Эдик завтракал, ложка выскользнула из рук, он почему-то испугался, увидев старика. Мать инстинктивно, ничего не понимая, заслонила сына, но старик как будто смотрел сквозь ее, не замечал ее, он двигался на Эдика как лунатик и руки вперед, и пальцы растопырены. Он легонько оттолкнул мать, и та не посмела ему противиться, встала позади сына, сжала ему локоть:
— Господи! С ума сошел! Эдик, смотри, он с ума сошел! Уведи его, Эдик.
Эдик попятился, а старик медленно вцепился в его плечо, дохнул ему в лицо своим страшным запахом, плеснул прямо в глаза этой жгучей волной, голубенькой, как ленок. Эдику показалось, что старик сейчас вцепится ему в горло, но тот еще раз сдавил плечо, и пальцы ослабли. Он весь как-то передернулся и стал медленно опускаться на пол, цепляясь за воздух. Эдик стоял рядом, он уже и руки протянул, чтобы удержать старика от падения, но старик не заметил рук. Старик хватался тут рядом за воздух как слепой. Потом упал, голова стукнулась, так легонько стукнулась, но Эдику показалось, что это мертвый деревянный звук. Парень дрожал от страха. Осторожно пошел к двери.
— Сынок!
— Чего тебе? — Он оглянулся, мать стояла неподвижно. — Чего тебе?
Мать едва перевела дух:
— Это не я… Это он позвал…
Эдик посмотрел на старика. Глаза были открыты. «Живой!» Он выбежал из комнаты. В коридорчике толпились соседи. Кто-то сказал:
— «Скорую» вызвали. На кровать надо положить. Эдик, помоги!
— Ни за что! — огрызнулся он, прошел в ванную и заперся. «Пусть сами… Сами пусть… Весь праздник испортил! Он всегда все испортит! Если бы не он, и жить бы лучше было! Зачем он такой только народился, издеватель!»
Сидел долго, несколько раз спускал воду. Кто-то стучался. Эдик отмалчивался.
Потом послышалась беготня. «Врач прибыл. Можно выходить. Побежали! Они все там, у него… Теперь про деньги расскажет, страх какой!»
Эдик вышел, на цыпочках подошел к стариковской комнате. Все были там. И мать. И врач. Эдик вздохнул, прошел на кухню, включил громко репродуктор. Полилась музыка, радостная и торжественная. Эдик расправил плечи. На кухню вбежала мать, погрозила пальцем и торопливо выдернула штепсель. Эдик вышел в коридорчик, врач уже собирался, он был пожилой, и губы его обиженно кривились. Он никак не мог попасть рукой в рукав плаща. Эдик стоял на пороге, улыбался чуть-чуть, чтобы казаться независимым. Врач повернулся к нему лицом и сказал:
— Что же это вы? — И губы его опять задрожали, как от обиды. Он ушел, горбатясь и белея халатом из-под подола плаща.
Мать взяла Эдика за руку и потянула в свою комнату:
— Умер ведь Иван Михалыч!
Эдик остановился от неожиданности:
— Да ну?
Мать развела руками:
— Умер…
— И он ничего не сказал?
— А чего он скажет? Он еще у нас в комнате, наверно, умер, мертвого, поди, и несли. Страх какой! Теперь сниться будет…
Эдик не дослушал, пошел к комнате старика, осторожно заглянул. На кровати что-то лежало под простыней. Посреди комнаты валялась, нагло загнув подол, кукла. Грудь и голова ее были смяты, а, может, кто и наступил впопыхах. Комната была с солнечной стороны, и в ней, как всегда, было много солнца. Окно распахнули. Эдик закрыл дверь. «Значит, ничего не сказал… Мои деньги? »
На улице было тепло. Слышались песни. Набухали почки. Глубоко в земле бродили и наливались будущие соки жизни. Мертвый с виду тополь был жив и собирался распускать листья.
ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ КЛЕНА
— Товарищ Татаринов, после окончания планерки Николай Михайлович просит вас задержаться. Он хочет с вами побеседовать. — Секретарь директора завода повернулась ко мне, улыбнулась.
— Здравствуйте, Любовь Григорьевна. — Я пожал протянутую теплую руку.
— Здравствуй, Дима, здравствуй, — взглядом укорила. — Давно я тебя не видела, давно… Почему вы с женой не заходите в гости? А? Виктор Иванович часто спрашивает, как у Дмитрия Дмитриевича дела в цехе, а вы, как я вижу, и забывать нас начали…
— Ну что вы, Любовь Григорьевна. Как можно? Времени сейчас не хватает. Работа. А мужу большой привет передавайте и скажите, что в ближайшее время обязательно увидимся.
— Понимаю, Дима, понимаю. Да это я просто так сказала. Напомнила о себе, как говорится. Но вы, однако ж, хоть изредка заглядывайте на улицу Гастелло. Мы всегда вам с Ниной очень рады…
Неужели я так устал за последнее время, что стал забывать друзей? Уж кого-кого, а эту женщину надо уважать без всяких отговорок. Когда видишь элегантный серый костюм, ясные синие глаза, всегда поневоле начинаешь думать о ее жизни. О судьбе, которую мы сами лепим. После войны ее муж Виктор, горевший в танке и потерявший зрение, решил к ней калекой не возвращаться. Она нашла его и привезла домой. Конечно, можно долго говорить о долге, о жалости или, наконец, о любви, но философией тут мало что объяснишь. Это же очень трудно: жить со слепым. Сколько раз ставил себя на ее место и никогда еще не находил ответ, как бы поступил я.
В просторном кабинете генерального директора производственного объединения к моему приходу уже сидели человек шестьдесят. Пробираюсь между стульями на свое обычное место, к окну. Платов собирает на столе бумаги, смотрит на часы. Надо набраться выдержки и просидеть с соответствующим заинтересованным лицом энное количество времени.
Отсюда, с третьего этажа, хорошо видно проходную, широкую аллею деревьев в четыре ряда, чуть дальше начинаются корпуса цехов. На территорию завода только что влилась группа мальчишек и девчонок: старшеклассники пришли на экскурсию. Они смеются, наперебой говорят, стараясь перекричать друг друга. Им весело оттого, что не надо сидеть еще два урока… Куда лучше просто пройтись всем вместе, ну хотя бы и на завод. Около доски Почета приутихли, уставились на ряды фотографий. К ним подошел мужчина в сером пиджаке, вероятно учитель. Он что-то сказал окружившим его ребятам, те засмеялись и закивали дружно головами: мол, все будет в порядке.
Сосед толкнул ногой, сказал тихо:
— Чего разулыбался, Платов начал уже.
Директор подводит итоги работы за прошлый месяц. В целом выполнение плана почти на день раньше срока, мой цех — на четвертом месте, а всего цехов — двадцать, так что неплохо, можно сидеть спокойно.
А ребята во дворе (учителя не видно, пошел, вероятно, в управление) столпились вокруг парня в синем свитере, в руках которого серебрится транзисторный приемник. Он старательно крутит ручки… Замер… И сразу же одна девчонка пустилась в пляс. Хорошо же она танцует! Легко, свободно, подпрыгивает на месте, гордо, с вызовом откинув голову, пожимая в такт плечами, словно чему-то удивляясь. Вот что такое шестнадцать лет! Молодец, девчонка!
…Летучка, как обычно, затягивается. Прошло больше часа, но выступающим не видно конца. Не успевал окончить говорить один, поднимался другой. Хвалят цеха, что впереди, стараются как-либо оправдать свои недостатки, и все, как один, ругают отстающих. Больше всего достается Побенцеву, начальнику семнадцатого цеха. Ни одна летучка в последнее время не обходится без упреков в адрес семнадцатого. Я знаю Побенцева как знающего инженера, а чего-то вот не хватает ему, что-то не ладится… Да и рабочие в семнадцатом зарабатывают меньше других и стараются там долго не задерживаться, переходят в другие цеха или уходят с завода.
Побенцев сидит впереди меня через три стула, наверно, как и я, не дождется конца совещания. Интересно, о чем хочет говорить со мной Платов? О цехе? Но я же с понедельника уже в управлении. Наверное, что-нибудь несущественное, он ни разу не посмотрел на меня сегодня. Поблагодарит за работу в цехе, пожелает успехов на новом месте?..
Наконец Платов кратко подводит итоги. Конец. Но… народ расходится медленно, многие еще выясняют отношения… Директор все время занят.
Я выхожу из кабинета, быстро спускаюсь на второй этаж и иду по коридору в отдел главного технолога, где трудится моя жена. Нина за своим кульманом, рядом Наталья, тоже инженер. Подруга жены с любопытством смотрит на меня:
— Как вы его назовете?
— Кого его?
— Будущего Дмитриевича или Дмитриевну, я жене знаю, кто у вас появится.
— Спроси у Нины.
— Она тоже твердит, что не знает, на тебя ссылается, по, если вы затрудняетесь в этом вопросе, могу помочь.
— Спасибо за помощь, мы сами подумаем… Времени еще достаточно. Ты лучше скажи, что сейчас танцуют?
— Где танцуют?
— У вас… Когда начальства поблизости нет.
— Когда дела плохи — танго, когда все идет по маслу — вальс, когда премия предвидится — кто во что горазд. Ниночка, все это кажется подозрительно, мне лучше уйти, сами разбирайтесь в личных делах, но я бы на твоем месте, Нина, докопалась до истины: он стал интересоваться танцульками. А?
Я смотрю на лист ватмана, приколотый к доске, Нина придвинулась ко мне, положила голову на плечо:
— Ты обиделся?
— За что?
— За то, что рассказала…
— Нет.
— Я же заметила, как ты на меня посмотрел…
Я слышу знакомый запах светлых волос, аккуратно уложенных, потихоньку целую жену в висок.
За соседними кульманами серьезнейшие лица, все делают твид, что страшно поглощены только работой и не замечают нас.
— Ты в цех?
— Еще нет, к Платову надо подняться.
— Зачем?
— Не знаю.
— Не нравится мне это… Хотя приказ на тебя уже есть, я сама бегала с утра, проверяла. Ты что-нибудь ел?
— Да.
— А что ел?
— Не помню. После Платова в столовую зайду.
— Смотри не забудь. Я в буфете болгарское лечо возьму, перец фаршированный. Ладно?
— Ладно.
— Две банки хватит?
— Смотри сама. На чертеже все понятно?
— Пока все.
— Я пойду?
— Возвращайся сегодня пораньше.
— Постараюсь.
По лестнице навстречу спускается парень, довольно симпатичный, с рассеченной шрамом бровью. Он внимательно смотрит в упор, останавливается:
— Моя фамилия Геладзе, ваша Татаринов, если я не ошибаюсь?