Село наше ничем не примечательно и обыкновенно, как и все соседние села, разве что деревянная часовенка, полуразрушенная и ветхая возле погоста да густая дубовая роща вокруг выделяли его чем-то. А в остальном было все, как у людей: клуб, стадион, кинотеатр «Родина», почта, колхозная контора и прочие необходимые сельскому жителю заведения.
Жизнь моя протекала тихо и спокойно. Уладились неприятности с провалом на вступительных экзаменах в сельхозтехникум, угомонился со своей руганью отец, смирившись, что уже в четвертый раз такого дубину насильно на учебу посылать не стоит, выплакалась мать, что у ее дитяти жизнь простого рабочего пойдет несладкая, кончилась суета с устройством на работу, и наконец-то можно было беззаботно есть, спать и наслаждаться жизнью: кататься вечером на мотоцикле, рыбачить, купаться, косить траву, таскать яблоки из школьного сада. Брат Женька ничуть не разделял моих радостей. И вообще, по выражению отца, Женька — надежда нашей семьи, хотя он и младше меня на полтора года, но уже достиг кое-чего. К «кое-чему» отец относил законченные курсы шоферов и год заочного обучения в политехническом институте. Но, несмотря на это, с Женькой мы жили дружно. Он никогда не выдавал меня и во всем оправдывал. Я же ему ни в чем не отказывал и втайне не любил крепко.
Однажды под вечер Женька привел домой нового друга, приехавшего погостить на лето к соседке, учительнице немецкого языка Марии Васильевне, или же просто — Марёше. Кем он приходился Марёше — племянником или еще кем-то, — я до сих пор не знаю. Был этот парень высокий и белокурый, немножко задумчивый, звали его Юрка. Брат же рядом с ним выглядел еще смуглее и коренастее. Сошлись и сдружились они быстро. Ну ладно, хватит о Юрке, он лицо не главное в этой истории. Но все-таки он первый сказал, едва взглянув на Клавку:
— Глаза у девочки какие красивые… Чья это кадра?
Мы с Женькой крайне удивились: Ведьма никогда не представлялась нам кадрой или чем-нибудь стоящим внимания. Для нас это была только Ведьма, притом с веснушками на носу.
— А что, мужики, с Ведьмой-то так никто и не водился?
— А кто ее знает, — зевая, ответил Женька, — что тебе она далась?
— Я завтра ее на танцы приглашу.
— Да ну? — нехотя удивился Женька и прибавил: — Мне что! Хоть старуху Устинью приглашай.
Воскресенье у нас с братом выдалось жаркое. Кололи дрова и складывали в поленницу возле ограды. Ходили в баню, пили с отцом розовую наливку. В клуб не пошли: фильм «Три тополя на Плющихе» смотрели, а я даже второй раз ходил во время вступительных, так что не идти же в третий, и на танцы не хотелось, брюки были не чищены и не глажены после субботних приключений.
Следующий день выдался пасмурный и дождливый. Мы ужинали, когда, постучавшись, зашел в избу Юрка.
— Заночую у вас? А то хозяйка мне в комнате стелет. Душно.
— На сеновале места хватит, — сказал отец, закуривая.
Синяя темень сеновала приютила нас под дырявую крышу.
— Как дела с Ведьмой? — сразу спросил я.
— Пришла.
— Да ну? И в следующую субботу придет?
— Придет.
— Провожал?
— Оставим этот разговор.
— Значит, не провожал.
Юрка замолчал. А я долго не мог уснуть, пытаясь представить Ведьму на танцах, но и лица-то ее не мог вспомнить, и засыпал с мыслью, что пойду завтра в библиотеку и посмотрю на нее. Какая она?
Но на другой день я забыл про Ведьму. И Женька, казалось, забыл. И всю неделю мы про нее не вспоминали. Но вот наступило роковое для нас обоих число — 5 июля.
Мы с Женькой стояли возле клубной печки и курили. Танцы были в разгаре. Заезженная пластинка все заедала на одном месте: «Ах как мне горько!» В углу, на диване, развалясь, угрюмо попыхивал сигаретой Юрка. Песня кончилась, середина зала опустела, столпились у стенки оживленные девчата. И тут вошла она, Клавка. Нет, она не вошла, а внезапно очутилась на пороге. Девчатам, не знающим, как скоротать время, пока заводят новую пластинку, и старающимся не смотреть на кучу парней возле печки, пришлось взглянуть на Клаву, а взглянув и узнав редкую гостью, они уже не могли не смотреть на нее. Сидящим на лавочках женщинам, обсуждавшим все и всех, выпало на долю увидеть сегодня что-то необычное, и они, почуяв это, любопытно уставились в проем двери. Там стояла Клавка и не Клавка. И я сразу понял: там стояла о н а. Я ничего не успел сообразить, но с первого мгновения понял: это о н а. А Клавка, не поднимая головы, перешагнула порог и ступила ногою на некрашеный клубный пол. И только сейчас, когда сиреневая босоножка ступила на грязные половицы, я увидел, что пол в клубе некрашеный и одна половица неимоверно широкая, а рядом — тонкая, с сучками. И Клавка ступила на тонкую и пошла, пошла посередине. И все на нее смотрели. Смотрел в упор Женька, смотрел Юрка, смотрели девчонки, ребята, смотрел я. Смотрел и не верил. Я помнил библиотекаря Клавку в широком клетчатом платье, с култышкой-прической под капроновым платком, в резиновых полусапожках. Той Клавки с этого момента не существовало, была другая… Платье ее цвета осенних кленовых листьев было длиннее обычного. Черные-черные волосы струились потоком на спину, плечи, и даже одна тонкая струйка протекла по щеке. Строгие брови длинно расходились к вискам.
Первым Ведьму пригласил танцевать Юрка. И так три раза. На четвертый Клавка отказалась и направилась к двери, но тут Женька, мой Женька, схватил ее за руку.
— Вас можно? Один танец…
— Всего один?
— Я приглашу еще, — глупо сказал Женька, не глядя на нее.
И они пошли по кругу медленно. Клавка закинула ему на плечи смуглые руки, а он, большой и мрачный, держал ее за узкую талию и смотрел сверху вниз, как она, тонкая и непостижимая, приютилась в кольце его рук и покачивалась в такт музыке. И я видел, как из-за плеча брата холодно смотрели Клавкины глаза, продолговатые, словно листья ивы. И мне захотелось уйти.
На улице было тепло. Я не пошел домой, а сел на скамеечку возле дома соседки Марёши. Густые звезды светились и падали. Чего я ждал? Не знаю. Но я ждал… час, два. Кончились танцы, в конце улицы зашумели… И я пошел туда, где жила Клавка. Пошел, остановился, подумал и снова пошел. Домишко стоял черный и тихий. Я закурил за углом сарая. И снова стал ждать. Какая-то тревога заставляла выкуривать папиросу за папиросой, причем спички все время ломались. Зашелестела трава. Я весь дернулся вперед и с удивлением почувствовал боль в груди, неясную, тягучую…
Ведьма была с Женькой. Он шел сзади молча, чуть ссутулившись. Остановились возле калитки. И тут я пожалел, что пришел к этому дому, стало нехорошо и противно, но отступать поздно.
— До свидания, — она подалась в калитку.
— Подожди.
— Зачем?
— В кино завтра придешь?
— Нет.
— А послезавтра?
— Нет.
— Почему?
В ответ Ведьма тихо засмеялась, перегнулась через низенький заборчик, сорвала темнеющий мак. Оборвала лепестки. Бросила.
— Гадаешь? — спросил Женька.
— Нет, мак был красивый…
— Так пусть бы и рос.
— Не место ему здесь.
— Почему?
— Крапива кругом.
Помолчали. Женька шагнул к ней, неумело притянул к себе за плечи. Я отвернулся и в тот же момент услышал тихий Клавкин смех. Она его оттолкнула:
— Ты не сердись. Я хотела, чтобы все было не так… — Провела ладонью по зубцам штакетника.
— Гнилой уже. Надо чинить. А ты иди, иди… — И светлое пятно платья скользнуло за калитку. Скрипнул песок на тропке.
— Спокойной ночи, Клава, спокойной ночи…
И Женька долго смотрел на черные окна. Всходила луна, светлело небо. А потом он ушел. И брел я узкой тропочкой по сонному селу. Пели первые петухи. Спать не хотелось. Казалось, что когда кончится эта ночь, то с нею исчезнут и Клавка, и темные окна ее дома, и это нытье в груди и снова станет легко и просто.
Но ночь кончилась, и ничего не исчезло. Не исчезло и через день, и два, и три… Я злился, я не знал, что делать. Купался ли в мутной воде речки, копнил ли с колхозниками сено на лугах, носил ли воду в баню — все было делано и говорено через силу, всему мешали назойливые мысли о маленьком домике на окраине села, мысли о глупой Клавке, незаметно влезшей в мое нутро наперекор всем здравым помыслам и убеждениям. И мало того, что я угрюмо смотрел на Женьку, угрюмо отвечал на его вопросы, сердился неизвестно на что, я повадился ходить в библиотеку. Брал книги и читал. Читал через силу и приносил их, прочитанные, обратно. Клавка невозмутимо брала их, вычеркивала в карточке, подавала новые, записывала и смотрела пугающим взглядом.
И я не знал, что говорить брату, когда мы оставались одни. Женька никуда не ходил — ни в кино, ни в библиотеку. И со мной он молчал. Я не заметил, когда уехал Юрка. Не заметил, как стали поспевать яблоки в садах. Не заметил, как мать внимательно и грустно стала поглядывать в мою сторону.
Однажды после обеда брат сказал:
— Я уезжаю завтра.
— Куда?
— На сессию. Приеду через две недели.
Я молчал. Молчал и думал о Клавке. А еще мне было стыдно, как будто я что-то украл. И вдруг я понял, что способен сделать еще что-то худшее. Что? — не знал, но уже предчувствовал. И, боясь этого, я повернулся к брату, посмотрел ему в глаза:
— Поговорим?
— Поговорим, — сказал брат и придвинулся ко мне.
Я замолчал и наконец выдавил из себя:
— Я видел, как ты ее провожал тогда, в первый раз. Она мак сорвала…
— Я знаю. Ты папиросу не потушил.
— Ты ее еще провожал, в магазине слышал, в очереди…
Женька молча отошел к окну. Вошла мать.
— Я не помешала?
— Нет, мама.
— Женя, я тебе помидор свежих на дорогу положу. Возьмешь коричневую большую сумку. Там брюки, две рубашки и носки выходные. Ты сегодня же положь, что тебе еще надо.
— Хорошо, — сказал Женька.
Я видел, что и мать тревожится, но старался не замечать этого. Она ушла, и я спросил:
— Так правда ли, в магазине? Женька, не глядя, быстро ответил:
— Давай не будем о ней говорить. Никогда.