чужое, неведомое для современников писателя время, и узнать его своеобычность, увидеть его неповторимые этнографические особенности, одновременно сопоставляя со своим временем, — непременная задача авторов отечественных романов.
Примечательно, что интерес к чужому времени проявился в России именно в первую треть XIX века, вслед за интересом к образу жизни других народов, к чужому пространству. И так же, как осмыслению чужого пространства служил жанр путешествия (начиная с «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина, появившихся в 1790-х годах, до «Хроники русского» А. И. Тургенева, печатавшейся в русских журналах между 1827–1845 годами), потребовался жанр «путешествия в чужое время», роль которого в области литературы стал играть исторический роман.
Сопоставление века минувшего с веком нынешним помогало увидеть корни современного образа жизни, открывать в нем «те же самые стихии, те же страсти, те же предрассудки и заблуждения, которые под другими именами, в других формах волновали прошедшее»[12]. Кроме того, романисты стремились воссоздать исторический «колорит» давнего времени, изобразить жизнь людей прошлого в том виде, какова она была «на самом деле», показать специфические для века минувшего привычки, рассказать о занятиях предков, об устройстве их домашнего быта, о том, во что одевались, что ели. Впрочем, историческим «колоритом» чаще всего и ограничивалось воссоздание индивидуального лица другой эпохи, а чувства, образ мыслей, речи героев звучали вполне современно, без проникновения в психологию и особенности мышления людей прошлого. Такое ограничение было свойственно и самому «влиятельному» в России 1820-х годов историческому романисту Вальтеру Скотту: «Вальтер Скотт описывал только свою собственную эпоху и облек в старинные костюмы своих современников», — писал Генрих Гейне в 1830 году[13]. Однако в России 20-х годов в сочинениях Скотта усматривают как раз умение воссоздать «характеристическую историю человечества в известный момент бытия его» (Н. И. Надеждин)[14], вместить в область романа «целые народы», «целые столетия» (С. П. Шевырев)[15].
Романы Вальтера Скотта переводятся в эти годы один за другим, с жадностью читаются, слава его в России растет[16], а вместе с ней усиливается и потребность в отечественном историческом романе. В 1829 году выходит «Юрий Милославский» Загоскина: остросюжетный, занимательный и для любопытства и для ума роман был принят большинством читающей публики почти с восхищением. Современникам казалось вполне адекватной передача исторического «колорита» XVII века. «Г-н Загоскин точно переносит нас в 1612 год. Добрый наш народ, бояре, козаки, монахи, буйные шиши — все это угадано, все это действует, чувствует, как должно было действовать, чувствовать в смутные времена Минина и Авраамня Палицына, — писал А. С. Пушкин в рецензии на роман[17]. Заслугу Загоскина видели в том, что „Юрий Мнлославский“ имеет народную физиономию: характеры, обычаи, нравы, костюмы, язык»[18]. Позднее В. Г. Белинский отмечал, что Загоскин сделал «первую попытку заставить в русском романе говорить русских людей по-русски», дал «опыт русской народности и простого, натурального изображения людей всех сословий»[19].
Однако помимо «адекватного» изображения истории и «народности» успех «Юрия Милославского» можно объяснить еще и тем, что он принес в отечественную словесность ощущение новизны жанра, явившись весьма удачным подражанием романам Вальтера Скотта. Слово подражание применительно к литературе в начале XIX века не имело презрительного оттенка. Подражательность была одним из принципов русской литературы XVIII — первой трети XIX столетия. Подражание и вольный перевод, использование «готовых» сюжетов и чужих сюжетных ситуаций, традиционных конфликтов, общих литературных «формул», заимствование персонажей и «переложение» их на русские нравы пересоздавали на русской почве достижения европейской литературы. «Подражатель, не будучи изобретателем в целом, должен им быть непременно по частям… Находить у себя в воображении такие красоты, которые бы могли служить заменою, следовательно, производить собственное, равно и превосходное; не значит ли это быть творцом? И не потребно ли для того иметь дарование писателя оригинального?»[20]. «Подражатель» представлялся своего рода соперником того, кому он подражал. Не случайно один из рецензентов Загоскина был убежден, что романы русского писателя «сам Вальтер Скотт» прочитает с наслаждением.
Загоскин подражал не только и не столько в характерах героев, в расстановке их, в отдельных сюжетных ходах, сколько в общем подходе к изображению исторического прошлого своей страны. Главные герои его — так же как у Вальтера Скотта — вымышленные лица, а лица и события исторические даны на втором плане, лишь в связи с действиями главных персонажей. Огромное значение имеет у Загоскина «местная декорация нравов и обычаев»[21], именно местный исторический «колорит» сыграл важную жанрообразующую роль в создании русского исторического романа «вальтерскоттовского» типа.
Восхищение «Юрием Милославским» было столь велико в русской публике, что второй роман Загоскина на историческую тему был напечатан в огромном для того времени количестве — 4800 экземпляров («событие, неслыханное в летописях книжной русской торговли»[22], — восклицал впоследствии С. Т. Аксаков). Этот новый роман — «Рославлев, или Русские в 1812 году» был встречен, однако, весьма сдержанно.
За полгода до его выхода В. А. Жуковский предупреждал Загоскина: «…Боюсь великих предстоящих вам трудностей. Исторические лица 1612 года были в вашей власти, вы могли выставлять их по произволу, исторические лица 1812 года вам не дадутся! С первыми вы легко могли познакомить воображение читателя, и он благодаря вашему таланту уверен с вами, что они точно были такими, какими ваше воображение их представило ему; с последними этого сделать нельзя: мы знаем их; мы слишком к ним близки; мы уже предупреждены на счет их, и существенность для нас загородит вымысл»[23]. На это Загоскин живо возражал: «Исторические романы можно разделять на два рода: одни имеют предметом своим исторические лица, которые автор заставляет действовать в своем романе и на поприще общественной жизни, и в домашнем быту; другие имеют основанием какую-нибудь известную эпоху в истории; в них автор не выводит на сцену именно то или другое лицо, но старается характеризовать целый народ, его дух, обычаи и нравы в эпоху, взятую им в основание его романа. К сему последнему разряду принадлежат „Юрий Милославский“ и роман, которым я теперь занимаюсь»[24]. Однако слова Жуковского о том, что «существенность», действительные события 1812 года для читателей «загородит вымысл», в основном оправдались. Многими роман и был прочитан именно со стороны его «существенности». С. Т. Аксаков, например, считал, что история героини романа, будучи основана на реальном случае, не потеряв значение «голого факта», не имела и «достоинства вымысла», ибо все ее знали, а изображать Отечественную войну, это «современное, величайшее в мире событие» по прошествии неполных двадцати лет, — «мысль необдуманно смелая. Еще все актеры, кончивши великую драму, полные ею, стояли в каком-то неясном волнении, смотря с изумлением на опустевшую сцену их действий, как вдруг начинают им представлять их самих, многим из них это показалось кукольной комедией»[25]. Впрочем, за «вымысл» Загоскину тоже досталось. Н Полевой, например, считал, что в «Рославлеве» происходит «замена истинного романизма, изображения характеров и эстетического развития действий сказочными случайностями, театральными нечаянностями, запутанностью интриги»[26].
Следует, однако, оговориться: не всеми роман был встречен в штыки. Так, Н. И. Надеждин посвятил ему хвалебную статью, а газета «Русский инвалид» откликнулась рецензией, прямо противоположной «Московскому телеграфу»: «Рассказ жив, горяч и остроумен, сцены искусно приготовлены, эпизоды естественно связаны с главным предметом; любовь к отечеству, различным образом действовавшая в разных сословиях Российской империи, в годину опасности, описана с чувством и истиною»[27].
Своеобразный ответ Загоскину стал готовить Пушкин: он начал писать своего «Рославлева» с тем же составом героев, живущих в ту же эпоху 1812 года. Если у Загоскина соприкосновение с культурой Франции приводит героиню к невольному предательству, то пушкинская Полина, напротив, на предательство не способна.
Исторические события оказались слишком близкими: современник «не может быть беспристрастным судиею», ибо «деяния современные взвешиваются потомством»[28]. Однако сам Загоскин предупреждал, что его «роман — не история, а выдумка, основанная на истинном происшествии», поэтому-то и судить о «Рославлеве» следует не со стороны исторической достоверности, а с учетом в первую очередь его «романности».
В «Рославлеве» Загоскин избрал тот же «вальтерскоттовский» прием, что и в первом романе: изображение жизни частных лиц — вымышленных героев — «на фоне» исторических событий и воздействие исторических событий на жизнь этих героев; «упомянул в рассказе и даже показал на втором плане»