Затем Внешний Управляющий обстрелял из суперсовременной ракеты класса «земля-земля» русскую коммунитарность. Положительным героем славного времени моментально стал отрицательный персонаж «Преступления и наказания» Пётр Петрович Лужин, объяснявший Р. Р. Раскольникову преимущества принципа «возлюби прежде всех одного себя» (ибо всё на свете на личном интересе основано). Упразднена была солидарность как ценность национального бытия. Всей мощью медиа-продуктов системы «За стеклом», «Слабое звено» и т. п. погружённому в гиперреальность недорогому россиянину начали растолковывать, как плоха солидарность и как пользительно звериное выживание в одиночку. С точки зрения интересов Комитета Кредиторов, здесь Внешний Управляющий действовал исключительно верно: ведь русская коммунитарность, кроме всего прочего, в своё время заставила наших людей выйти на спасение Ельцина от ГКЧП; вернуться же в эпоху, когда политика делается публичными лидерами из живого красного мяса больших площадей, элите девяностых очень и очень не хочется. (Есть основания полагать, что оккупация Манежной площади игровыми автоматами, бутиками имени У. А. Джабраилова и медведями работы З. К. Церетели была осуществлена с подспудной целью вытоптать место сбора стотысячных толп).
Наконец, Внешний Управляющий немало постарался, чтобы потенциальный пастырь нации — Русская Православная Церковь — заняла достойное место в смысловом ряду «водка — балалайка — матрёшка — шапка-ушанка — «Калинка-малинка» — Chelsea». (Нельзя не сказать, что многие официальные и неофициальные представители РПЦ своей неканонической деятельностью очень помогли в этом деле номинальным оппонентам). Столкнуться с новым Гермогеном или Тихоном во главе Церкви элита девяностых совсем не стремилась. Потому что Гермоген / Тихон могли бы очень серьезно помешать превращению России в третьеразрядную американскую колонию (заморскую территорию).
Итак, на протяжении очень короткого исторического отрезка (каких-нибудь 12 лет, что даже в нашу технотронную эру имени Збигнева Бжезинского совсем немного) российский народ понял, что все его святыни не стоят выеденного яйца, всё, чему его учили много столетий подряд — полная и к тому же злокозненная ерунда, и нет у него теперь ни истории, ни Бога, ни Царя, ни Отечества. Вполне естественно, что этот конституционно-ментальный переворот привёл к жесточайшему кризису идентификации: дорогой россиянин принуждён был задать себе и окружающей бездне псевдолиберализма отчаянный вопрос из серии Земля, Земля, кто я? И не услышал ответа. Для России наступил тот самый, воспетый постмодернистской философией кризис судьбы. Теперь человек, вчера считавшийся русским (или советским, что не слишком-то отличимо от русского), ощутил себя совершенно и невыразимо одиноким на просторах Вселенной, планеты которой вращаются вокруг американской звезды — главного светила, расположенного, увы, за мириады световых лет от нашей утратившей прошлое и сдавшей в аренду будущее страны. Используя понятия юнгианского психоанализа, можно сказать, что гигантский разрыв между образом существования постсоветской России и русскими архетипами привёл к возникновению национального маниакально— депрессивного психоза — недуга, который, не ровен час, может довести до самоубийства.
Никакое национальное развитие с народом, переживающим кризис идентичности, невозможно. Этот кризис должен быть преодолён в рамках доктрины единой судьбы. (Голоса, которые получили на выборах-2003 «ЕдРо», ЛДПР и «Родина», были отданы не партийным лидерам и тем паче не их виртуальным структурам, но — надежде на возрождение общей судьбы). Механизм преодоления — реализация национального проекта, который позволит российской нации пройти стадию первичной идентификации.
Четыре источника и составные части национального проекта таковы:
— возрождение России как Империи — гаранта стабильности и покровителя (протектора) постсоветского пространства, а также представителей русской цивилизации / культуры на всём Земном шаре;
— возрождение Православия как ключевого политико-социального фактора бытия и развития нации;
— возрождение роли и статуса Верховной Власти (Государства Российского) как защитника и гаранта интересов российского народа;
— возрождение Российской Империи как геополитического субъекта, способного сыграть существенную роль в борьбе против глобального господства антихристианских сил (подробнее об этом — ниже).
Национальный проект как система действий по формированию российской нации как стержня Империи не может не быть мессианским. Иначе это будет не российский, а какой-то совсем другой проект. Но другой проект — американский — у нас уже есть, и нет смысла огород городить, чтобы сконструировать новую версию машины национального разрушения. Мессианскими был и русский коммунизм, и русский антикоммунизм — герои баррикад у Белого Дома (Краснопресненская набережная, д. 2, не путать с одноимённым объектом в городе Вашингтоне, округ Колумбия) считали себя не участниками «колбасного путча», но избавителями человечества от «красной чумы». Не меньше. Организаторами восстания во имя торжества развитого Сникерса их сделали задним числом и без спросу.
Классический аргумент элиты девяностых: национальным проектом должны стать мелкобытовые радости, замешанные на принципах типа «не ссы в подъезде» и «сделай себе хорошо» (что-то подобное разрабатывалось ельцинскими мыслителями на сталинско-брежневских дачах в середине девяностых, но потом, по окончании утлого финансирования, сдохло). А всё остальное, религиозное и мессианское, — опасная утопия, и больше ничего.
Простой ответ моим оппонентам состоит, конечно же, в том, что Россия всегда была страной реализованных утопий, и чем радикальнее казалась утопия, тем больше шансов было на её воплощение на русской почве. Так было во все времена — от св. князя Владимира до Бориса Ельцина (не сегодняшние ли скептики и их духовные отцы в середине девяностых твёрдо настаивали, что СССР и советский строй вечны и возможен лишь их косметический, но никак не капитальный ремонт?!). Но дело гораздо сложнее: идеал буржуазного благополучия не доказал своей жизнеспособности нигде в мире. Ибо этот идеал, отрицающий глубинную религиозную природу человека, ни при каких обстоятельствах не в состоянии мобилизовать, тем паче — взять под контроль грозные силы, которые всегда делают историю. Все прекрасные эпохи, начинавшиеся под либеральные фанфары и гимнические песнопения на тему «Наконец-то на смену идеологиям и борьбе пришли прогресс и бизнес-ланч», заканчивались расцветом концлагерей и затяжными кровопролитными войнами. Хочу подарить теоретикам русской спасительной Кока-Колы несколько цитат из Джорджа Орвелла, автора «1984», писателя и мыслителя, которого трудно заподозрить в симпатиях к тоталитаризму или ангажированности «питерскими силовиками»:
… я вспомнил, как однажды жестоко обошелся с осой. Она ела джем с блюдечка, а я ножом разрубил ее пополам. Не обратив на это внимания, она продолжала пировать, и сладкая струйка сочилась из ее рассеченного брюшка. Но вот она собралась взлететь, и только тут ей стал понятен весь ужас ее положения. То же самое происходит с современным человеком. Ему отсекли душу, а он долго — пожалуй, лет двадцать — этого просто не замечал.
…нельзя жить, полагаясь исключительно на могущество машин и на экономику. Сами по себе они только помогают воцариться кошмару, в котором мы принуждены существовать, — этим бесконечным войнам и бесконечным лишениям из-за войн, и колючей проволоке, за которой оказались народы, обреченные на рабский труд, и лагерным баракам, куда гонят толпы исходящих криком женщин, и подвалам, где палачи расстреливают выстрелами в затылок, не слышными через обитые пробкой стены. Ампутация души — это, надо полагать, не просто хирургическая операция вроде удаления аппендикса. Такие раны имеют свойство гноиться.
… альтернатива — столько раз осмеянное… общество, в котором люди, памятуя, что они смертны, стремятся относиться друг к другу как братья.
Значит, у них должен быть общий отец. И поэтому часто говорят, что ощущения братства у людей не будет, пока их не сплотит вера в Бога. На это можно ответить, что большинство из них полуосознанно уже прониклись таким ощущением. Человек — не особь, он лишь клеточка вечносущего организма, и смутно он это осознает. Иначе не объяснить, отчего человек готов погибнуть в бою. Нелепо утверждать, что он так поступает исключительно по принуждению. Если бы принуждать приходилось целые армии, невозможной сделалась бы любая война. Люди погибают, сражаясь из-за абстракций, именуемых честью, долгом, патриотизмом и т. д., — разумеется, не в охотку, но, во всяком случае, по собственному выбору.
Означает это лишь одно: они отдают себе отчет в существовании какой-то живой связи, которая важнее, нежели они сами, и простирается как в будущее, так и в прошлое, давая им чувство бессмертия, коль скоро они ее ощутили. «Погибших нет, коль Англия жива» — звучит высокопарной болтовней, но замените слово «Англия» любым другим по вашему предпочтению, и вы убедитесь, что тут схвачен один из главных стимулов человеческого поведения. Люди жертвуют жизнью во имя тех или иных сообществ — ради нации, народа, единоверцев, класса — и постигают, что перестали быть личностями, лишь в тот самый момент, как засвистят пули.
(«Мысли в пути», 1940)
Он также постиг лживость гедонистического отношения к жизни. Со времен последней войны почти все западные интеллектуалы и, конечно, все «прогрессивные» основывались на молчаливом признании того, что люди только об одном и мечтают — жить спокойно, безопасно и не знать боли. При таком взгляде на жизнь нет места, например, для патриотизма и военных доблестей. Социалист огорчается, застав своих детей за игрой в солдатики, но он никогда не сможет придумать, чем же заменить оловянных солдатиков; оловянные пацифисты явно не подойдут… людям нужны не только комфорт, безопасность, короткий рабочий день, гигиена, контроль рождаемости и вообще здравый смысл; они также хотят борьбы и самопожертвования, не говоря уже о барабанах, флагах и парадных изъявлениях преданности.