денег на столь скромную вещь, как англоязычная газетенка. Понятное дело, призов бы ей никто не вручил, зато ее хотя бы читали.
Существенная часть проблемы заключалась в самом Лоттермане. Он был достаточно способным человеком, в чисто механическом смысле, однако сам себя загнал в крайне невыгодную позицию. Открыто признавая, что некогда был коммунистом, он испытывал постоянное давление, желая доказать, насколько сумел «перевоспитаться». В ту пору госдеп США называл Пуэрто-Рико «американской рекламой на Карибах – живым доказательством того, что капитализм в Латинской Америке может работать». Люди, придумавшие этот лозунг, видели в себе героев и миссионеров, несущих святое слово Свободного Предпринимательства забитым jibaros[19]. Они на дух не переносили коммуняк, и тот факт, что одну из газет в их городе выпускал экс-красный, отнюдь не был поводом для восторга.
Лоттерман лез из кожи вон, вымарывая все, что хотя бы попахивало левачеством, потому как знал, что в противном случае его распнут. С другой стороны, он был рабом вольного в своих поступках правительства Пуэрториканского Содружества, чьи американские субсидии не только поддерживали добрую половину новой индустрии на острове, но и оплачивали львиную долю рекламы на страницах «Дейли ньюс». Это был настоящий тупик – для Лоттермана и для многих других. Чтобы делать деньги, им приходилось сотрудничать с правительством, то есть смотреть сквозь пальцы на «ползучий социализм» – что не вполне стыковалось с принципами их миссионерства.
Было забавно следить за их потугами; если бы они хоть на минутку задумались, то нашли бы единственный выход: ставить во главу угла конечную цель и не обращать внимания на средства; освященная временем традиция, которая оправдывает что угодно, кроме падения прибыли.
Коктейльные рауты в Сан-Хуане были выставкой всей той гнили и алчности, что присутствует в природе человека. За светское общество здесь сходила крикливая, легкомысленная толпа воров и тщеславных барыг; пошлое кривлянье шарлатанов и клоунов с ущербной психикой. Это была новая волна «оуки»[20], растекавшаяся на юг вместо запада, и в Сан-Хуане верховодили именно они, в буквальном смысле прибрав к рукам бразды правления.
Наконец, один из них стал издавать безжалостную бульварную газетенку, которая ужасала и запугивала любого, в чьем прошлом имелись политические пятнышки. Под удар попал каждый второй, включая злосчастного Лоттермана; тот практически еженедельно страдал от очередного поклепа.
Бесплатная выпивка для журналистов текла рекой, потому что все местные откупщики жаждали известности. Под любое мало-мальски значимое событие созывалось то, что здесь именовали «пресс-раутом». Стоило универмагу «Вулворт» или банку «Чейз Манхэттен» открыть очередное отделение, как сей факт праздновался ромовой оргией. Месяца не проходило, чтобы не появился какой-нибудь новый кегельбан; их строили на каждом свободном клочке земли – такая масса кегельбанов, что подкатывала тошнота.
Из Торгово-промышленной палаты Сан-Хуана исходил до того мощный поток заявлений и прокламаций, что на его фоне Свидетели Иеговы выглядели бледно и уныло: пространные речи с показным биением себя в грудь, возвещавшие непрерывную цепь побед крестового похода Больших Денег. Закатывали бесконечное число приватных вечеринок для заезжих знаменитостей. Стоило здесь появиться какому-нибудь слабоумного рестлеру из Род-Айленда, как в его честь устраивали кутёж.
Я обычно ходил на эти сборища в компании Салы. Гостей охватывал мандраж при первом же взгляде на его фотокамеру. Кое-кто начинал вести себя на манер ученых свиней, в то время как прочие сбивались в гурт как бараны – и все до единого ждали, пока «человек из газеты» нажмет свою волшебную кнопку и оправдает тем самым их щедрое гостеприимство.
Мы старались улизнуть оттуда пораньше, а пока Сала сгонял народ в кучу ради серии снимков, которые наверняка никогда не попадут в проявитель, я похищал бутылки с ромом, сколько мог унести. Если там имелся бармен, я заявлял ему, что несу-де выпивку журналистам, а если он протестовал, то я его не слушал. Мне было известно: какую бы возмутительную штуку я ни выкинул, жаловаться никто не станет.
Затем мы отправлялись к Алу, по пути скинув ромовый улов в нашей квартирке. Все добытые бутылки попадали на полку, и порой их набиралось двадцать, а то и все тридцать. В удачную неделю мы ходили примерно на три вечеринки и уносили с собой в среднем по три-четыре бутылки за каждые полчаса утомительного общения. В груди теплело от мысли, что у нас имелся неиссякаемый источник рома, однако спустя некоторое время я уже не мог выдержать и пары минут таких сборищ, так что пришлось это дело забросить.
Семь
Одним субботним днем в конце марта, когда приток туристов почти истощился и торговцы затягивали пояса, готовясь к мертвому летнему сезону, Сала получил задание сделать снимки новой гостиницы, что возводилась на холме у Фахардской гавани[21] на восточной оконечности острова. Лоттерману пришло в голову, что «Дейли ньюс» могла бы выиграть на жизнерадостной ноте: дескать, в следующем году дела пойдут еще веселее.
Я решил съездить за компанию. Еще с момента моего появления в Сан-Хуане я собирался поближе познакомиться с островом, однако без машины это было невозможно. Моя самая дальняя вылазка составляла каких-то двадцать миль, до жилища Йимона, а Фахардо отстоял в два раза дальше, хотя и в том же направлении. Мы решили захватить с собой ром и остановиться на обратном пути у Йимона, надеясь улучить тот момент, когда он будет возвращаться из заплыва с набитым лангустами мешком.