Я почувствовал, как по спине пробежали ледяные иглы. Язык во рту на миг снова стал раздвоенным и змеиным. Кулаки сжались под столом так, что ногти впились в ладони. Перстень жгло пальцы, как раскаленный уголь. Но я промолчал. Закусил губу до крови. Слово. Очередь. Политика.
Амалия не остановилась. Не обернулась. Она просто вышла, и ее безупречная серебряная фигура растворилась в полумраке коридора, словно призрак. Ни звука. Ни взгляда. Абсолютное презрение.
— Ну, и мы пойдем, князь, — я встал, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Дадим Вам отдохнуть. Виолетта?
Мы вышли в коридор. Тяжелая дубовая дверь закрылась за спиной, отрезав жирное самодовольство Вишнева. Я прислонился к холодной каменной стене, закрыв глаза. Адреналин отступал, оставляя пустоту и ярость.
Виолетта тут же прильнула ко мне, ее глаза горели.
— Лексик! Этот… этот жирный ублюдок! — зашептала она яростно. — Как он смеет! Наших сестер! Амалию! Надо… надо что-то сделать! Мы можем… — она замялась, ища решение, — …мы можем сказать, что Элира уже тайно обручена! С… с библиотечным духом! Или что Аманда заразна! У нее… у нее чума похоти! Да! Или… или подослать к нему Кассандру! Пусть она его напугает! Как того ящера-свинью! Шкуру сдерет! — Ее предложения сыпались, одно нелепее другого, полные детской ярости и полного непонимания политической игры.
Я открыл глаза, глядя на ее возбужденное, красивое лицо. Ее идеи были глупы. Опасны. Бесполезны. Как попытка убить дракона бумажным мечом. В них не было ни расчета, ни силы, только искреннее, но беспомощное негодование.
Я взял Виолетту за руку. Ее пальцы дрожали.
— Пойдем, — сказал я тихо, устало. — Пойдем… обсудим твои идеи. И скатерти. Нам еще нужно решить, будут ли серебряные змейки извиваться по краю или просто лежать. Это очень важно.
Она посмотрела на меня с недоумением, потом кивнула, доверчиво прижимаясь. Мы пошли по холодному, мрачному коридору, оставляя за спиной комнату, где пировал наш враг, и Башню Хроник, куда ушла Амалия. Ушла думать. Не о беременности. О мести. И я знал — ее месть будет куда страшнее идей Виолетты. Холодной. Расчетливой. И абсолютно беспощадной. Я должен был ее остановить. Не она глава дома. Не ей решать такие вопросы.
Глава 25
Звон колоколов Аспидиума не звонил — он бил. Гулкие, тяжелые удары, сотрясавшие камни замка и разносящиеся эхом над городом, больше походили на погребальный набат, чем на свадебный перезвон. Но для Изнанки, видимо, это и было торжеством. Кроваво-красные и ядовито-зеленые стяги с шипящими аспидами реяли над башнями. Узкие улочки были запружены народом, но не ликующим. Народ замер, завороженный и испуганный, глядя снизу вверх на процессию, двигавшуюся к замковому храму — месту, где обычно проводилась Жатва, а сегодня должно было свершиться бракосочетание.
Я стоял у огромных, резных с изображением змей, врат храма. Внутри пахло ладаном, воском и… старыми костями. Мой наряд — черный бархат, расшитый серебряными змеями, с высоким воротником, душившим шею, — казался мне доспехами перед казнью. Перстень Рода жгло палец, как каленое железо. В ушах все еще стоял гулкий голос Аспида, прокравшийся в сознание на рассвете: "Веселись, Мышонок. Цирк начинается. И помни… после танца — клоуна убивают. Если повезет."
Но не только Аспид терзал нервы. Они были здесь. Весь город, казалось, вымер, чтобы пялиться. И особенно — женщины. Их глаза, горячие, голодные, скользили не только по мне, Альфе, но и по моим "придворным" — Григорию, Марку, Степану, Артему, облаченным в богатые, но нелепые на их солдатских и крестьянских телах, одежды, купленные на "торгах". Но главный объект вожделения — мужчины из свиты князя Вишнева. Хабаровские "богатыри" в своих светлых, отполированных доспехах с вишневыми гербами. Они стояли отдельным строем, надменные, грубоватые, и нагло оглядывали аспидовских девок, словно на рынке рабынь.
А девки… Боже. Они не скрывали. Взгляды — откровенные, как плевок. Улыбки — хищные. Шепотки, перешептывания, призывные взмахи платочками в сторону хабаровцев. Казалось, воздух трещал от напряжения нерастраченной похоти. Эти мужи были чужими, новыми, пахли тайгой и медвежьим салом, а не знакомым страхом перед Старшими Дочерьми. И это сводило местных барышень с ума. Я видел, как пальцы одной служанки нервно сжимали подол платья, как грудь другой тяжело вздымалась, ловя взгляд какого-то хабаровского усача. Матриархат? Да он трещал по швам при виде здоровенных пришельцев с востока. Животные, — пронеслось в голове. — Все, до единой. И наши, и их.
И вот, в центре этого безумия, у импровизированного алтаря, сложенного из черного камня и костей давно побежденных чудовищ, стоял Степан. Мой бывший товарищ по Жатве, согбенный крестьянин, религиозный фанатик. Теперь он был облачен в ризы, которые явно стоили больше, чем его родная деревня. Парча цвета запекшейся крови, золотое шитье, изображающее все тех же змей, но в благословляющих позах. На голове — тяжелая митра, сползающая на лоб. Он держал в дрожащих руках древний фолиант с железными застежками, его лицо было мертвенно-бледным, губы беззвучно шевелились в молитве или в паническом бормотании. Он выглядел не священником, а перепуганным мальчишкой, наряженным в папины одежды перед расстрелом. Его глаза, полные священного ужаса, метались по храму, цепляясь за лица сестер, за князя Вишнева, восседавшего на почетном месте с жирной ухмылкой, за толпу похотливых девок. Он ловил мой взгляд — и в его глазах читался немой вопрос: "Господи, Лекс, что я здесь делаю?!"
А я… я переживал не о Степане. Свадьба была лишь ширмой. Фарсом. Я думал о Вишневе. О его наглых взглядах на Амалию за утренним приемом. О его словах о "крепких наследниках". О том, как его свита уже вовсю флиртовала с нашими стражницами, а те… те не сопротивлялись. Я думал о том, что после всего этого — после клятв, пира, танцев — нам с Виолеттой предстоит самое страшное. Поездка в Первый Город. К Эриде. За "благословением".
Мурашки, ледяные и противные, побежали по спине. Не просто страх. Предчувствие. Как будто гигантская, слепая тень с каменным гробом за спиной уже нависла над этим проклятым храмом, над всей этой кровавой свадьбой. "Теща". Страж склепа. Та, чей голос резал мозг: "SIE WAGEN ES?!" (Они смеют?!). Что она скажет? Что потребует? Благословит ли наш союз? Или… или сочтет недостойным? И тогда…
Рядом послышался шелест тяжелого шелка. Виолетта. Она подошла, ее рука легла на мою руку. Она была ослепительна в платье, сотканном, казалось, из ночи и звезд, с вплетенными серебряными нитями-змейками. Ее зеленые глаза сияли фанатичной любовью и нетерпением.
— Ты готов, мой Альфа? — прошептала она, ее губы дрожали. — Скоро… скоро мы будем едины! Навсегда! И потом… к маме. Она нас благословит, я знаю!
Ее слова о "маме" вбили в меня новый ледяной гвоздь. Я посмотрел на ее сияющее лицо, на безумие веры в этом взгляде. На Степана, который чуть не уронил фолиант. На Вишнева, который что-то шептал своему капитану, кивая в сторону Аманды, сидевшей с кислой миной. На охотниц Кассандры, которые уже облизывались на хабаровских "богатырей".
Музыка зазвучала — не нежная, а зловещая, медленная, как похоронный марш, с мотивом змеиного шипения. Трубы прорезали гул колоколов. Двери храма распахнулись шире.
— Пора, — хрипло сказал я, чувствуя, как Перстень впивается в плоть, а холодный ужас перед грядущим визитом к Эриде сковывает душу. Я шагнул вперед, навстречу алтарю, навстречу Виолетте, навстречу своей судьбе в этом змеином гнезде. Цирк Аспида начинал главное представление. И клоуна уже готовили к закланию.
Музыка сменила похоронный марш на что-то торжественно-гнетущее, полное змеиных шипений и низких, вибрирующих виолончелей. Под сводами храма, где обычно раздавались предсмертные хрипы кандидатов Жатвы(имеются ввиду прошлые года. Храм стоит возле площади.), теперь стояла почти священная тишина, нарушаемая лишь шорохом дорогих тканей и сдержанным дыханием сотен гостей. Мы с Виолеттой шагнули вперед, рука об руку, по длинному проходу, устланному ковром цвета свежей крови. По бокам возвышались ряды резных скамей из черного дерева, заполненные гостями. Я чувствовал на себе их взгляды — горячие, похотливые (особенно от девиц, жадно разглядывающих меня и хабаровских мужчин), оценивающие, злобные (от Вишнева, сидевшего в первом ряду с лицом, похожим на запекшийся пирог), холодные (Амалия, Аманда, Элира, Кассандра — каждая со своей маской).
Виолетта шла, как на облаке. Ее пальцы сжимали мою руку с силой, граничащей с болью, но в ее зеленых глазах, под вуалью из черного кружева, горел такой фанатичный восторг, что казалось, она вот-вот взлетит. Ее платье, черное, как сама Изнанка, переливалось тысячами серебряных нитей, вытканных в виде извивающихся змей. Каждый шаг заставляло его мерцать, как ночное небо, усыпанное ядовитыми звездами. На ее лице играла легкая, счастливая улыбка, а из-под вуали по щекам скатывались две крупные, искренние слезы, оставляя мокрые дорожки на безупречной коже.
Мы достигли алтаря. Не из белого мрамора, а из отполированного черного камня, инкрустированного желтоватыми костями и крупными рубинами, имитирующими змеиные глаза. Перед ним, как призрак из другого мира, замер Степан. Его богатые ризы цвета запекшейся крови казались ему чужими, нелепо огромными. Золотая митра сползла на бровь, но он, казалось, этого не замечал. Его лицо было напряжено до предела, губы белели от сжатия, пальцы судорожно впивались в железные застежки древнего фолианта. Он глядел на нас, и в его глазах читался священный ужас и мольба: "Господи, дай сил не сбежать!"
Мы остановились перед ним, повернувшись друг к другу. Виолетта подняла голову. Ее вуаль слегка колыхнулась. Она не отводила глаз. Ни на секунду. В них было все: обожание, покорность, безумная надежда, слепая вера в наше "единое будущее". Ее слезы счастья катились безостановочно, но она даже не пыталась их вытереть. Казалось, она готова раствориться в этом взгляде, в этом моменте.