ек на земле находит в кармане ракушку. Даже если живет в пустыне Сахаре или еще где-либо! Но никто не может сказать, как долго продлится этот момент. Майкл говорил, у одних он длится годами, а у других быстро заканчивается. Для некоторых это всего пара дней.
Что встревожило меня в словах Клинтона больше всего — это как близко он коснулся того, что я думал о Блэр, когда полчаса назад мы были у нее. Мысль о ключевом времени была не так уж нова, все мы знаем, что в жизни бывает период, когда мы сияем ярче всего.
Но он говорил не о том. Он приводил пример за примером, подчеркивая всякий раз, что, достигая этого заветного, блестящего периода жизни, мы не навсегда остаемся… своей истинной сущностью. Чаще «ключевой момент» приходит и уходит без нашего ведома. Вот почему столь многие из нас удручены и несчастны: это наша жизнь, но мы не имеем представления о ее настоящих взлетах и падениях, моментах подлинного триумфа, или поражения, или истинного осознания.
И вот нам, как детям, суют в карман ракушки, сообщая: вот оно. Воспользуйся своей истинной сущностью, если сможешь! Сделай все правильно, и вся твоя жизнь изменится и обретет глубину. Единственное, с чем я могу сравнить это, со слов Клинтона, — с кратким мгновением после оргазма, когда мы остаемся вне своего тела и смотрим, где мы и почему здесь оказались.
— И Майкл умеет увидеть это в людях?
— И не только видит, но умеет заморозить их в этом состоянии. Вроде бы оказывает большую милость, да? Замораживает тебя посреди твоего сраного «ключевого момента», и ты остаешься гнить в нем тысячу лет…
— Как это — «замораживает»?
— А как ты думаешь, как эскимосское иглу? Нет! Он делает нечто, от чего ты просто останавливаешься. Ты живешь, и все такое, но с твоим телом больше ничего не происходит. Ты не становишься старше. Мне пятнадцать, то есть мне с виду пятнадцать, с того дня, как я отделал Фанелли… Можно взять еще чаю со льдом? Слушай, я застрелил этого мерзавца и убежал. Я бегал от своего старика всю жизнь, так что в этом не было ничего нового. Я поехал в Нью-Йорк. Там можно заиметь деньги, если позволить им делать с тобой то, чего они хотят. Потом, когда похолодало, я на попутках отправился во Флориду. Знаешь, Флорида и Нью-Йорк были моими местами обитания… Но потом шли годы, а я все не рос. Мои ноги не становились больше, и одежда не становилась мала, я не становился выше, и наконец даже тупица понял бы, что тут что-то не так и дело серьезное. Я был большой. До того я всегда был рослым, но вдруг все перестало расти. И мое лицо оставалось все тем же — то есть мне не приходилось бриться, и все такое.
Принесли второй стакан чаю и заказанный мною горячий бутерброд с сыром. Я был голоден, но не брал бутерброд, пока Клинтон большими глотками не выпил свой чай и тыльной стороной руки не вытер рот.
— И вот, короче говоря, я повстречался с этим парнем Ларри с Нью-Йоркского автовокзала. Он выглядел старше меня, и мы разговорились. Это случилось года через два после Фанелли, мне было, наверное, лет семнадцать.
— И ты никогда не беспокоился, что полиция схватит тебя за убийство? — Я взял бутерброд, посмотрел на него и положил обратно.
— Я понемногу привык к этому. Сначала беспокоился, но потом ничего не случилось: копы не являлись, никто не приставал, и я, поверишь ли, просто забыл об этом. Но знаешь, почему копы не пришли за мной? Из-за Майкла. Он все время знал, где я и что делаю. После того как заморозит, он тебя защищает. Так я это называю — заморозка. Может быть, ты ему потом понадобишься для чего-то, и он не хочет, чтобы с тобой что-то случилось. Ты будешь есть этот бутерброд?
Я пододвинул ему тарелку.
— Почему я должен всему этому верить?
— О, да я же еще ничего не рассказал! Почему ты должен верить? Можешь ничему не верить. Я рассказываю для твоего же блага.
— С чего бы это тебе заботиться о моем благе?
Ухмылка медленно расползлась по его лицу.
— Да я и не забочусь. Я пекусь о собственном благе. Дай мне рассказать до конца… Так вот, на Нью-Йоркском автовокзале я повстречался с Ларри. И вдруг он достает ракушку и спрашивает, нет ли и у меня такой. Довольно странный вопрос. Но я сказал: да, есть, и давно. Ну и что? А он меня спрашивает, не знаю ли я парня по имени Майкл Билла! Представляешь, что я почувствовал, услышав этот вопрос?
— Ларри был одной из жертв Майкла?
— Именно. Жертва Майкла, и собрался рассказать мне обо всем. Сказал, что узнал меня, как только увидел. И знаешь что? Он не врал — после того как Майкл тебя заморозит и ты поймешь, в чем дело, ты начинаешь узнавать себе подобных.
Тут настала моя очередь усмехнуться.
— Почему же я тебя не узнал?
На мгновение его лицо исказилось злобой. Жестокой яростью, взявшейся неизвестно откуда с пугающей быстротой, как выкидной клинок. Он положил обе руки на стол, словно собирался встать.
— Как хочешь, мудак, можешь не верить. Но послушай: если он тебя заморозит, ты пропал. Знаешь, что с тобой будет? То же самое, что со мной и с Ларри. Знаешь, что я с ним сделал? Убил. Вот так. Пришлось. Знаешь почему? Майкл. Его там даже не было, но он заставил меня это сделать… Вот почему я здесь. На тебя мне наплевать, приятель. Я не хочу умирать. Но знаю, что, если он тебя заморозит, ты придешь за мной. В каждый момент ему нужен только один. А когда закончит пользоваться тобой — как Ларри или мной, — просто подошлет к тебе следующего, и дело с концом.
— Зачем ты был ему нужен?
Клинтон покачал головой, словно я был последним тупицей на земле.
— Потому что в детстве он был жалким дерьмом. Ему нужен был большой брат, ангел-хранитель, щит Гардол и все прочее в одном лице. Я просто не вовремя подвернулся ему под руку, старина.
— Кто такой был этот Ларри?
— Он защищал Майкла до меня, когда тот жил в другом городе. Знаешь, кто он был? Его учитель в третьем классе!
— И зачем ты его убил?
Прежде чем ответить, Клинтон напомнил мне о сигарете в пепельнице — все еще горящей и чадящей, но готовой погаснуть через минуту-две.
— Пришлось. Майкл заставил.
Я понял, что что-то не так, почти сразу же, как только открыл входную дверь. Запахи дома мгновенно узнаваемы и нерушимы. Они лишь до некоторой степени изменяются в зависимости от того, что ты готовил или как давно делал уборку, но даже лук или новая мастика не могут скрыть аромат нашей повседневной жизни, тот колорит, что мы придали воздуху, в котором живем.
Моей первой реакцией было отдернуть назад голову: в последний раз запах здесь был иной, все перешибало дерьмом. Но когда первое потрясение прошло, в мозгу что-то щелкнуло, и я узнал запах оливкового масла, орегано, чеснока. Запахи итальянского ресторана — теплые, насыщенные и соблазнительные.
С тех пор как я стал снова жить один, я держу в вазе у входной двери охотничий нож. Не думаю, что я сумел бы хорошо им воспользоваться, если бы пришлось столкнуться с грабителем, но мне нравилось держать его там. Как можно бесшумнее вытащив нож из укромного места, я прокрался в кухню.
Свет там был включен, кухонный стол накрыт на одного — черная скатерка, белая салфетка, винный бокал, бутылка кьянти. Сбоку — большая керамическая чаша с моим любимым кушаньем, салатом из ракушек. Макаронные изделия в виде морских ракушек, какие в детстве нам всегда готовила мать.
И это не все. Медленно и осторожно обойдя всю квартиру, включая свет и заглядывая в углы, я повсюду находил ракушки. Три среднего размера на комоде в спальне. Посреди моей постели красовался гигантский наутилус, который подносят к уху, чтобы услышать шум моря. К стене прислонена эмблема нефтяной компании «Шелл».[19]
Моя квартира напоминала шизофренический музей ракушек. Настоящих, или пластмассовых, или замысловатых штуковин, в которых не сразу и узнаешь раковину.
В ту ночь я долго бродил по квартире, выискивая множество других ракушек, спрятанных, наподобие пасхальных яиц, в самых неожиданных, хитрых местах: в рулонах туалетной бумаги, под подушкой, на странице 1084 словаря, где находилось слово «раковина» со всем множеством его значений.
Сам того не замечая, я так увлекся поисками, что через некоторое время, как хороший шахматист, стал останавливаться и думать: какой будет следующий ход? Как бы я здесь сыграл? И если удавалось придумать хорошее нелепое место для ракушки, а там ничего не оказывалось, мне было приятно. Как быстро мы поддаемся новому наваждению!
Тот, кто спрятал здесь все это множество ракушек, должен был провести у меня полдня.
Через два дня по дороге на работу я попал в пробку, грозившую не рассосаться никогда. Одна из приятных особенностей мотоцикла заключается в том, что, если попадешь в такую пробку, ты можешь вилять между машинами или потихоньку продвигаться к свободе, объезжая их справа. Но на сей раз даже этот трюк позволил объехать лишь несколько машин, а потом и я застрял так же, как и все прочие.
Убедившись, что поблизости нет полиции, я сделал непозволительное: выехал на тротуар и поехал по нему, пока не добрался до переулка, по которому смог вырваться на параллельную улицу.
Крайне довольный собой, я понесся по Детройт-стрит и, как образцовый законопослушный гражданин, остановился у светофора.
Передо мной промчался автомобиль, и через мгновение я понял, что на пассажирском сиденье — Блэр Даулинг и это тот самый автомобиль, который я видел на днях припаркованным возле ее дома. Мужчину за рулем я, естественно, принял за ее мужа. Он был в темных очках, с подстриженными ежиком волосами. Больше я ничего не рассмотрел, хотя определенно хотел — мне хотелось рассмотреть человека, которого Блэр выбрала, чтобы провести с ним всю оставшуюся жизнь. Человека, зашибавшего большие деньги, но не сумевшего сделать мою старую подружку счастливой.