Я вышел из дому задолго до полудня, однако солнце уже палило так, словно день был в самом разгаре. Ведя машину вдоль пляжа, я вспомнил, какими чудесными казались мне утренние часы, когда я только-только появился в Сан-Хуане. Есть что-то свежее и хрусткое в раннем карибском утре; предвкушение какого-то события, которое вот-вот должно произойти – чуть дальше по улице или сразу за поворотом… Всякий раз, оглядываясь назад на эти месяцы и пытаясь отделить славное времечко от гнусного, я думаю о поручениях, которые мне давали на утро, когда я брал у Салы машину и с ревом несся по бульвару, усаженному раскидистыми деревьями. Я вспоминаю, как дрожал подо мной крошечный «фиат» и как ударяло в лицо жаркое солнце, когда я выскакивал из тени на залитый солнцем участок дороги; я вспоминаю белизну моей сорочки и шелест шелкового галстука, трепещущего на ветру возле головы; охотно проседающую под ногой педаль газа и резкий рывок по встречке, когда мне хотелось обогнать какой-нибудь грузовик и успеть вписаться в сигнал светофора…
А потом опять вывернуть на бульвар с пальмами, вдарить по тормозам – чтоб до визга покрышек; откинуть солнечный козырек с присобаченным пропуском «Пресса» и оставить машину под ближайшим знаком «Парковка запрещена». Ворваться в вестибюль, на ходу натягивая пиджак от черного, с иголочки, костюма и, помахивая камерой, нахально глазеть на смазливую секретаршу, пока она звонит боссу, чтобы проверить нашу договоренность насчет интервью. Затем плавная поездка в мягко подрагивающем лифте куда-то на верхний этаж, к роскошному кабинету… широкая улыбка, расшаркивания, высокопарная беседа, черный кофе из серебряного кофейника… несколько поспешных снимков на балконе… белоснежные зубы, твердое рукопожатие… вновь лифт – и пулей дальше.
По дороге в редакцию, с набитым записями карманом, я останавливался у какого-нибудь пляжного ресторанчика, заказывал клубный сандвич с бутылкой пива, усаживался в тени и читал газеты, задумываясь над сумасшествием новостей… или просто откидывался на спинку стула, с вожделением поглядывая на соски под цветастыми купальниками и прикидывая, сколько из них мне светит собрать в свою коллекцию за эту неделю…
Вот такими были славные утренние часы, когда солнце светило жарко, а воздух бодрил и много чего обещал, когда казалось, что вот-вот в мои руки попадет Настоящее Дело: надо лишь чуточку ускориться, и тогда ты сможешь перехватить эту яркую и неуловимую вещь, что всегда опережает тебя на шаг.
А потом наступал полдень, и утро блекло, усыхало, скукоживалось подобно утраченной мечте. Градом лил пот – вот уж пытка из пыток! – а день был забит мертвыми останками всех этих желанных, но не состоявшихся вещей, которые не выносили жары. Когда солнце напрочь выжигало иллюзии, я мог видеть это место таким, как оно есть – дешевым, угрюмым и крикливо-показным… ничего хорошего от него ждать не приходилось.
Порой на закате, когда тянет расслабиться и не думать про всеобщее загнивание, Бог-старьевщик набирал пригоршню увядших утренних надежд и развешивал их так, что ты только руками разводил: видит око, да зуб неймет; они висели на ветру, позвякивая, как хрустальные колокольчики, и напоминали тебе о той вещи, которая так тебе и не далась – и не дастся никогда. Тут хоть на стенку лезь; единственный способ обуздать эту муку состоял в том, что надо сидеть в баре до заката и ромом вымывать призраков из собственной души. А зачастую было куда проще вообще не ждать, так что заливка за воротник начиналась в полдень. Впрочем, как помнится, это мало чем помогало, разве что иногда день заканчивался чуть быстрее…
Свернув на Кайе-О’Лири, перед входом в «Алов дворик» я увидел машину Салы, а рядом – скутер Йимона. На меня накатило нечто вроде паники. Я проехал мимо, не поворачивая головы, пока не скрылся за холмом. Еще некоторое время покатался, пытаясь сообразить, что делать; при любом раскладе выходило, что я змея подколодная. Это я не к тому, что не испытывал чувства абсолютной правоты в своих поступках, – просто не мог представить, что вот войду и усядусь напротив Йимона. Чем больше я об этом думал, тем гаже себя чувствовал. «Что ж, коли так, не заняться ли частной практикой? Вывесим табличку «П. Кемп, журналист-алкоголик, прилипала и змея. Часы приема: с полудня до заката, кроме понедельников»».
Огибая Плаза-Колон, я застрял позади тележки торговца фруктами и раздраженно засигналил.
– Эй ты, нацист вонючий! – проорал я. – А ну прочь с дороги!
Настроение ни к черту. Чувство юмора пробуксовывает. Пора сваливать с улиц.
Я направился в клуб при «Кондадо-Бич», где окопался за громадным стеклянным столом, что стоял на террасе под сине-красно-желтым зонтом от солнца. И следующие несколько часов провел за чтением «Негра с «Нарцисса»», подмечая кое-какие моменты для моего опуса на тему «Расцвета и гибели «Сан-Хуан дейли ньюс». Я считал себя изрядным умницей, однако предисловие Конрада испугало меня настолько, что я потерял всю надежду хоть когда-нибудь перестать быть нулем без палочки…
«Впрочем, только не сегодня», – подумал я. Сегодня у нас день особый, мы ему еще накрутим хвост. Устроим пикничок. Возьмем шампанского. С Шено на пляж – и пустимся во все тяжкие… Настроение тут же взыграло. Я подозвал официанта и заказал два роскошных ленча навынос, с омарами и манго.
Когда я вернулся, дом был пуст. От Шено не осталось и следа. В квартире стояла сверхъестественная тишина. Заброшенность.
И тут я увидел бумажку, вставленную в мою пишмашинку: полдесятка строк на листке из блокнота с эмблемой «Дейли ньюс» и ярко-алым пятном губной помады над моим именем.
Милый Пол!
Я больше не могу. Мой рейс в шесть. Люби меня. Мы с тобой друзья навеки. Будем пить ром и танцевать нагими. Приезжай ко мне в Нью-Йорк. Тебя ждет сюрприз, и не один.
С любовью, Шено
Я взглянул на часы: пятнадцать минут седьмого. Слишком поздно мчаться в аэропорт. «А, ладно, – решил я. – Разыщу ее в Нью-Йорке».
Я сел на кровать и осушил бутылку шампанского. На душе скребли кошки, так что я придумал пойти купаться. Отправился к поселку Луиза, на пустой пляж. Прибой разошелся не на шутку, и, раздеваясь, я испытывал страх, смешанный с предвкушением. Я рыбкой нырнул в откатывавшую волну и позволил ей унести меня в море. Через несколько минут белый гребень подхватил меня, повлек торпедой к берегу и, закрутив как дохлую рыбину, вышвырнул на песок, да с такой силой, что я потом несколько дней мучался болями в саднившей спине.
Такое я проделал несколько раз, кидаясь в волну и поджидая, когда очередной накат вынесет меня обратно на берег.
Когда я выдохся, было уже темно, и весь пляж кишел насекомыми, многомиллионной армией песчаных блох, напичканных микробами и недоступных глазу. Ковыляя к машине, я чувствовал густой черный привкус во рту.
Двадцать
Понедельник был решающим днем, и напряжение уже поджидало меня, едва я открыл глаза. Я опять проспал, и дело шло к полудню. После завтрака на скорую руку я заторопился в редакцию.
Моберг читал у входа какое-то пришпиленное к двери объявление. Многословное, путаное, но про крайней мере из него становилось понятно, что в связи с банкротством газета передана в другие руки на условиях управления спорным имуществом и что теперь все претензии к бывшим владельцам должны рассматриваться фирмой «Стайн энтерпрайзис» из Майами, штат Флорида.
Моберг закончил читать и обернулся ко мне.
– Это бессовестно. Надо бы снести дверь да разграбить это место. Мне деньги нужны, у меня всего-то десять долларов. – И не успел я его остановить, как он ногой выбил стекло. – Пошли, – скомандовал он, уже ступая внутрь. – Я знаю, где он держит деньги на мелкие расходы.
Внезапно задребезжал звонок, и я дернул Моберга обратно.
– Дурень ты! Из-за тебя сигнализация сработала. Уносим ноги, пока «фараоны» не пожаловали.
Мы помчались к Алу, где нашли всех остальных. Народ собрался вокруг самого большого стола и возбужденно спорил. Моросивший дождь заставил сгрудиться вместе; судя по разговору, решался вопрос, как прикончить Лоттермана.
– Вот ведь свинья, – сказал Моберг. – Мог ведь заплатить нам в пятницу. У него куча денег, я сам видел.
Сала расхохотался.
– У Гитлера тоже была куча денег, да только он никогда не платил по счетам.
Шварц мрачно покачал головой.
– Эх, мне бы ему в кабинет попасть… Надо кое-куда позвонить. – Он многозначительно кивнул. – Международные звонки… Париж, Кения, Токио…
– Зачем же в Токио? – спросил Моберг. – Тебя там прикончат.
– Это тебя там прикончат, – ответил Шварц. – Я лично в чужие дела нос не сую.
Моберг помотал головой.
– У меня-то есть друзья в Токио. А вот ты никогда себе друзей не найдешь… потому что тупой.
– Вонючий алкаш! – выкрикнул Шварц, внезапно вскакивая на ноги. – Еще одно слово, и я тебе рожу начищу!
Моберг непринужденно рассмеялся.
– У тебя крыша едет. Сходи подставь головку под холодную воду.
Шварц мигом обогнул стол и размахнулся наотмашь, словно хотел швырнуть бейсбольный мяч. Моберг запросто смог бы увернуться – если бы обладал хоть какими-то рефлексами, – но остался сидеть и в результате слетел со стула.
Суровое зрелище, ничего не скажешь, и Шварц был явно доволен собой.
– Урок тебе на будущее, – заявил он, направляясь к выходу. – До встречи, парни. Рядом с этим алкашом я уже находиться не могу.
Моберг осклабился и плюнул ему вслед.
– Скоро вернусь, – сообщил он нам. – Хочу повидать одну юбку в Рио-Педрас… Деньги нужны.
Сала проводил его взглядом, печально кивая головой.
– Да уж, встречал я немало уродов в своей жизни, но этот хлеще всех.
– Брось, – сказал я. – Моберг твой друг. Не забывай.
Вечером мы отправились на прием в саду, организованный Ромовой Лигой и Торгово-промышленной палатой Сан-Хуана, чтобы воздать должное духу американской стипендиальной помощи. Дом оказался вычурным, громадным, весь в белой штукатурке и с раскидистым садом. Заявилась примерно сотня гостей, причем большинство в формальных одеяниях. По одну сторону сада располагался длинный бар, и я немедленно туда направился. Там мне встретился Донован, полностью поглощенный выпивкой. Он украдкой откинул полу пиджака и показал мне нож за поясом.