Внезапно вспыхнуло пламя, и дым поднялся к небесам. Раздались крики рабочих, и куски камней усеяли пространство. Когда дым рассеялся, башенки уже не было на месте.
Голос замолк. Мир погрузился в скорбную тишину. Меня тронули за ногу, и внизу я увидел Джобсона, протирающего глаза.
— Р’бота сделанау. Теперь будем вык’рчевывать. На выкапывание времени нет, прибегнем к дин’миту.
Разрушение продолжилось, а я возвратился к своим переживаниям. Я заставил себя быть практичным и разумным. Думая о ночном опыте и измученных глазах Лоусона, я решил превозмочь себя. Что сделано, то сделано — и это надо завершить. Вспомнился текст из Иеремии: «Как о сыновьях своих, воспоминают они о жертвенниках своих и дубравах своих у зеленых дерев, на высоких холмах»[17]. Я посмотрю, как они забудут эту рощу.
Мы взорвали корни деревьев, запрягли волов и стянули их в кучу. После чего рабочие начали разравнивать место. Я вернулся к нормальному состоянию — уверенность Джобсона передалась мне.
— Есть еще одно, — сказал я, — подготовьте плуги. Мы пойдем дальше царя Иосии.
В моем мозгу проносились тексты Священного писания — я был уверен, что еще одна предосторожность не будет лишней.
Мы снова запрягли волов и перепахали место, где была роща. Работа оказалась тяжелой, поскольку оставалось много камней разрушенной башни, но медлительные африканские волы сделали свое дело. Еще днем все было закончено. Мы с Джобсоном взяли мешок с солью и посеяли ее в борозды.
Последним актом стал костер из груды стволов. Они горели хорошо, а наверх мы бросили тела зеленых голубей. Птицы Аштарот были преданы почетному сжиганию.
Я отпустил озадаченных рабочих и обменялся крепким рукопожатием с Джобсоном. Черный от дыма и пыли, возвратился домой и приказал Трэверсу упаковать мои вещи и вызвать машину. Камердинер Лоусона доложил, что его хозяин мирно почивает. Я дал ему необходимые наставления и отправился мыться и переодеваться.
Перед отъездом я написал Лоусону. Я изложил стихи 23-й главы 4-й Книги Царств. И рассказал, что я сделал и обосновал это. «Я беру всю ответственность на себя, — писал я, — я замешан во всем этом больше, чем кто бы то ни было. Я сделал это во имя нашей старой дружбы — и ты должен мне поверить, это было нелегкой задачей. Надеюсь, ты поверишь. Когда ты захочешь меня увидеть, напиши — я вернусь и буду с тобой. Я думаю, ты поймешь, что я спас твою душу».
День перешел в сумерки, когда я покинул усадьбу и направился в Таки. Костер на месте бывшей рощи еще горел, и дым расползался облаком по верхней долине реки, наполняя пространство мягкой фиолетовой дымкой. Я был уверен, что помог моему другу и, когда он придет в чувство, он будет мне благодарен. Мой разум был спокоен на этот счет, и сердце пребывало в гармонии с миром. Но когда автомобиль достиг гребня холма и я обернулся на долину, душа моя смутилась. Поднялась луна и посеребрила дымку, через которую еще были видны языки пламени. Не знаю почему, но озеро, ручей, парк, даже зеленые склоны холма были напоены духом одиночества и осквернения.
И потом душевные страдания вернулись ко мне. Я понял, что увожу нечто прекрасное и восхитительное из его последнего пристанища на земле.