о на пол перед скамейками… Туристы верещали от страха. Было совершенно очевидно, что нам светит проторчать здесь весь день и всю ночь, прежде чем найдутся места на рейс. А без билетов можно просидеть тут вообще трое суток. Полная безнадега. Мы зашли в кафе, и, оглядываясь в поисках свободного столика, я вдруг увидел пилота, с которым мы летели на Вьекес в прошлый четверг. Он тоже вроде бы меня узнал, когда я подошел ближе.
– О, привет, – сказал я. – Помните меня? Я Кемп… из «Нью-Йорк таймс».
Он улыбнулся и протянул руку.
– Точно. Вы были с Зимбургером.
– А, чистое совпадение, – ухмыльнулся я. – Слушайте, а можно вас нанять на рейс до Сан-Хуана? Мы уже отчаялись.
– Да, конечно. Вылет в четыре. У меня еще два пассажира. – Он кивнул. – Вам здорово повезло: свободные места расхватывают только так.
– Господи, – сказал я, – вы нам жизнь спасли! Назначайте любую цену: Зимбургер оплатит, я ему счет перешлю.
Он широко улыбнулся.
– Что ж, вот и славно. А то других людей как-то жалко. – Он допил кофе и отставил чашку на стойку. – Ладно, побегу я. Подходите к летному полю к четырем… Тот же самый красный «апачи-инвейдер».
– Заметано. В четыре как штык.
Толпа тем временем разрасталась как снежный ком. Рейсы на Сан-Хуан уходили каждые полчаса, но все места на них были заранее забронированы. Народ, поджидавший в живой очереди, потихоньку взялся вновь пить, вытаскивая бутылки виски из сумок и передавая по кругу.
Я хотел покоя и уединенности в своей квартирке; хотел держать нормальный стакан в руках, а не бумажную дрянь; хотел, чтобы четыре стены отделяли меня от этого провонявшего блевотиной стада алкашей, сдавивших нас со всех сторон.
В четыре мы были на летном поле и сразу обнаружили поджидавший нас «инвейдер». Сам полет занял каких-то тридцать минут. С нами возвращалась юная супружеская пара из Сан-Хуана: прилетели нынешним утром и вот теперь что было сил уносили ноги. Их до умопомрачения ошарашили необузданные и наглые ниггеры.
Меня подмывало подлить масла в огонь и рассказать им еще про Шено со всеми жуткими подробностями, а закончить картиной ее вероятного местопребывания и текущих занятий. Впрочем, я сдержался и просто сидел, пялясь на белые облака. Такое впечатление, что я выжил после длительного и опасного запоя на стороне и теперь возвращаюсь домой.
Моя машина благополучно нашлась на аэропортовой парковке, а вот скутер Йимона местный сторож приковал цепью к ограждению. Когда мотороллер освободили, Йимон заявил, что едет к себе, вопреки моим советам остаться у меня, – вдруг ночью объявится Шено?
– А и верно, – сказал я. – Она вообще могла уже вернуться. Почем мы знаем? Вдруг она решила, что мы ее там бросили, и сама отправилась в аэропорт?
– Ага, – сказал Йимон, выбивая подножку из-под своего скутера. – Так оно и вышло. И сейчас она сидит дома и готовит ужин к моему приходу.
Я проследовал вслед за ним по шоссе, а у поворота на Сан-Хуан помахал рукой на прощание. Оказавшись дома, я сразу лег спать и не поднимался до следующего полудня.
По дороге в редакцию я ломал голову над вопросом, следует ли рассказывать про Шено, но стоило только войти в зал, как я напрочь о ней позабыл. Сала подозвал меня к столу, где он о чем-то горячо спорил с Мобергом и Шварцем.
– Все кончено! Зря вернулся, надо было оставаться на Сент-Томасе.
Выяснилось, что уволился Сегарра, а Лоттерман позапрошлой ночью улетел в Майами, предположительно за последним шансом найти средства на газету. Сала был уверен, что нам каюк, однако Моберг считал, что фотограф завелся на пустом месте.
– У Лоттермана денег полно. Он просто решил проведать свою дочку, он сам мне так сказал перед отлетом.
Сала горько расхохотался.
– Моберг, очнись! Ты что думаешь, Скользкий Ник так просто решился бы оставить это теплое местечко? Разуй глазенки: мы безработные.
– Вот черт! – негодовал Шварц. – Я только-только притерся; это вообще первая работа за последние десять лет, на которой я хотел бы остаться…
Ему было в районе сорока, и, хотя я с ним пересекался только в редакции, он мне импонировал. Дело свое Шварц знал туго, никогда никому не досаждал, а свободное время проводил за выпивкой в самых дорогих барах, которые только мог отыскать. По его словам, «Алов дворик» он ненавидел всей душой; мол, это чистой воды кружок по интересам, да вдобавок грязный. Ему нравились клуб «Марлин», коктейль-салон в «Карибском Хилтоне» и прочие гостиничные бары, где человек мог появиться в галстуке, мирно посидеть за выпивкой, а порой и посмотреть симпатичное шоу. Работал он много – а затем пил. Потом отсыпался и шел обратно вкалывать. Для Шварца журналистика была складной картинкой из бумажных кусочков, которые надо просто аккуратно собрать вместе. И все. Это занятие он считал почетной и честной профессией и многое в ней освоил. Можно сказать, он свел ее к единой формуле и не собирался в ней ничего менять, что бы там ни случилось. Больше всего на свете его раздражали сумасброды и эксцентрики. Они портили ему жизнь и бесконечно тяготили.
Сала оскалился в ухмылке:
– Не беспокойся, Шварц, свою пенсию ты получишь… Да еще, наверное, сорок акров и мула в придачу.
В памяти всплыло, как Шварц впервые появился в «Дейли ньюс». Он зашел в редакцию и попросил принять на работу – как если бы забрел в парикмахерскую и сказал его постричь, будучи совершенно уверен, что его не выгонят взашей. Сейчас, если в этом городе имелось хотя бы еще одно англоязычное издание, гибель «Дейли ньюс» означала бы для Шварца ничуть не больше, чем смерть любимого парикмахера. Его расстраивала вовсе не потеря работы, а то, что при этом нарушался его жизненный уклад. Если газета загнется, ему придется совершать малопривычные и нерегулярные телодвижения. А Шварц был не из таких. Да, он на сто процентов способен и на это, но лишь если сам такое запланировал. Любая вещь, выполняемая под влиянием минутного импульса, без надлежащей подготовки, была не только глупой, но и аморальной. Вроде похода в «Карибский Хилтон» без галстука. Образ жизни Моберга представлялся ему преступно постыдным; он называл Моберга «прыгучей блохой» и «выродком». И еще я знал, что именно с подачи Шварца Лоттерман вбил себе в голову мысль, что Моберг – вор.
Сала поднял на меня глаза.
– Шварц опасается, что теперь в «Марлине» ему откажут давать выпивку в кредит и что он потеряет почетный стул у конца барной стойки – тот самый, который там резервируют для дуайена корпуса белых журналистов.
Шварц печально покачал головой.
– Ты просто циничный глупец. Мы еще посмотрим, как ты сам станешь бегать в поисках работы.
Сала поднялся и пошел в фотокомнату.
– Здесь работы больше не будет, – сказал он. – Когда Скользкий Ник рвет когти, можешь быть уверен, что сигнал уже подали.
Спустя несколько часов мы сходили пропустить стаканчик в баре на той стороне улицы. Я рассказал Сале насчет Шено, и он встревоженно заерзал на стуле.
– Нет, ну это уже слишком! Господи, да меня сейчас стошнит! – Он ударил кулаком по столу. – Черт, я так и знал!.. Я что, тебя не предупреждал?
Я кивнул, не отрывая глаз от кубиков льда в моем стакане.
– Так какого дьявола вы ничего не сделали? Йимон умеет лупить народ… ну и где он был все это время?
– Все случилось очень быстро, – промямлил я. – Он попытался вмешаться, но его смяли.
Сала на минуту задумался.
– Допустим. А зачем вы вообще ее взяли в то место?
– Да ладно тебе! Я лично туда поехал вовсе не для того, чтобы присматривать за полоумной девчонкой. – Я вскинул на него глаза. – Про себя-то забыл? В ту ночь, когда нас отметелили «фараоны», почему ты не остался дома читать какую-нибудь идиотскую книжку?
Сала лишь покачал головой и откинулся на спинку стула. После двух-трех минут молчания он поднял лицо.
– Кемп, ответь мне, куда мы катимся, а? Ей-богу, я вправду начинаю думать, что мы все обречены. – Он нервно почесал щеку и понизил голос: – Я серьезно. Пьем и пьем беспробудно, с нами случаются всякие жуткие вещи, и чем дальше, тем хуже… – Он безнадежно махнул рукой. – Нет, это уже не смешно – к нам всем судьба повернулась задом.
Когда мы пришли в редакцию, я поразмыслил над его словами и пришел к выводу, что Сала в чем-то может быть прав. Он любил рассуждать про удачу, шансы и счастливый билетик – но при этом ни разу не рискнул поставить в казино – знал, что у них все схвачено. Под этим пессимизмом, под унылой убежденностью, что весь мировой механизм заточен на то, чтобы его обжулить, в глубине души Салы таилась вера, что он все-таки сумеет всех перехитрить. Надо лишь внимательно подмечать признаки, и тогда он сможет вовремя отпрыгнуть, увернуться – и злая доля его минует. Фатализм с лазейкой: главное, не прозевать нужный сигнал. Так сказать, выживание за счет координации. Ибо глаголено: «не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа»… а тем, кто вовремя спохватится и порскнет в сторонку. Вроде лягушки, сигающей от цапли на полуночном болоте.
Твердо вызубрив эту теорию, я тем вечером зашел к Сандерсону, надеясь выпрыгнуть из трясины безработицы на высокую ветку аппетитных заказов. Лишь эта ветка была в поле моего зрения на тысячи миль, и если я промахнусь, то придется долго и мучительно тащиться к новому плацдарму, причем я понятия не имел, где он может находиться.
Сандерсон приветствовал меня пятидесятидолларовым чеком, что я счел за доброе предзнаменование.
– Это за ту статью, – пояснил он. – Пошли на веранду, тебе нужно выпить.
– Выпить, как же, – сказал я. – Мне нужно найти страховку от безработицы.
Он рассмеялся.
– Э-э, мне бы следовало догадаться. Особенно после сегодняшнего.
Мы притормозили в кухне, чтобы взять льда.
– Ты, конечно же, знал, что Сегарра собирается уходить, – сказал я.
– Конечно, – ответил он.
– Господи, – пробормотал я. – Ответь мне, Хал… что меня-то ждет? Я разбогатею, или вся моя жизнь псу под хвост?