— Познакомьтесь. Тамара.
У Игоря от удивления нижняя челюсть отпала, как в одном мультике, но назвал себя, галантно поклонился, поцеловал руку Тамаре. Не растерялся.
— Извините, — обращается Игорь ко мне, — так вы, уважаемый коллега, не принимаете мое ценное предложение?
Начинаю лепетать что-то невнятное.
— Мне остается горько сожалеть. Извините, мадемуазель, надо торопится искать более сговорчивого партнера. — Игорь порывается уйти, но не уходит, пялится удивленно на Тамару, тянет меня за локоть. — Извините, девушка, тысячу раз. Мы с вашим другом тет-а-тет выясним насчет особо важного дела… Две минуты.
Мы отходим в сторону.
— Гулять ходил? Вижу, вижу. Завтра гулять пойду я. Плевать на Макса. Только скажешь, в каком направлении перемещаться.
— Секретов нет, могу и сегодня направить.
— Я весь во внимании.
— Иди-ка ты… куда глаза глядят.
— Координаты на редкость точные. М-да… В любви тебе повезло. Может, в облигациях повезет? Ты облигации приобретал?
— Нет.
— Ни разу?
— Никогда.
— Поклянись!
— Клянусь…
— Жизнь прекрасна и удивительна. Ты не жадный?
— Не знаю…
— Ведь сколь раз прощал долги нашим бабам. Стоит иной поплакаться, и ты готов: забываешь про ее долги. Но я, не такой… Я верну… Значит, так: через два дня аванс, ты мне понарошке даришь пятьдесят рэ. Я — в сберкассу. За облигацией. Выигрываю и дарю тебе назад полста.
— Меня Тамара ждет. Если просишь — согласен.
Невеста берет меня под руку, и мы торжественно шествуем по городу, которого я — чемпион.
— Тамара, я не купил туфли. Я не понял, какие ты себе выбрала.
— Почему себе? Я сказала, чтобы ты купил. Тебе туфли. Тебе.
— Мне? Но мне-то зачем? У меня есть. Посмотри, какие крепкие! В институте покупал… И подошва как железная. В таких же альпинисты по горам ползают…
— А говорил, что будешь слушаться.
— Согласен. На все согласен.
— Вот так-то лучше. Запомни: я буду командовать… А почему у коллеги Игоря горестный вид?
— Неприятности. Разные. Жена, например, Шура, жестоко обманула.
— Как же?
— Собралась к родителям в деревню и сказала, что вернется через три дня…
— ?
— …А вернулась в тот же вечер.
Тамара почему-то засмеялась, хотя Игорю и Ерохиной до сих пор не смешно.
— Я этот анекдот десятки раз слышала. Но он обычно начинается: «Муж вернулся из командировки…» Смотри, да он опять нас догоняет.
— Извините, девушка, миллион раз. — Игорь, запыхавшийся, протягивает желто-красную баночку, с пятачок, вьетнамского бальзама. — Совсем забыл. Сослуживцы поручили вручить.
— Но у меня же есть.
— Выброси в мусорную корзину. Там не мазь, а мыло. Сослуживцы подменили… Они решили, что, кто тебя знает, в тихом омуте драконы водятся, вдруг спихнешь шефа. Так вот заранее подъезжают, подхалимничают. Все равно кто-нибудь заложит. Я, например. Держи!
Наконец мы вдвоем. Вместе. Шаг в шаг. Что ждет впереди? Капабланка: «Помните, что вам придется проиграть сотни партий, прежде чем вы станете сильным шахматистом».
Тамара мне счастливо улыбается:
— Ты мне ничего не хочешь сказать?
— О ком?
— О себе.
— Что сказать о себе? Сегодня одна милая женщина (и купить «Поморин») сказала, что я человек тонкого ума.
— Хвастун.
Не то сказал. Признаться, что я — чемпион? Но Тамара опять же повторит, что я — хвастун.
«Примечание. Читатель должен иметь в виду, что эти советы представляют собой не абсолютно точные правила, годные для всех случаев, а лишь общие руководящие принципы. Но в основном они верны. Хорошие шахматисты следуют им, но, безусловно, бывают случаи, когда лучше отступить от них».
БАРЫШНЯ-КРАСАВИЦА
Эдик ненавидел Иван Михалыча. Ненавидел издавна и люто. Его отвислые штаны, желтые пальцы, висящую кожу на шее и щеках, вечно слюнявый рот… Все было омерзительно и невыносимо в этом старике. И притом от него воняло, а он притворялся, что не замечает этого, и так безмятежно помаргивал подслеповатыми дырками глаз, которые время окрасило в выцветший голубой ленок. Эдику хотелось подставить ему фигу под нос и заорать что есть мочи: «Хрыч!» Ему всегда хотелось это сделать, руки так и чесались. Даже сейчас, когда Иван Михалыч лежал, распластавшись, под грязным одеялом, на серых простынях, усыпанных крошками, лежал и ничего не делал плохого, а просто рассматривал потолок, Эдику все равно казалось, что старик старательно и серьезно обдумывает, чем бы еще навредить ему, Эдику. Сосед с незапамятных времен методично и назойливо лез в его жизнь, совал нос во все дела, везде тряс своими штанами, оставляя запах. Даже заболел он, казалось, нарочно, высчитав дни, когда удобнее, когда все на работе, все жильцы до одного, и ему, Эдику, приходится по воле и указанию матери и соседей сидеть, отсиживаться здесь, возле этого Кащея, положенные часы дежурства. Старик наверняка наслаждался этим, на лице его было довольство, он вроде бы посмеивался: «Вот сидишь и будешь сидеть возле меня, а если чего попрошу, то подашь».
Эдик захлопнул книгу и откинулся на спинку стула, вытянув ноги. Сидеть надоело, он встал, зевнул, хрустнул костями. «Скорее бы обед. Разве так уроки выучишь? Рядом с этим Хрычом? А потом мать будет злиться, мол, Эдичек, миленький, почему завалил контрольную, мол, выпускной класс, мол… А чего я должен здесь торчать? Не больной он, притворяется. Не подохнет, сколько лет не дох, и теперь не подохнет…» Эдик скосил глаза на старика: «Ишь наблюдает, боится, что украду чего-нибудь, боится за свое барахло, жадюга… Боится! Ишь, шею-то свернет! Куда я, туда и он головою вертит. И ведь все молча. А я вот к стенке, чтоб он шею-то себе вывихнул совсем».
Эдик отошел к стенке, а Иван Михалыч, чтобы не потерять мальчика из виду, краснея и тужась, повернул голову так, что лицо посинело от напряжения. Эдик стал разглядывать полки с глиняной посудой, у старика была эта глупость — собирать все глиняное, и он наверняка считал, что дороже этих безделушек в мире ничего нет. «Ишь, боится, кабы чего не взял!» Эдик специально долго разглядывает, голову склоняет набок и, чтобы позлить соседа, гладит какую-то глиняную свистульку, всю разукрашенную, берет ее в руки, взвешивает и кладет на место: «Ишь, боится, смотрит, жадюга!» Эдик подходит к кровати, садится на стул и берет учебник физики. Глаза у больного поблескивают. «Рассердился, что ли?» Он вообще гневится довольно быстро и неожиданно. Эдик сжимает зубы, ему припомнилась одна из первых пакостей старика, когда они с матерью только что въехали в эту квартиру с общей кухней. Эдик учился в седьмом. Он еще плохо знал мальчишек со двора и особенно в игры никакие не вступал. Тем вечером и попался в руки серенький котенок. Эдик увидел его первым и позвал: «Кис-кис!» Потом налетели Вадик с Игорьком, они жали и тискали котенка, тот безбожно пищал, разевая розовую маленькую пасть. Игорек весело смеялся, обнажив редкие зубы, смеялись и остальные, смешно было и Эдику. Они могли делать с котенком что угодно, это слабое существо полностью от них зависело. Такого в жизни Эдика еще не бывало, чтобы он хозяйничал над кем-то живым безнаказанно, он ощутил себя сильным и большим. Это ему пришло в голову кинуть котенка в бочку с водой. Игорек сделал это, не задумываясь. Котенок цеплялся за скользкий край бочки и верещал. Игорек радостно сталкивал котенка в самую середину. Эдик только наблюдал. Вадик вообще отошел в сторону и молчал, округлив зеленые глаза. Девочки, игравшие на песочке, перестали играть, одна, поменьше, заплакала. Котенок побулькался и пошел ко дну. Игорек попытался достать его палкой, но ничего не вышло, и он растерянно улыбался. Сердце Эдика колотилось громко, он подошел к бочке и посмотрел на пузыри. И тут что-то заставило его поднять глаза к окнам третьего этажа, где в одном проеме мелькнуло белое, вытянутое, как у покойника, лицо старика. Эдик съежился и побежал в подъезд, ему захотелось побыстрей домой, запереться, спрятаться. Он перепрыгивал через несколько ступенек, и только бы ему вбежать в коридорчик, как навстречу этот старик. Он бежал прямо на Эдика, бледный лицом, страшный, слюна текла по щетинистому подбородку. Эдик вскрикнул и зажал ладонью рот, хотел прошмыгнуть мимо, но старик раскинул руки и схватил его прямо под мышки, вволок в коридорчик. Эдик так растерялся, что забыл сопротивляться, старик был хотя и выше его, но телом слаб, вырваться было бы можно, но Эдик прямо оцепенел от страха. А старик вцепился ему в курточку, дал крепко ладонью по животу, потом схватил за ухо и начал молча и злобно бить по щекам, по шее, по губам, размахивался и бил, и синенькие глаза его сверкали ненавистью и слезились. Эдик закричал изо всех сил. Выбежали мать, соседи. Старика схватили, увели. Мать обнимала Эдика за голову, прижимала к себе, глаза ее были большие, испуганные. Эдик мелко дрожал, слезы катились, застилая свет. Ему вдруг стало обидно и тоскливо, он вырвался от матери и побежал в свою комнату и долго плакал навзрыд, уткнувшись в вышитую подушку.
Через раскрытую дверь он слышал, как соседи уговаривали мать успокоиться, пойти успокоить и сына, но мать все твердила одно и то же: «Почему? Почему? Почему?» А ей объяснили, что старик немного не в себе, особенно в последнее время, потому как контуженный, это еще с войны у него, и что сердиться на него грех, мол, вся семья погибла во время войны… Эдик немного приутих, но сердце дрожало от обиды: его никогда не бил взрослый человек. Он прислушивался к разговору старших, слышал, как его жалели, и ему это было приятно, и подбородок дрожал от этого, и еще хотелось плакать. Потом он вдруг услышал чей-то хриплый голос, и в коридоре смолкло. Эдик быстренько вскочил и на цыпочках подкрался к двери, больно уж подозрительной была тишина, и потом опять этот голос: «Погорячился. Погорячился я. Я вот ему игрушечку подарю… Я ему свистульку…» Эдик выглянул в щель, и сердце его приятно заныло. Старик стоял униженный и взъерошенный, на него все смотрели с осуждением, а он оправдывался противным хриплым голосом: «Я ему игрушечку…» Руки его дрожали, он хотел дотронуться до матери, та отшатнулась с ужасом: «Бить ребенка? Бить?!» — «Я ему игрушечку…» Старик засуетился, быстро зашаркал в свою комнату за игрушечкой, но мать вдруг, сорвавшись с места, закричала ему вослед: «Не нужны ваши игрушки! Не маленький! Убирайтесь со своими игрушками! Злодей! Изверг!» — Она с треском захлопнула дверь стариковской комнаты, прислонилась к вешалке. Эдик бросился на кровать.