игурный бронзовый монумент, пришедший в движение.
Самурайские старшины рода Кира, Кунай Сайто и Магобэй Соуда в эту ночь, вскочив с постели, должны были дать указания своим подчиненным, как лучше организовать оборону при внезапном нападении, а сами вместо этого в виду атакующего противника первыми трусливо обратились в бегство. Спасая свои шкуры, они опрометью бросились в казарменный барак, заперлись там в одной из комнат и, расковыряв целехонькую заднюю стену, выбрались на улицу. Главным орудием в этом отчаянном предприятии по преодолению стены барака обоим отлично служил меч, именуемый «душой самурая»…
Продавец зонтов, чья лавка находилась неподалеку от задних ворот усадьбы, разбуженный гомоном на заре, приоткрыл дверь и выглянул наружу. Завидев беглецов, он пожалел их и, невольно согрешив, разрешил спрятаться у себя в доме. Там, среди остовов зонтов и горшков с красками, они и сидели в ужасной тревоге, лихорадочно поблескивая глазами, дожидаясь, когда наконец стихнет шум боя в соседней усадьбе и на дворе станет светло.
Позже, когда ронины уже покинули территорию, они через тот же лаз вернулись в разгромленную усадьбу. Хозяин лавки впоследствии, подумав хорошенько, устыдился того, что укрыл у себя беглецов. Затем это неприятное чувство усилилось и переросло в гневное презрение к трусам Соуде и Сайто. Все вокруг вскоре узнали правду о том, откуда взялась дыра в задней стене барака. Кто-то — а таких желающих, вероятно, было немало, — решил пошутить и большими неуклюжими иероглифами вывел на стене около пролома: «Вход и выход воспрещен всем, кроме старших самураев клана Кира». Народ потешался от души, увидев эту надпись.
Главный слуга рода Киры, как вор, прокрался, дождавшись ночи, и соскреб эту надпись, но тотчас же появилась новая, с добавлением, написанная уже другим почерком, которая гласила: «Вход и выход воспрещен всем, кроме собак, кошек и старших самураев клана». Эта надпись еще долго красовалась на стене. Обитатели усадьбы вызвали штукатура и велели заделать пролом. Штукатур потом оправдывался тем, что его очень просили, но все его осуждали, говоря, что он зря согласился и надо было оставить дыру как напоминание о позоре.
Кроме тех двух старшин клана, сбежал с поля боя еще один самурай по имени Сэйэмон Маруяма. Он живо смекнул, что бежать надо прямиком на подворье Уэсуги. И впрямь, это было самое разумное, что можно было сделать. Подоткнув полы кимоно, Сэйэмон со всех ног бросился прочь от усадьбы, но тут, заслышав шаги, кто-то окликнул его: «Стой!» Несколько человек пустились за ним вдогонку. Сэйэмон понятия не имел, кто эти люди: может быть, они и не имеют отношения к ронинам, а может быть — их союзники, что притаились за стеной усадьбы. В испуге он сломя голову помчался по переулку. Преследователи, видя такое поведение, тоже прибавили шагу и не отставали.
Сэйэмон, зная, что речь идет о жизни и смерти, мчался, как ветер. Наверное, потому он и добрался до подворья Уэсуги в Сото Сакураде раньше, чем ожидал, еще затемно. С криками он принялся колотить в ворота, будя стражу. Его преследователи, как видно, рассудив, что опоздали, судя по всему, ретировались.
Если бы сейчас удалось поднять по тревоге самураев на подворье и вышел бы приказ от самого Цунанори, то, пусть даже спасти положение и не удалось бы, но по крайней мере можно было догнать дерзких ронинов и отомстить. Запыхавшийся Сэйэмон рассказал все явившимся стражникам. Опешившие от таких вестей стражники побежали во внутренние покои докладывать господину. Споря и переругиваясь выбежали старшины клана. Мирно дремавшая под снежным пологом усадьба мгновенно преобразилась, наполнилась топотом ног. Отблески факелов заплясали на снегу. В их ярком свете из казарменного барака сбегались самураи, прихватив мечи.
Утро
О вылазке ронинов сообщили и Матасиро Иробэ, преемнику Хёбу Тисаки на посту предводителя эдоской дружины клана и начальника службы безопасности. Заслышав тревожную весть, Матасиро созвал своих людей и приказал срочно готовиться к выступлению. Одеваясь, он явственно различал поблизости взволнованные голоса, доносящиеся из покоев господина, а открыв дверь в коридор, услышал топот множества бегущих ног. «Могут ведь и меня прикончить!» — мелькнуло в голове у Матасиро, когда он, выскочив из комнаты, устремился бегом по темному коридору к прихожей. Впрочем, он был полон решимости отдать жизнь, если вдруг в том возникнет необходимость.
Выйдя в прихожую, Матасиро увидел в тусклом свете утра собравшихся на площади перед домом самураев в боевом вооружении. Слышалось ржание коней.
«Командор!» — прокатилось по рядам, когда Матасиро показался в дверях.
Решительно шагнув вперед, Матасиро крикнул:
— Не поднимайте паники. Каковы бы ни были причины, негоже нам открывать военные действия без ведома и соизволения верховной власти, его светлости сёгуна. Все отставить! Пока не будет от меня особого распоряжения, всем разойтись по домам и спокойно ждать!
Самураи некоторое время ошеломленно безмолвствовали, потом по рядам прошел возмущенный ропот: «Мы ведь союзники его светлости Киры. Как же так?! Теперь на него напали, а мы оставляем разбойников безнаказанными! Где же наша самурайская честь?!»
— Так ведь было уже на то высочайшее повеление! — кричали некоторые.
— Любое высочайшее повеление получить должен лично я, предводитель дружины! — крикнул в ответ Матасиро. — Сейчас решается судьба нашего клана — быть ему или не быть. Вы что, не понимаете, что любой опрометчивый шаг с нашей стороны может погубить репутацию всего клана, по крайней мере всей его кантоской ветви?![189] Опомнитесь, говорю вам!
Матасиро будто припечатал последние слова, уже поднимаясь обратно по ступеням в дом и повернувшись к собравшимся из прихожей. С тем он и зашел в дом. Он знал, что Цунанори в своих покоях тоже слышал его приказ.
Направившись прямо туда, он негромко назвал себя у входа:
— Матасиро, ваш начальник службы безопасности.
Согнувшись в поклоне, он прошел в глубину комнаты, к алькову, где располагалось ложе господина.
Цунанори заболел еще летом и с тех пор все время хворал. Страдания, которые причинял тяжкий недуг, усугубляла постоянная тревога об отце, отчего Цунанори вечно пребывал в дурном расположении духа. Матасиро все это было хорошо известно. Даже такой человек как Хёбу вынужден был уйти со своего поста из-за обуревавших их сюзерена эмоций… Но он, Матасиро, не уступит, не имеет права уступить. Ради интересов клана… Он до последнего момента не хотел ничего ни видеть, ни слышать, ни предпринимать… Выпрямившись, Матасиро поднял голову и смело встретил взор Цунанори, который с самого начала неласково смотрел на него исподлобья. Перед этим Цунанори поднялся с ложа и давал указания офицерам стражи, собираясь послать большой отряд в Хондзё, в усадьбу Киры. При появлении Иробэ он вернулся на футон и теперь с вызовом хмуро уставился на своего командора.
— Ваша светлость! — решительно промолвил Матасиро.
Они оба не отводя глаз смотрели друг на друга. Но постепенно гневный взор Цунанори потускнел и угас, словно догоревшая свеча.
— Ради клана! — сказал Матасиро, и голос его дрогнул.
Но командор, заглушивший в своем сердце все сантименты, продолжал, вкладывая особый смысл в каждое слово:
— Ради многих поколений ваших предков.
У Цунанори затряслись губы — он будто бы пытался что-то выкрикнуть, но, как подкошенный, осел. Казалось, он вот-вот упадет.
— Уходи! Убирайся! — сдавленно крикнул наконец Цунанори.
— Э-эх! — выдохнул в ответ Матасиро на какой-то особой низкой ноте, идущей из глубины.
Ему казалось, что грудь его сейчас разорвется. Чем выносить такое, легче было бы умереть от руки господина. Эта мысль явственно отразилась на лице Матасиро. Он не говорил этого, но как бы давал понять: «Если только вы положитесь на меня, поручите все мне…» Своенравный командор проявил свои качества в полной мере. Трясясь от гнева, Цунанори взмахнул рукой, приказывая ему встать.
Когда Матасиро вышел, Цунанори, будто не в силах вынести приступа головокружения, пал на свое ложе, закрыв обеими руками лицо.
Пришло время отхода, которому такое значение придавал Кураноскэ. После двух лет тяжких испытаний и душевных мук ронины были опьянены триумфом, но понимали при этом, что наставления командора забывать нельзя. Кураноскэ же знал, что люди ждут от него указаний, но его грызла тайная тревога. Об этом он нарочно не упомянул в своей памятке, предпочтя один томиться сомнениями: а что, если клан Уэсуги пошлет за ними в погоню большой отряд?..
В сущности, Кураноскэ всем сердцем желал, чтобы клан Уэсуги именно так и поступил. Ведь они добыли голову Кодзукэноскэ Киры, нарушив законы государства, то есть совершив преступление, и теперь их так или иначе ожидала верная смерть. А если так, то сойтись в бою с войском клана, который славится самурайской доблестью со времен Кэнсина Уэсуги, означало бы встретить достойную смерть, которая возвеличит их имена. К тому же, если бы все пошло так, как он загадал, может быть, заговорщикам-ронинам удалось бы прихватить с собой в последний путь и весь громадный клан Уэсуги с его ста пятьюдесятью тысячами коку дохода — ведь и они нарушат закон, самовольно расправившись с ронинами.
Кураноскэ действовал, как всегда, неторопливо — на сей раз даже нарочито медлительно. Он настороженно вслушивался в тишину, ожидая, не появится ли новый противник. Небо над заснеженными крышами уже совсем посветлело, но никакие подозрительные звуки так и не нарушили благостного покоя зимнего утра. В разгромленной усадьбе еще царил полумрак. Людей в доме больше не осталось. Проломленные двери и поваленные сёдзи зияли провалами в стенах, являя собою безрадостную картину. Казалось, в этом заброшенном доме давно уже никто не живет.
Наконец Кураноскэ подал знак глазами, и ронин, подойдя к задним воротам, звучно ударил в гонг: «Бом!» То был сигнал к общему сбору и отступлению.