Я не мог вспомнить, где и как все эти перипетии начались, но вот заканчивались они здесь, в Фархад о, в темной кляксе на карте, на краю света. Йимон уезжал, я возвращался обратно; определенно это был конец – но конец чего, я так и не понимал.
Я закурил очередную сигарету и подумал про других людей, прикинул, чем они могут сейчас заниматься, пока я сижу здесь, на глухой улочке Фархадо, попивая ром на пару с человеком, который с завтрашнего утра станет числиться убийцей в розыске.
Йимон вручил мне бутылку и вылез из машины.
– Что ж, Пол, до встречи… Бог знает где.
Я перегнулся через сиденье и выставил ладонь.
– Наверное, в Нью-Йорке.
– Ты сколько еще будешь здесь? – спросил он.
– Недолго.
Он пожал мне руку в последний раз.
– Ладно, Кемп. Спасибо за все… Ты парень что надо.
– А, – отмахнулся я, заводя мотор. – Мы все парни что надо, когда надираемся.
– Да мы и не пили, – сказал он.
– За себя говори. Не то сдал бы тебя с потрохами.
– Херня.
Я включил передачу; машина тронулась.
– Ладно, Фриц. Удачи.
– Ага, – кивнул он. – Это тебе удачи.
Мне пришлось рулить до угла, чтобы развернуться, и на обратном пути я вновь проехал мимо него и помахал рукой. Йимон брел в сторону парома. Я притормозил на углу и обернулся, желая узнать, что он собрался делать. Тогда я видел его последний раз, и картинка четко врезалась в память. Йимон дошел до края причала и встал возле деревянного фонарного столба, глядя в море. Единственное живое существо в мертвом карибском городе: высокая фигура в мятом костюме «Палм-бич», его единственном костюме, ныне вывалянном в пыли и траве, с разбухшими карманами… Он стоял в одиночестве на краю света и думал свои думы. Я вновь помахал рукой, пусть он и стоял, повернувшись спиной, пару раз просигналил и на полной скорости покинул этот город.
Двадцать один
По дороге домой я сделал остановку, чтобы купить несколько утренних газет, и на первой полосе «El Diario» с изумлением увидел фото Йимона под крупным заголовком «Matanza en Rio Piedras»[40]. Это был увеличенный фрагмент того снимка, который был сделан после нашего ареста и избиения. «Ну вот, – сказал я себе. – Пиши пропало».
Я добрался домой и позвонил в «Пан-Ам», чтобы забронировать место на утренний рейс. Затем упаковал вещи. Не разбирая – шмотки, книжки, мою пухлую папку с вырезками из «Дейли ньюс» – все подряд рассовал по двум спортивным сумкам, отставил их в сторону, положил сверху пишмашинку, а потом бритвенный набор. Вот они все, мои суетные пожитки, жалкие плоды десятилетней одиссеи, которая начинала отчетливо отдавать полным фиаско. Уже у самой двери я вспомнил, что надо бы захватить бутылочку «Rum Superior» для Шено.
Оставалось еще убить где-то часа три, да и чек обналичить. Как мне было известно, это можно сделать у Ала, однако я подозревал, что там меня поджидают «фараоны». Впрочем, я решил рискнуть и очень аккуратно пересек Кондадо, затем по дамбе въехал в Старый город.
В «Аловом дворике» было безлюдно, лишь Сала сидел в одиночестве во дворике. Когда я подошел к столику, он вскинул глаза.
– Кемп!.. Я себя чувствую столетним старцем.
– А тебе сколько? – спросил я. – Тридцать? Тридцать один?
– Тридцать. Как раз в прошлом месяце стукнуло.
– Это ерунда, – заметил я. – Ты прикинь, на сколько я себя чувствую… Мне-то почти тридцать два.
Он покрутил головой.
– Вот уж не думал, что когда-то доживу до тридцатника. Не знаю почему, просто так казалось.
Я усмехнулся.
– А я и не задумывался.
– Ну, – сказал он, – теперь надо молиться богу, чтобы не дотянуть до сорока… Просто представить себе не могу, что бы я стал тогда делать.
– Ничего, еще будет время, – сказал я. – Мы с тобой перевалили через хребет, Роберт. Теперь нас ждет спуск по буеракам и колдобинам.
Он откинулся на спинку стула и промолчал. Брезжил рассвет, но Нельсон Отто до сих пор бренчал на своем пианино. Он играл «Лауру», и печальные ноты, выплывая из дворика, цеплялись за ветки деревьев, усаживаясь на них как птицы, что слишком устали для полета. Ночь выпала душная, почти безветренная, но я ощущал холодный пот в корнях волос. От нечего делать я притушил сигарету о рукав моей голубой рубашки-оксфордки.
Сала заказал еще выпивки, и Трубочист притащил четыре рома, заверив, что это за счет заведения. Мы его поблагодарили и просидели с полчаса, не проронив ни слова. Со стороны порта доносилось тягучее позвякивание колокола на причаливающем судне, а где-то в городе проревел мотоцикл, пустив эхо по узким улочкам холма до Кайе-О’Лири. В соседнем доме то громче, то тише звучали чьи-то голоса; в баре дальше по улице гремел музыкальный автомат. Звуки ночного Сан-Хуана, плывущие через город на струях влажного воздуха; звуки жизни и движения, звуки тех, кто готовит себя к новому дню, и тех, кто опустил руки; звук надежды и звук отчаянного барахтанья, а за ними – негромкое, мертвое тиканье тысяч алчных часов, одинокий метроном времени, текущего в долгой карибской ночи.