— Наверное, таких еще можно найти…
Придя в дурное настроение, Отика перешла в другую комнату и принялась с треском выдвигать и задвигать ящики комода. Под карнизом вился на солнце рой комаров. В саду, чуть тронутом летними сумерками, было еще светло.
— Тут откладывать нельзя. Я только схожу поговорю и вернусь, — приобняв за талию, ласково успокаивал ее Бокуан, который истолковал неожиданную перемену в настроении Отики по-своему. Он решил, что любящая подруга расстраивается из-за того, что ее покидают ради какого-то малозначащего дела. — А на обратном пути что-нибудь вкусненькое прихвачу — угря, например.
Может быть, оттого, что горные кручи на северо-западе преграждали путь ветру, но в шесть часов вечера дневной зной еще давал о себе знать, и воздух узкой улочки, стиснутой с двух сторон домами и прикрытой навесами, так и дышал жаром. В воздухе плавал дымок лучин, которым отгоняли комаров, бил в нос застойный дух сточных канав. По счастью, Бокуан, который сам провел в таком же квартале тридцать лет жизни, особых неудобств по поводу неприятных запахов не испытывал. С фонарем в руках он бодро шагал по улочке, оставив позади управляющего.
— Сударь, сюда пожалуйте! — окликнул тот, когда Бокуан чуть было не прошел мимо нужного дома. За плетеной изгородью стояли, прижавшись друг к другу под одной кровлей, два домика-барака. Управляющий молча, наклонившись, приотворил калитку.
— Вечер добрый! Эй, господа хорошие! — окликнул он.
За бумажными сёдзи началось шевеление и замелькали какие-то тени. Слышно было, как там кто-то тихонько переговаривается. Наконец на вощеной бумаге показался силуэт в полный рост, и сёдзи раздвинулись. Из дому вышел тощий осунувшийся ронин с растрепанным узлом волос на голове, из которого свешивались какие-то патлы на бритое надлобье.
— С кем имею честь?
— Вот, привел его милость доктора Маруоку. Они желают с вами переговорить… да-с.
— А-а, что ж, добро пожаловать. Прошу прощенья, вы уж обойдите через двор — отсюда проход загорожен.
Лицо ронина выглядело изможденным, но голос его звучал бодро и решительно. Следуя за управляющим, Бокуан прошел во двор через боковую калитку. В сумраке белели цветы вьюнка. Ставни были еще открыты, и зажженный хозяином фонарь освещал тесную комнатушку площадью не более шести татами, в которой было совершенно пусто — хоть шаром покати.
— Заходите, пожалуйста.
Бокуан, с нарочито важным видом поприветствовав хозяина, зашел в комнату и, не дожидаясь дальнейших приглашений, уселся на пол. Вместо подноса с курительным прибором хозяин пододвинул ему маленькую жаровню с тлеющими углями.
В свете фонаря проступал лик подлинной нищеты. Кимоно хозяина было все в заплатах, лицо нездорового серого цвета, а в глазах, сверкающих беспокойным блеском, читалась извечная робость, присущая беднякам. На вид ронину можно было дать лет сорок пять — сорок шесть.
Набивая трубку, Бокуан обратил внимание на бумажную перегородку, за которой, как он предполагал, находилась девица. Учитывая сие обстоятельство, он сказал приглушенным голосом:
— У меня к вам только одно дело, и касается оно вашей дочери…
— Слушаю-с.
— Видите ли, я хотел ей помочь, а теперь из-за этого оказался в неловком положении… Вы-то что обо всем этом думаете? Вот о чем я хотел спросить.
— Вы, значит, насчет этого дела…
Отец девушки, Соэмон Ходзуми, весь напрягся, отвечая:
— Я знаю, что Сати доставила много хлопот его светлости. Однако ж я отправлял ее служить согласно правилам и установлениям… Хоть мы люди бедные, незнатные, а все ж самурайского рода. Послушал я, что она рассказывала… Конечно, на службу к его сиятельству устроиться было нелегко, но я так решил, что больше мою дочку туда служить нипочем не пошлю. Прежде хотелось бы от его сиятельства услышать какие-то объяснения. Сати вернулась домой сама не своя, даже не поздоровалась — вовсе на нее не похоже… Нет уж, спасибо, увольте от такой службы!
Поскольку все было высказано открыто и даже слишком определенно, Бокуан не знал, как ему приступить к делу. Да вправе ли какой-то жалкий ронин такое говорить о его светлости?! Бокуан в этом сомневался. Однако собеседник говорил убежденно. Казалось, от сознания собственной правоты к нему вернулась смелость. Кровь бросилась ему в лицо, дыхание участилось.
— Но послушайте, любезный, — возразил Бокуан, — вы же имеете дело не с кем иным, как с его сиятельством Янагисавой. Даже если вы изволите шутить, и то это чересчур…
— Шутить?! — глаза Соэмона сверкнули грозным огнем, но он, казалось, сразу же спохватился и продолжал ровным голосом, но решительно и твердо:
— В общем, может, я и повторюсь, но скажу еще раз: больше я свою дочь туда служить не пошлю. Причины объяснять вам не буду. Хотелось бы также, чтобы притязания его светлости на этом закончились.
Бокуан слушал ронина то краснея, то бледнея. Он ведь предполагал, что девица, видя, в какой нужде пребывает ее родитель, беспрекословно согласится на все, а тут… Что и говорить, ответ был неожиданный.
— Чушь! — невольно сорвалось у него с языка.
— Что?!
— Может быть, я бы со всем и согласился, если бы не я рекомендовал вашу дочь. И в каком же виде вы теперь меня выставляете?! Да поймите же, что это сам Янагисава! Он птицу на лету остановит! Его могуществу нет пределов!
Бокуан был уверен, что приведенного аргумента вполне достаточно. На лице у него при этом отразилось благоговение.
— Подумаешь! — бросил ронин. — Соэмон Ходзуми еще не так низко пал, чтобы посылать свою дочь на унизительную, грязную службу. И вам я такого обещания не давал.
От подобного афронта Бокуан вконец опешил и некоторое время только шевелил губами, не в силах сказать что-то связное. Тут вмешался управляющий по имени Гэнроку:
— Вы, сударь, конечно, верно сказать изволили. Однако же подумайте немного, взгляните на дело по-другому. Оно так, всем известно, что господа самурайского происхождения отличаются благородными манерами, да только, осмелюсь доложить… Нельзя же быть таким твердокаменным. Я ведь что хочу сказать… Вы, прошу прощенья, погодите немного, не горячитесь… Мы ведь тоже с женушкой моей все толкуем… Ежели сравнить, так вы, господин Ходзуми, по нынешним временам человек, прямо скажем, выдающийся. И отчего только такой замечательный человек обречен горе мыкать, жизнь влачить в нищете?! Да-с… Так ведь господин доктор вас обидеть не хотел. Напрасно вы изволите сомневаться в его добрых намерениях. Никто вам ничего дурного не предлагает. Вы подумайте хорошенько — может, чего и надумаете. Сами принарядитесь в приличное платье… Вон, в народе все только и судачат о карьере госпожи Макино: она ведь не просто наложницей при его высочестве, можно сказать, до положения жены поднялась!
— Замолчи! Замолчи! — побагровев, воскликнул Соэмон, у которого от таких речей лопнуло терпение. — Да чтобы я согласился на такое грязное дело! Вот что, проваливайте-ка подобру-поздорову, а ежели сами не уйдете, я вас обоих вышвырну!
— Ну и дела! Зарубит еще, чего доброго! — испугался Бокуан.
Однако Гэнроку, посмеиваясь, встал, подобрав полы легкого кимоно, повернулся к Соэмону тылом и выставил свой заголенный волосатый зад:
— А ну, давай, руби! Я тоже не кто-нибудь, а Гэнроку Исия! Ишь, грозить вздумал! Поди-ка с задницей моей справься сначала! Говорят, Гэнроку скряга, да для такого героя ничего не жалко! Все, давай-давай! Кухонный нож-то есть? Давай, руби, может, хоть после этого остынешь слегка! А ну, давай, говорю!
Стоявший рядом Бокуан с ужасом наблюдал, как у него на глазах разворачивается скандал, чреватый кровопролитием, поскольку Гэнроку, как видно, вконец распоясался, позабыв о приличиях.
Тем временем обитатель соседнего дома, с виду молодой еще мужчина, зажег курительницу от комаров и вышел на веранду, обмахиваясь веером. Ночь была душная, и спать совсем не хотелось.
Гэнроку орал так громко, что заинтересованный сосед спустился во двор, подошел к забору и заглянул через него. Крики его долетали через изгородь на улицу, так что и прохожие в переулке, наверное, останавливались послушать. Сочувствие шевельнулось в его груди.
Мужчину звали Дэнкити Омия. Он числился ремесленником и переехал в этот дом всего десять дней назад, но в действительности под личиной горожанина скрывался Сёдзаэмон Оямада, в прошлом вассал дома Асано.
— Да ладно уж, Гэнроку, не горячись так. Ты бы поговорил по-хорошему… — пытался успокоить своего разбушевавшегося спутника Бокуан, но тщетно.
— Как же! С таким, небось, по-хорошему не договоришься! Он, вишь, норовит человеку на глотку наступить! Пусть меня зарубит, пусть! Он может, я знаю! Что ж, плохо ли погибнуть от руки самурая?! Можно считать, что жизнь прожита не зря!
— Да погоди ты! Погоди! — уговаривал Бокуан, прикидывая, что, если дело дойдет до стычки, то все его планы пойдут кошке под хвост и те дела, которые еще можно было бы сейчас уладить, станет уладить невозможно. Он уже немного жалел о том, что взял с собой этого скандалиста.
Соэмон, сообразив, что просто зарезать кого-то все-таки не то же самое, что зарубить на поединке, на время был повергнут в смущение воплями противника: блеф его не удался и теперь он, схватившись за меч, только свирепо пялил глаза на Гэнроку.
— Иди-ка отсюда! — позабыв о правилах приличия, сдавленным голосом прошипел Бокуан, хлопнув Гэнроку по плечу.
— Во… вот ведь каков нахал! Вы уж меня извините, сударь, не сдержался. Ладно, сегодня на этом закончим, пожалуй. Можем и уйти.
— Только вот…
— Что «только вот»? Иди, иди! — напутствовал его хозяин, все так же грозно глядя на управляющего, но при этом будто бы даже подмигнув.
Гэнроку с кислой миной спустился во двор с веранды и пошел прочь. Порядком струхнувший Бокуан, суетливо потирая руки, приговаривал:
— Надо же, вот балбес какой!.. Я-то хотел все по-хорошему уладить, да где там! С таким грубияном каши не сваришь…