— А ты? Ты там бывал?
— Ни разу!
Старик еще раз вздохнул:
— Я тоже.
Потом они молчали. Где-то на улице таял снег, набухали почки, глубоко в земле бродили, наливались будущие соки жизни. Мертвый с виду тополь был жив и собирался в эту весну распускать листья.
Иван Михалыч посмотрел на Эдуарда, тот о чем-то мечтал, должно быть, о своем, молодом. Казалось, что между их сердцами наконец-то перекинулся тот слабенький мосток, который они мостили оба с разных сторон все эти годы. И старик, немного шутя, в знак прощения прошлых неурядиц и с чистой душой, навеки прощаясь с сыновней свистулькой, предложил:
— А игрушечку-то возьми, коли по нраву!
Эдуард, взволнованный, вскочил, казалось, он все понимал. Старик ему улыбался.
— Не надо. Спасибо, — и мальчик тихо вышел из комнаты.
«Застеснялся. Видать, я ему когда-то проговорился, что свистулька-то сыновняя. Или повзрослел? Повзрослел парень…»
Голову опять чем-то придавило, спать захотелось. «Самолеты вовремя! Не реви! Спать я хочу. Ты, барышня, пока покарауль, чуть чего, толкай, буди. Ну вот так-то оно и лучше. Покарауль, барышня…»
Эдик натолкнулся на Нину Павловну в коридорчике.
— Ты чего? С ним что-то случилось?
— Как же! — Эдик развел руками. — Дожидайтесь, случится с ним!
— Да в чем дело-то?
— Ни в чем! Бредит он.
— Бредит?
— Куда-то, говорит, поеду. Что-то, говорит, куплю. Много, говорит, куплю. Мне контрольную сегодня писать, ничего не выучил.
Нина Павловна пожала плечами:
— Человек дороже контрольной. Подумаешь, посидел немного.
— А чего сопли разводить? Здоровый старикашка! А болеет, так в больницу надо! — Эдик откинул со лба волосы, глаза блестели.
Женщина покачала головой:
— Вот врач последний раз приходил, говорил тоже о больнице, так ведь старик ни в какую с глиняными горшками расстаться не хочет. Сказал, что есть кому за ним ухаживать… Конечно, в больнице бы лучше. Но и врач сказал, что обстановка домашняя полезнее, горшки эти. Да и все подтвердили, что будут ухаживать за ним. Мать первая твоя согласилась, так что нечего… — Соседка запуталась, было непонятно, то ли она осуждает Эдика, то ли старика. — Простыни вот ему чистые принесла, в очередь стояла в прачечной…
Эдик прошел в свою комнату. Нина Павловна заглянула в дверь и сказала доверительно:
— А ехать он собирается в Киров. Это на Вятке. Там чего-то из глины лепят… Игрушку вятскую! Да у него еще над кроватью картинка висит, барышня такая глиняная. Ага! И деньги копит на поездку. Выжился! Деньги на куклы копит. Да об этом весь дом знает, он уж лет пять помешался на этой кукле…
Эдик раскрыл учебник, сделал вид, что учит. Нина Павловна замолкла, прикрыла тихо дверь.
«Дур-рак! Игрушечку… Пердун старый! Я ему покажу игрушечку! Я ему подарю, подарю…» Физика не училась. «Всю жизнь мне испортил! Вмешивается! Кто его просит, Хрыча? Игрушечку… Как он мне под зад пнул, когда я ту проклятую бутылку портвейна под ведро прятал! И это на Веркиных-то глазах! И сдачи не дашь Хрычу. Это значит, он наблюдал, как я у Нины Павловны был, как с днем рождения ее мужа поздравил, как стянул…» Эдик швырнул физику, заходил по комнате. «Игрушечку… Я ему подарю игрушечку». Его вдруг осенила гениальная идея, он даже хохотнул от удовольствия.
Возился он с этой штуковиной долго, ничего не получалось. Но злость и прошлые обиды придавали сил. Теперь у него была цель. Авантюру он назвал про себя — месть.
Каркас соорудил из картона. Пришлось купить три коробки пластилина, чтобы обмазать картонную воронку, чтобы слепить талию, плечи, голову, руки и оборочки разные. Да еще краски, фольга, цветная бумага. Недели две прошло. Сосед все еще болел и жаловался на голову. Зрение ухудшилось. «К лучшему, да, это к лучшему. Если прижмуриться, то кукла издали похожа на ту, на картинке. Чуть выше полуметра. Ого! А ничего получилась!» Эдик отошел, прищурился. Мать застала его за этим делом.
— Ты что делаешь?
— Подарок старику.
— Что старый, то и малый! Охота тебе?
— Не мешай.
Эдик взял куклу осторожненько, понес в стариковскую комнату. Молча зашел, молча поставил на полу метрах в трех от кровати. Иван Михалыч впервые за этот месяц сел. Руки тряслись, из рта опять поползла слюна, он мелко дрожал. Эдик отвернулся. «И противный же! Вот тебе игрушка, вот! Радуйся, радуйся». Эдик отошел в сторону.
Старик хотел было встать с кровати, но мальчик замахал руками:
— Врач запретил! Запретил!
Иван Михалыч покорно опустился на подушку, руки так и дергались, глаза заслезились, заголубели. Эдик ухмыльнулся. «Ага, рассопливился, Хрыч! Подействовало!»
Старик, еле владея губами, забормотал:
— Сынок! А, сынок… Так ты это где ее? Барышню такую? Где? А? Сынок…
Эдик сунул руки в карманы и, довольный, оглядел свою работу:
— А вот заказал специально… Друг… Товарищ… Отец друга моего, вернее, Игорька Козлова, ездил в командировку, так что…
— А ты знаешь что? Ты… Вон у меня штоф зеленоватый такой… — Старик задохнулся, проглотил какой-то комок в горле. Эдик, насупясь, слушал. — Штоф зеленый с краешку… Бери-ко! Там деньги, так ты их бери! Бери, не бойся! Это тебе на магнитофон. Хотел ведь магнитофон-то? — Старик помолчал и прикрикнул: — Иди, бери!
Эдик нерешительно подошел к полке, взял штоф. Там были в основном трешки да рубли, много… Брать было боязно. Эдик недоверчиво посмотрел на больного: «Ишь, Хрыч, раздобрел! А поди, специально деньги сует? Мол, украл Эдик… Поди, разгадай его, Хрыча?»
Старик мотнул головой:
— Бери! Бери, сказано! Все равно уж теперь!
Эдик подумал еще мгновение, быстро скосил глаза на дверь и торопливо запихал деньги в карманы брюк.
— Насовсем, что ли? — спросил он тихо старика.
Тот, задыхаясь, мотнул головой:
— Насовсем.
Эдик еще постоял в полной растерянности. Иван Михалыч, казалось, заснул, нос выострился, белый, прямой. Будильник тикал. На цыпочках Эдик вышел из комнаты, тихо дверь прикрыл. «Чего это он деньги-то? Как узнает про куклу, отберет обратно… Можно сказать, что не брал денег, кто старику поверит?» На душе было немножко тревожно, но и магнитофон хотелось давно. Почти у всех знакомых парней есть, а у него нету». А мать спросит, откуда магнитофон? А может, деньги-то спрятать да и тратить помаленьку? Так-то лучше». Эдик зашел в комнату, мать собиралась гладить белье. «Дома прятать нельзя».
— Ешь давай! Ел ли?
Эдик сел за стол. Смеркалось. Мать включила свет.
— Завтра у вас вечер. Наденешь коричневый костюм?
— Ага, коричневый. С утра мы венки будем возлагать на могилы солдат, героев там всяких… Танцы вечером.
— Директора-то не забудьте поздравить! Он ведь тоже воевал. Награды имеет.
— Поздравим, — Эдик думал о деньгах. «Куда спрятать? Завтра выпить можно». Мать безмятежно гладила. «Ничего не знает. Никто ничего не знает. А вдруг Хрычу придет в голову выползти из кровати да потрогать, хороша ли глина вятская?»
Окна посинели от сумерек. Форточка была открыта, и сильно пахло весной.
Когда Иван Михалыч проснулся, в комнате царил полумрак. «Стоит барышня. Хорошенькая. Ишь, сатаненок. Вон чего выкомарил. Зря я бесился, это ведь ровно во мне чего взыграет и удержу никакого нет, вот и поддаю, вот и дерусь, махаю руками-то! Я, вишь, ему игрушечку сыновнюю пожалел, а он мне…» Барышня проступала в сумраке как настоящая. Старик глаз с нее не сводил. «Сколь ведь собирался ехать… А он раз — и готово! А барышня тут. Ишь ягодка какая! Из земли выросла. Земли порождение. И рук чьих-то. Не рук, а души. Поэтому живая, значит». Старик долго ворочался на кровати, но не выдержал. Голова вроде не болела. Встал тихонько. Пол качнулся, поехал, но старик приступил его крепко ногой: «Я те поеду! А ну, стой…» Подошел к кукле, присел. В затылке что-то дернулось, оперся ладонями о пол. «Ты, барышня, не реви! Придет время, на свет выберемся. Болит грудь-то? Заживет. Фашист, он зверь, жалости в нем сроду не было. Тетка молока нам принесет, и ладно. Зябнешь, что ли? Давай-ко руки-то сюда… Вишь, окоченели, согреваются. Не реви. Че уж реветь-то! Вот и согрелись, мягонькие…» Старик сидел на холодном полу, кальсоны белели во мраке. Тискал куклины пластилиновые руки. «Согрелись… А голова-то моя…»
Таким его застала Нина Павловна. Она вскрикнула, позвала мужа. Вдвоем они уложили старика на кровать, влили в рот лекарство. Нина Павловна присела возле кровати:
— В больницу его надо. Плох. Не уследить нам.
Муж сосредоточенно думал.
— Конечно. Пусть утром увезут. Вызовем «скорую», пусть увезут. Это ему же лучше. Мало ли что понадобится, переливание крови, укол или еще что… Утром завтра. Пораньше. А то ведь праздник, праздник ведь… Годовщина освобождения города.
Женщина посмотрела на куклу:
— Чудовище какое! Кто приволок?
— Барышня… — прошепелявил старик. — Не трогайте, я…
— Совсем у него плохо с головой, — пожалела Нина Павловна.
Старик заснул счастливым сном. Давно ему так не спалось. Грудь дышала ровнее. Чугунные шарики в голове как будто растаяли. Во всем теле его жила радость. И ночь была теплой и спокойной. А наутро просочилось сквозь рамы солнце, выпятнило одеяло. Иван Михалыч жмурился, ему хотелось встать и как месяц назад пойти в ванную умыться. Чувствовал он себя хорошо. «День какой? Какой же день-то? Надо будет спросить… А то живу и не знаю: весна ли, лето ли…» Тут он увидел куклу, и внутри все радостно заходило ходуном: «Барышня, а? Вот ведь…» Он полюбовался стройной фигуркой, нарядом ее. Одеяло откинул, пошел не шатаясь. «Ягода какая!» Погладил. Пощупал сперва осторожно, потом недоверчиво. «Чего это? Чего…» Пальцы липли в пластилине, солнце блестело на фольге. Он судорожно схватил куклу, она оказалась легкой. Быстро ощупал картон, голову ее, приблизил к глазам. В животе что-то задрожало. Кукла брякнулась о пол и даже не состукала путем, а так шлепнулась, как коровья лепешка. Он пошатнулся, прислонился спиной к стене. В животе что-то ходило ходуном, в висках стучали чугунные шарики. Собрался с силами, откуда-то снизу поднялась мгновенная знакомая волна гнева. Оттолкнулся от стены, быстро пошел к двери, путаясь в кальсонных тесемках, запнулся за половик, рыкнул нетерпеливо и пинком распахнул дверь. В коридорчик как раз вышла Нина Павловна, она отступила, руками всплеснула, хотела броситься к соседу, но испугалась безумия голубых глаз, лица бледно-синего. А он, не замечая женщину, торопясь и шатаясь, прошел по коридорчику, ввалился в следующую дверь.