Все вдруг перестали орать, и конфликт свелся к спору между Йимоном, управляющим и старшим из полицейского наряда. Сейчас меня никто не держал, и я решил подойти поближе, узнать, что происходит.
– Послушайте, – донесся до меня голос Йимона, – я и раньше оплачивал свои счета… Так с чего он взял, что за этот я платить не буду?
Управляющий буркнул что-то насчет пьяных, наглых янки.
Не успел Йимон ответить, как один из «фараонов» зашел к нему со спины и саданул по плечу дубинкой. Йимон вскрикнул и отпрыгнул в сторону, угодив в какого-то мужика, что приехал с остальными. Тот дико размахнулся пивной бутылкой и врезал Йимону по ребрам. Последнее, что я увидел, прежде чем народ навалился на меня, был Йимон, бешено кинувшийся на пуэрториканца с бутылкой. Я услышал несколько сухих ударов по кости, а затем, уголком глаза, приметил какой-то предмет, что опускался мне на голову. Я едва успел пригнуться, и основной удар пришелся по хребту, сбив меня с ног.
Где-то надо мной визжал Сала, а я извивался на земле, распахивая ее спиной и уворачиваясь от ног. Голову я прикрывал руками, отбрыкивался как умел, но все без толку. Особой боли не было, хотя онемевшее тело понимало, что дело плохо. Я был еще в сознании, и мысль, что меня забивают до смерти в пуэрториканских джунглях за одиннадцать долларов с полтиной, пронзила меня таким ужасом, что я заорал диким зверем. Наконец, за секунду до верной отключки я почувствовал, как меня переваливают в машину.
Восемь
Всю дорогу я был в полубессознательном состоянии, а когда «фольксваген» остановился, я выглянул и увидел на тротуаре гневную, орущую толпу. Я знал, что еще одного избиения не выдержу, так что когда меня стали вытаскивать из машины, я отчаянно цеплялся за спинку сиденья, пока один из «фараонов» не дал мне по рукам дубинкой.
К моему изумлению, толпа не стала набрасываться. Нас втащили по ступенькам мимо нескольких угрюмых полицейских при входе и отвели в небольшую комнату без окон, где велели сесть на скамейку. Потом дверь закрылась, и мы остались в одиночестве.
– Мать честная, – сказал Йимон. – Ничего себе. Слушайте, надо кому-то сообщить.
– Все, сцапали нас, – простонал Сала. – Теперь упекут в «Принцессу»[23].
– Они обязаны дать нам позвонить, – сказал я. – Давайте скажем Лоттерману.
Йимон фыркнул.
– Он ради меня и пальцем не пошевелит. Да он спит и видит меня за решеткой!
– У него нет выбора, – возразил я. – Потерять меня и Салу…
Йимон с сомнением покачал головой.
– Ну… а кому еще можно позвонить? Что-то я не соображу…
Сала опять простонал и потер затылок.
– Господи, сподобились… только бы живыми отсюда выбраться!
– Нам еще повезло. – Йимон осторожно проверил пальцем зубы. – Я уж думал, каюк.
Сала покачал головой.
– Не народ, а чистые звери, – пробормотал он. – Только я отпрыгнул от того «фараона», как меня сзади ка-ак саданули кокосом… чуть шею не сломали.
Открылась дверь, и на пороге возник старший полицейский – как ни странно, улыбчивый.
– О’кей? – спросил он, с любопытством нас оглядывая.
Йимон поднял на него глаза.
– Мы хотели бы позвонить.
«Фараон» помотал головой.
– Фамилии? – сказал он, вытаскивая блокнотик.
– Если вы не против, – упрямо продолжил Йимон, – у нас есть право на один телефонный звонок.
Полицейский погрозил ему кулаком.
– Я сказал «НЕТ!» Фамилии, живо!
Мы назвали свои имена.
– Из какой гостиницы? – спросил он.
– Черт возьми, да мы живем здесь! – возмутился Сала. – Я работаю в «Дейли ньюс» и прожил на этом вонючем острове больше года! – Его трясло от злости, и полицейский даже несколько озадачился. – Мой адрес Кайе-Тетуан, номер четыреста девять, и я требую адвоката, немедленно!
Полицейский с минуту поразмышлял.
– Так вы работаете на «Дейли ньюс»?
– Вот именно, – ответил Сала.
Тот посмотрел на нас сверху вниз и зловеще ухмыльнулся.
– Крутые парни… Крутые журналисты-янки.
С минуту все молчали, затем Йимон вновь спросил про телефон.
– Послушайте, – сказал он. – Никто никаких крутых парней из себя не строит. Вы только что нас избили, и теперь нам нужен адвокат… разве мы многого просим?
Полицейский ухмыльнулся опять.
– О’кей, крутые парни.
– Да что вы все заладили «крутые, крутые»?! – воскликнул Сала. – Где, черт возьми, телефон?
Он начал подниматься со скамьи и еще не успел разогнуться, как полицейский шагнул вперед и дубинкой огрел его по затылку. Сала упал на колени, «фараон» тут же ударил его ногой по ребрам. В комнату ворвались еще три субчика в униформе, словно поджидавшие под дверью нужного момента. Двое вывернули Йимону руки за спину, третий сбил меня со скамейки и встал надо мной, замахнувшись дубинкой. Я знал, чего он ждет, и потому даже не шевелился, чтобы не дать ему повода. После долгой паузы их начальник рявкнул:
– О’кей, крутые парни, марш вперед!
Меня вздернули на ноги, и всех троих погнали рысцой по коридору, болезненно заломив руки за спиной.
Миновав коридор, мы очутились в громадном помещении, полном людей, полицейских и письменных столов – и там, посреди зала, на одной из столешниц сидел Моберг. Он что-то писал в блокноте.
– Моберг!!! – крикнул я, плюнув на перспективу получить по голове. – Звони Лоттерману! И адвокату!
Заслышав фамилию Моберга, Сала вскинул голову и завопил, сотрясаясь от злобы и боли:
– Эй ты, швед! Ради Христа, звони кому-нибудь! Нас убивают!
Нас немедленно протолкали сквозь комнату на огромной скорости, и я лишь мельком уловил озадаченную физиономию Моберга, после чего мы оказались в очередном коридоре. На вопли полицейские внимания не обращали; судя по всему, они привыкли к отчаянным выкрикам людей, когда тех уводили бог знает куда. Я лишь надеялся, что Моберг был пока достаточно трезв, чтобы узнать нас.
Следующие шесть часов мы провели в крошечной бетонной камере в компании с двумя десятками пуэрториканцев. Сидеть мы не могли, потому что они мочились прямо на пол; пришлось стоять посреди камеры, раздавая сигареты на манер представителей Красного Креста. Окружающие выглядели серьезными головорезами. Кое-кто был пьян, другие явно чокнутые. Я чувствовал себя в безопасности, пока мы могли снабжать их куревом, но покоя не давала мысль, что будет, когда наши запасы кончатся.
Эту проблему решил за нас надзиратель. Всякий раз, когда нам хотелось выкурить по сигарете, приходилось покупать двадцать одну штуку, чтобы одарить каждого сидельца. После двух таких заходов надзиратель послал за новым блоком. Потом мы посчитали, что пребывание в камере обошлось нам в пятнадцать долларов с лишком, которые мы с Салой и заплатили, потому как у Йимона не было денег.
Казалось, миновало лет шесть; затем надзиратель распахнул дверь и поманил нас наружу. Сала едва мог передвигаться, а мы с Йимоном успели вымотаться до того, что с трудом поддерживали нашего фотографа на ногах. Я понятия не имел, куда нас ведут. Наверное, в подвал, подумал я, так люди и пропадают.
Мы прошли обратной дорогой через все здание, по многочисленным коридорам, и наконец попали в большой судебный зал. Когда нас – растрепанных и грязных, как самый последний бомж – втолкнули внутрь, я лихорадочно огляделся в поисках хоть какого-нибудь знакомого лица.
Зал был набит битком, так что я далеко не сразу увидел Моберга с Сандерсоном, которые чопорно стояли где-то в углу. Я им кивнул, и Моберг поднял руку, сложив большой и указательный пальцы в кружок.
– Ну слава богу, – сказал Сала. – Законтачили.
– Это кто там? Сандерсон, что ли? – спросил Йимон.
– Похоже на то, – сказал я, понятия не имея, к чему он клонит.
– А этот-то педик что здесь делает? – пробормотал Сала.
– Могло быть хуже, – заметил я. – Повезло, что хоть кто-то пожаловал.
Прошло не меньше часа, прежде чем приступили к нашему делу. Первым высказался старший полицейский, причем свои показания он давал на испанском. Сала, который кое-что понимал из его речи, пытался вполголоса переводить: «Вот ведь сучий врун… говорит, будто мы угрожали разнести то место по щепочкам… напали на управляющего… убежали, не заплатив по счету… машиной сбили полицейского… Господи Иисусе!., устроили драку в КПЗ… Боже мой, ну это уже слишком!»
Когда старший по наряду закончил, Йимон попросил перевести все сказанное, но судья его попросту игнорировал.
Следующим высказался управляющий; он размахивал руками и обливался по́том; голос его взмывал до истерических высот, пока он возбужденно жестикулировал и потрясал кулаком в нашу сторону, словно мы умертвили всю его семью.
Мы вообще ничего не поняли, однако было ясно, что дело оборачивается далеко не в нашу пользу. Когда наконец настала наша очередь выступать, на ноги поднялся Йимон и потребовал перевести все показания.
– Вы уже и так все выслушали, – заявил судья на безупречном английском.
Йимон пояснил, что никто из нас не говорит по-испански достаточно хорошо, чтобы понимать сказанное.
– Эти люди раньше изъяснялись по-английски, – добавил он, показывая пальцем на полицейского с управляющим. – Почему они сейчас вдруг разучились?
Судья презрительно улыбнулся.
– Вы забываете, где находитесь, – сказал он. – Кто дал вам право появляться здесь, устраивать дебош, а потом еще требовать, чтобы мы говорили на вашем языке?
Я по лицу Йимона читал, что он теряет выдержку, и тогда я знаком попросил Сандерсона что-то предпринять. В ту же секунду я услышал от Йимона, что он, дескать, «ожидал бы большей справедливости при Батисте»[24].
На судебный зал пала мертвая тишина. Судья сверлил Йимона горящими от гнева глазами. В воздухе, можно сказать, раздался свист топора.
Из задних рядов донесся голос Сандерсона:
– Ваше честь, вы позволите?
Судья вскинул голову.