— Полезли назад…
Но меня уже самого тянуло к окну. Глаза привыкли к темноте, мы быстренько принесли чурбан, установили на прежнее место.
Старушка сидела, подперев рукою щеку, губы ее… шевелились. Она, бесспорно, произносила какие-то слова. Мы напрягли слух, но говорила она негромко, и до нас долетали лишь отдельные звуки, которые еще сильнее будили любопытство. Мы переглянулись. Мишка прошептал:
— Я тоже иногда сам с собой разговариваю.
— А почему она в одно место смотрит? По-моему, на стену.
— Точно… Она со стеной разговаривает. Не видно, что там?
— Икона? В бога верит?
— Чепуха… А ты… крещеный?
— Да.
— А я нет. А почему крещеный?
— На всякий случай. Да тише ты!
И вдруг мы явственно услышали: «Чай будем пить…» Она достала розовые чашки. Две. Поставила на стол.
— Смотри, смотри, — горячо зашептал Мишка в самое ухо. — И у нас такие куплены. Ленинградского фарфорового завода… Для подарка Лидке.
Старушка налила чай. Не спеша начала пить вприкуску с сахаром. Я, пожалуй, не удивился бы, если бы и вторая чашка поднялась в воздух. Мы с Мишкой уставились почему-то именно на эту чашку. Но она стояла на блюдечке, не шелохнувшись. Медленно выпив чай, старушка подошла к окну. Улыбнулась, почти глядя на нас, и что-то вновь сказала. Я понял, что мы зря испугались в первый раз, смотрела она не на нас, а на стену. Глаза ее были очень добрые. Они плакали без слез. Больше я ни у кого никогда не видел таких глаз…
Самолет неподвижно висел в светло-голубом небе, и лишь облака под нами свидетельствовали, что я лечу домой, в небольшой городок на юге Кубани. Моя соседка смотрела в круглое, с лицо, окошко и непрерывно болтала:
— Пропасть какая воздуха! Я так боюсь воздушных ям, словно сердце ледяной рукой вынимает.
Из-под короткой юбки вызывающе видны колени. Я подумал, что кожа у нее, должно быть, гладкая и прохладная, и покосился на девушку:
— В гости летите или домой?
— К бабушке. Вернее, к младшей сестре моей бабушки. Это которой я внучатая племянница и, главное, единственная наследница. Так что я и ее родной бабушкой считаю. Я ж не бывала у нее никогда, хотя давненько обещала. Это, должно быть, любопытное местечко с мягким и теплым климатом, бабушка писала, — и девушка почему-то радостно глянула на меня золотистыми глазами.
«Хорошенькая», — лениво подумал я, рассматривая чистый лоб и вьющиеся русые пряди. Спросил:
— Кто она? Где живет? Может, я знаю ее случайно. В нашем городке многие знают друг друга.
— О! Это очень хороший человек. Она блокаду в Ленинграде пережила с нашей семьей вместе. Ее муж в первые же дни ушел на фронт и погиб, но ждет она его до сих пор. Любит сильно. Мама рассказывала, как они жили. Голодно, холодно. Карточки. Хоронили даже во дворе. А один раз, когда окопы копали, мужчину замерзшего нашли с хлебом в руках. Обрадовались, хлеб в кипятке сварили, а труп уж потом закопали… В общем, много чего рассказывала мама! А бабушка всю жизнь мужа ждала и сейчас ждет. Мать наказывала, чтобы я с ней об этом не говорила. Моя мама, тоже чудная, она верит, что бабушка дождется. И все про настоящую любовь говорит. Про любовь, у которой нет конца. Чудная моя мама! У самой-то муженек к другой сбежал. Мой драгоценнейший папаня. Пару раз заявлялся посмотреть на меня — на свое чадо. Модный чувак, — девушка вздохнула и виновато улыбнулась, положила на колени тонкую руку.
Она болтала что-то еще об институте, о Ленинграде, хорошо знакомом и мне, о недавней поездке в Чехословакию, в свою очередь, выведав у меня, что я работаю начальником радиостанции, а сейчас лечу домой. На некоторое время я даже забыл все мои неприятности и рассказал несколько любопытных случаев, происшедших за время последней экспедиции. Да и сам я вспомнил о любимой работе, о предстоящей очередной разлуке с Большой землей на пять месяцев. Затем, расхваставшись, раскрыл «дипломат» и вытащил солидную пачку наших и иностранных дипломов за любительские радиосвязи на коротковолновых диапазонах.
— А это кто? — Она выудила из пачки цветную иллюстрацию из старого журнала.
— «Шоколадница». Храню, как талисман. Сколько помню себя, у нас дома, на кухне, вечно над умывальником висела.
— Ишь, как откормлена! Шея-то толста…
— Ничего подобного, — мне стало почему-то грустно, и я, забрав листок, сунул вместе с дипломами обратно в кейс.
— Ну, ну… — она смотрела на меня так искренне, что легкая обида быстро улетучилась.
«Глупенькая», — подумал я и снова впал в то чувство, которое бывает только в дороге, когда ты вырван на короткое время из нормальной жизни и можешь разговаривать с кем хочешь, о чем хочешь и даже сочинять и говорить о своей жизни так, как хотелось бы жить, а не как живешь на самом деле. И тем более, когда рядом человек незнакомый, и поэтому таинственный своей новизной, и если этот человек еще и девушка, к которой подсознательно чувствуешь симпатию, то время летит незаметно и легко. А она часто смеялась, поглядывая золотистыми глазами.
Самолет чуть покачнулся, над дверью салона зажглось: «Не курить. Пристегнуть ремни». Девушка взглянула на часики, прильнула к окну:
— Ну слава богу, кажется, все обошлось. Чего вы улыбаетесь?
— Не надеялись, что долетим?
Она тихо засмеялась:
— Страшновато все-таки на самолете… Простите, я хотела спросить, вам с аэропорта далеко добираться?
— Да как сказать… Километра три-четыре, может, пять. Минут пятнадцать-двадцать на автобусе. А что?
Она вновь вскинула голубые глаза:
— Не поможете мне сесть на такси? Чемодан тяжелый…
— Хорошо. О чем речь…
— А меня никто не встречает…
— Как так?
— Бабушка на работе. Она кассир, а сегодня второе октября, как раз день получки. Обязана, написала, трудящимся деньги раздать… И зачем работает? Непонятно. Ведь и пенсию сто двадцать имеет. С ее запросами еще и остается… Так нет же… Пишет: «Хочу быть среди людей». А вас встречают?
— Меня?
— Вас! С цветами?
— Меня никто не встречает…
— Никто? Никто?
Я промолчал. Самолет приземлился.
Получив багаж: кожаный чемодан и мою красную сумку с надписью: «Спорт. Спорт. Спорт», — мы вышли на овальную площадь, но на остановке такси уже вытянулась, человек двадцать, очередь. Я поставил чемодан, закурил. Девушка увидела неподалеку светлый «Москвич».
— Я сейчас, — сказала она и буквально через минуту вернулась. — Договорилась. Сразу согласился. За три рубля. Обычный шабашник. И адрес хорошо знает. Сказал: «Почти ко мне в гости».
На площади, видно, с утра прошел дождь. Слабый ветерок сбрасывал капли и листья с почерневших веток деревьев. Девушка тряхнула головой:
— Теплынь какая, у нас — в демисезонных пальто, а здесь — платья без рукавов.
Подошли к «Москвичу». Я взглянул на шофера и узнал Мишку.
— Ну что остановились? Поехали вместе, — девушка тянула меня за рукав.
— Может, подождем такси? Или на автобусе? — неуверенно начал я отступление.
— Но я уж договорилась! Да бог с ними, с деньгами… Не жалейте… Дома будете быстрее!
Шофер вышел из машины. Улыбаясь, довольный смерил нас многозначительным взглядом. Молча открыл багажник, уложил чемодан и «Спорт. Спорт. Спорт», и машина тронулась.
Девушка сидела рядом с шофером. Я смотрел на знакомый до боли затылок Мишки и вспоминал. Я вспомнил сразу все. И Мишку пять лет назад, когда он искренне пожимал мне руку после окончания института и говорил, глядя в глаза: «Еще увидимся». (Вот и увиделись!) Вспомнил свою жену Лиду, которая год назад тоже жала руку и с отчаянием и с вызовом говорила: «Не могу я так! Целые месяцы ждать и ждать, сил моих нет! А Михаил меня крепко любит! И его мать, и моя мама настаивают, чтобы я покинула тебя. Это же каторга: по полгода не видеться!» Вспомнил свою мать, которую долго-долго не видел, вспомнил родную улицу и от усталости откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Внезапно все стало для меня чужим. Дремота подступила к самому сердцу. Я не спал двое суток, спешил, чтобы успеть к завтрашнему утру. Машину мягко качало, и я уже смутно слышал, как девушка что-то рассказывала соседу, над чем-то смеялась. Очнулся от толчка. Машина остановилась у самой обочины.
— Приехали!
Я недовольно посмотрел на девушку. А она здесь зачем? Ко мне, что ли?
Молча вышли. Мне не хотелось ни о чем думать. Достал из багажника чемодан, поставил на асфальт. Девушка улыбнулась:
— Поможете мне?
— Пожалуйста. Только расплачусь…
— Ничего. Вы сперва ей помогите, а я подожду, — и шофер усмехнулся.
— Мне, наверно, сюда. Да, правильно, вот сюда. Шофер сказал, что вы недалеко живете. Да у вас, оказывается, и вправду в городе все друг друга знают…
Я шел за девушкой. Этот дом я узнал! Это был тот самый дом, который будил во мне раньше любопытство. Выходит, что старушка со странными чистыми глазами и бабушка вот этой ленинградки — одно и то же лицо?!
Девушка уверенно открыла калитку и достала в почтовом ящике ключ.
— Все, как мы договорились в письме. — Гостья увидела на ветках свисающий черный виноград, глаза ее загорелись, и она, не вытерпев, сорвала спелую кисточку. — Виноград-то душистый! Настоящий, не магазинный. — Протянула мне гроздь: — Попробуйте.
Я отказался:
— Спасибо. Я уже пробовал…
В комнате я поставил чемодан к шкафу и мрачно смотрел в пол, боясь отчего-то взглянуть на загадочную стену, словно все эти годы ждал я этого момента, который должен поведать мне о самом главном, о чем я и не задумывался много лет. И я посмотрел. На стене — портрет. Белобрысый парень, некрасивый, очень молодой.
— Ее сын? Внук?
— Я же рассказывала… Муж!
Я, наверно, глупо ей улыбнулся, она весело в ответ рассмеялась:
— Я и говорю, стоило ли себя мучить! Такая молодая была! Можно вполне замуж выйти. Долго ли кого-нибудь найти! Это же неразумно… Жизнь-то одна… Тем более он погиб…
Она вдруг замолчала, посмотрела на меня внимательно и тихо добавила: