Рос орешник...
ЦАРЕВНА-ЛЕБЕДЬ
Это случилось мутным, снежным вечером. Когда заря просвечивала сквозь ивы малиновым холодом. Покатые сугробы меняли очертания. И старая церковь на холме казалась туманным замком, покинутым и ледяным. Тогда он еще не знал, что произойдет. Он даже не знал, что это произойдет сегодня, он лишь смутно чувствовал, даже не чувствовал, а когда-то видел в мимолетном сне, что это могло бы случиться. Случиться с ним. Но сон всегда забывают. Или помнят недолго. Или помнят слишком долго, но уже не сон, а что-то полупридуманное, вещее, и всем рассказывают, что вот, мол, приснилось: иду по лесу, дорога твердая, широкая, и вдруг — яма на пути! И обойти не могу. Обхожу, обхожу, а края осыпаются, и тянет меня в самую середину. Схватился за березу тонкую, а вместо листьев у нее глаза. Каждый листок мигает и смотрит. И как будто глаза-то мертвые, лишь веки шевелятся, вздрагивают. И тут я понял, что это ветер шевелит ими, а так-то они должны быть неподвижны. Ведь неподвижны, да? И выпустил я эту ветку. А что дальше, не знаю. Снится каждую ночь. Почти каждую. И просыпаюсь всегда в то мгновение, когда ветка выскальзывает из рук… К чему бы это?.. Все равно должно быть к чему-то. Просто так, ни с того ни с сего не бывает.
И тут начинаешь верить в то, чего нет. И если долго будешь верить, если бесконечно долго, то в самом деле случится то жуткое и страшное, чего не хотел, но чего страстно и упорно ждал и верил, что дождешься.
Снег был сыроват, лип на валенки. Он прислонился к телеграфному столбу. Беличью шапку так запорошило, что голова казалась уродливо большой. Брюки на коленях вымокли. Ему на миг стало смешно. Сейчас он мог испугать любого пешехода, неожиданно выступить из полумрака и полутумана на узкую тропу и…
В одиноких домишках кое-где горел свет. Многие уже легли спать. Он похрустел снегом, нащупал ногой твердую тропку. «Надо идти». Снег падал тихо и тяжело. «Идти надо. Все равно никто не встретится».
В школе на нижнем этаже в четыре окна горел свет. Горел желто и пронзительно. Занавесок никаких. Но все равно ничего не видно, стекла затянуло пухом инея, лишь наверху просветлины, где он разглядел лишь часть лозунга на стене: «…неученье — тьма!»
«Тьма. Тьма какая. Веника, конечно, нет». Он постукал валенком о стену, стена была обшита тесом. Рванул дверь и растворился в черном проеме. Запахло пихтой. «Вот они, веники. Про запас лежат». Дохнуло теплом и пустотою. Дверь в физкабинет снизу резко очерчена светящейся щелью. «Не заперлась». Он приблизился и замер. Стоял так несколько секунд. «Слышала. Конечно, слышала. Как не слышать? Дверью сильно хлопнул, да и вообще…»
Зашел и сразу же увидел ее. Варя сидела на полу перед развернутой холстиной и лепила на нее вырезки и фотоснимки из газет и журналов. Она как-то сразу замерла и медленно повернула голову. Он снял рукавицы, положил на стол. Снял шапку, волосы пригладил. Варя смотрела куда-то мимо него, густая соломенная челка затеняла ей брови, пальцы мяли тюбик с клеем. Он подошел и присел на корточки, снег на валенках сразу начал таять. Она положила клей, стала перебирать ворох бумажек. Руки у нее смуглые и не очень красивые, особенно пальцы, ноготки коротко обрезаны. Он зло дунул ей под пальцы, картинки разлетелись. И даже тут она не посмотрела на него. Тогда он начал говорить громко и растягивать слова:
— Если бы ты все понимала… Ну хоть бы не все, а чуть-чуть… Ты…
Варя низко наклонилась, челка почти закрывала глаза. Он резко встал и замолчал. Тогда она ответила:
— Мне теперь все равно.
Он смотрел на гибкую спину, на круглые коленки, обтянутые простыми чулками, и ничего не понимал. «Вот она тут сидит. Расселась. Краля. Выпендривается. Дождешься, ты дождешься…»
Варя приклеила снимок, провела по нему тряпочкой:
— Ты в армию пойдешь?
Он смолчал. «Знает, что не пойду! Знает. Плоскостопие…»
— Значит, не пойдешь. Повезло тебе. Тебе всегда везет.
Он свирепо уставился ей в затылок: «Ты дождешься! Ты дождешься!»
Снова подошел к ней, резко присел:
— Варя…
Она дернула себя легонько за челку и усмехнулась. Даже не отодвинулась, а просто усмехнулась. «Она ли это? Она ли? Объясниться надо… Надо ли?» Придвинулся:
— Варя…
И тут она опять сказала:
— Мне теперь все равно, — сказала уже не первый раз за эти дни, но до него словно впервые дошло, словно впервые… И опять тяжелая злость начала подниматься откуда-то из-под сердца: «Пигалица! Коза! И это она-то говорит… Мне! Мне?!»
Варя выпрямилась, подошла к шкафу, открыла его, начала что-то спокойно и медленно искать. Платьице не прикрывало ей колени, было немножко мало. Она могла сойти за ученицу. За некрасивую ученицу. Он представил себе, как подойдет, схватит за плечи, и кости ее захрустят, и он переломает ей руки, отхлещет по щекам за все, за все, за все! Он и сам не знал, за что. Он уже было подошел к шкафу, но тут-то и случилось это… Он еще не знал что… Но почувствовал, что случилось что-то. А может, случилось уже давно, может, год назад, а он только сейчас почувствовал… «Что угодно сделаю!»
— Варя!
Она оглянулась, оглянулась быстро и была в эту минуту такой, словно сама собиралась броситься на него, и ломать кости, и бить по щекам.
— Пришел! Ишь заявился! Идол!
— Кто?
— Идол! Не бывать этому! Не бывать! — Варя хлопнула дверцей шкафа. — Никогда! Слышишь? Ни-ког-да! Мне теперь все равно! Понял?
Он все еще не понимал. А если бы и понял, то все-таки не поверил этому слову «ни-ког-да». А заговорил-то он машинально:
— Ты врешь. Врешь? Варя…
И она ответила тихо, думая, что он наконец-то понял:
— Это правда. Правда это. Уходи.
Он остолбенел. Он не ожидал этого «уходи». Он надеялся, что, стоило ему только прийти, только сказать ей… «А что, если сказать? Что, если сказать?»
— Варя, но ведь я тебя…
— Дурак ты. А теперь иди. Иди, — она улыбнулась.
Он выдохнул впервые:
— Ведь люблю тебя! Люблю если? А?!
— Ну и что? Что из этого?
Она сердито присела и снова взялась за клей.
Он схватил шапку: «Так вот, значит, как». Шел по коридору и все думал: «Так вот, значит, как. А я и не знал. Не знал я. Поди, я один и не знал».
Дома пахло компотом. Жена спросила:
— Где был?
Он что-то буркнул в ответ и начал разуваться.
— Ну где так можно долго быть? А?
Он молчал, он просто не слышал ее. «Так вот, значит, как». Прошлепал в носках к умывальнику. Вода была ледяной. Жена все еще что-то говорила, надо отвечать, и он сказал:
— Завтра иду на охоту.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Нет, скажи, что с тобой?
— Говорю, ничего… На охоту завтра… — «Так вот, значит, как».
— С кем на охоту-то?
— С кем? Один я… Одному лучше.
Жена молча наблюдала. Большой живот ее выпирал из-под халата. Губы обиженно кривились. Он искоса взглянул на нее, и в душе заныло: «Ведь если родит — все! Влип!» Повесил полотенце на гвоздь. Жена подала ужин и ушла в спальню. «Нет, пусть рожает. Раз хочет, пусть». Больше никаких мыслей в голове не было, лишь на языке вертелось: «Так вот, значит, как». И, уже засыпая, он услышал, как жена, хихикнув, прижалась к его щеке, скользнули ее мягкие волосы, и она было начала, как обычно они шептались перед сном:
— Николка мне сегодня и говорит, что рыбы принесу. Стерляди. Слышь? В пургу-то такую. На реке небось все полыньи затянуло… Знаешь, а Варька-то Гарина, ну помнишь, которая все бегает за тобой да вымогается-то тебя, так она собралась ехать в город, к тетке, мол, а какая там у нее тетка? Поди, не к тетке, к хахалю… Вертихвостка и есть. Завтра поедет, будет ли автобус-то? Должен. Автобусы ходят нынче, тракторы путь разгребают, дорога должна…
— Спи, устал я.
— Свитерок синий надень, дыру-то я заштопала…
— Ладно, спи. — Он осторожно повернулся на бок и зажмурился. До него даже не дошли слова, сказанные женой, он как-то и не подозревал, что видел Варьку сегодня в последний раз, что у него с ней «ни-ког-да» ничего не будет. Все это сейчас его не касалось, не это было важно… Сон одолевал, но мысль еще теплилась, загорала и потухала: «Объясниться надо… Вот, значит, как! Ничего, соберусь с силами… Я ей потом покажу, вишь какая… Зажму ее в угол. Никуда не денется. Варя…»
Жена заботливо подоткнула ему одеяло, прислушалась к его дыханию. Вспомнила, что последний раз стерлядь ела летом и больно уж хороши были рыбины. Посокрушалась о Варьке и тайно порадовалась, что уберется баламутница с глаз подале. Дите внутри шевельнулось, и она с бессмысленной улыбкой уставилась в темный потолок. Муж вздохнул: «Вот ведь», — и резко натянул одеяло на голову.
Это было год назад. В ту весну он впервые сам пахал. И солнце было нестерпимое, и вел он полосу ровно и добротно, как бывалый пахарь. И когда шел с поля чумазый и усталый, Варька, стоя у калитки конторы, улыбалась ему и восторженно встряхивала челкой. Наверное, она и вслед ему смотрела. А он, небрежно закурив папиросу, тяжело и спокойно шел к своему дому, не оглядываясь по пустякам, и сердце прыгало от какой-то беспричинной радости, и ему нравилось, как гудела спина, и голова чуть кружилась от усталости, и все было так хорошо, так хорошо, как, наверное, никогда уж не будет. Варька тогда ходила по его пятам. Он всем говорил, что плевать на нее хотел, что связываться неохота, что если будет свободное время и настроение, то можно и воспользоваться, не уродина небось.
Женился внезапно. Вроде по любви. Евгения выросла в соседней деревне. Попровожал ее месяц с чем-то… Целовались. Тосковали друг о друге. Мечтали. А Варька все под ноги лезла. Куда они, туда и она. Даже на танцы бегала в деревню Евгении, хоть и дорога далека, и никто из девок не соглашался ей компанию составить. Ни насмешки, ни разговоры нипочем, словно ненормальная какая. Варька ему тоже нравилась, но не так сильно, как Евгения. Варя больше злила. В декабре была свадьба. В декабре начались метели. В декабре Варька ходила с зареванными глазами. Потом ему было немного хорошо, потом сразу же немного скучно. Тогда же дружок Николка высказал впервые: