Для понимания венгерской рецепции русской литературы показательно, кто, собственно, занимается этим профессионально. Родившийся в 1880 г. Семан в детстве одно время жил в Северной Венгрии среди русинов, позднее преподавал закон божий в греко-католической (униатской) школе. В своей критической статье19, посвященной работе Семана, Бонкало подмечает и ошибки из-за слов, которые по-русски и на языке закарпатских русин звучат одинаково, а означают разное. У Бонкало русинский был вторым родным языком, а сам он был родом из закарпатского города Рахова. Он хорошо владел и русским языком, и литературу знал основательно. Что помимо многочисленных переводов подтверждает и его двухтомная «История русской литературы». О самостоятельности мышления Бонкало и знании им своего предмета свидетельствует одна небольшая статья, бывшая, видимо, судя по дате её публикации в «Нюга-те», побочным продуктом его работы над двухтомником. Называлась она «Русская эмигрантская литература»20. Значение этой статьи невозможно переоценить: ведь она по сути была единственной в своём роде. Остальные труды, в том числе двухтомная «История русской литературы» самого Бонкало, рассматривают отдельных авторов вне зависимости от среды их проживания. Расходясь с привычной для филолога практикой, Бонкало в своей статье сразу фокусирует внимание читателя на том, что речь пойдёт об особой группе людей, чью жизнь, быт, культуру решающим образом предопределило их эмигрантское существование: «В конце 1919 г., когда завершились гражданские войны и окончательно воцарился большевизм, сотни тысяч русских тронулись в путь в поисках новой родины. Большая часть русской интеллигенции покинула свои дома и вот уже шесть лет как ест горький хлеб эмиграции. Около двух с половиной миллионов русских живет сегодня за пределами страны, в большинстве своем это помещики, офицеры, журналисты, художники, политики, профессора и царские чиновники. Самые знаменитые из живущих в эмиграции писателей – Бунин, Мережковский, Ремизов, Куприн, Чириков, Цветаева, Гиппиус, Арцыбашев, Немирович-Данченко21, Бальмонт, а с недавних пор и Горький, есть и множество других более или менее известных писателей и поэтов; из известных у нас писателей в эмиграции умерли Аверченко и Леонид Андреев. По численности гораздо больше писателей живет заграницей, чем на родине, и всё же то прекрасное и ценное, что создала за эти шесть лет русская литература, вышло из-под пера оставшихся дома, так что странно звучит из уст эмигрантских критиков (Антона Крайнего, например) утверждение, будто “духовная жизнь России теперь заграницей” (Бонкало пока не знает, что «Антон Крайний» – та же Гиппиус – Э.Ш.). Поскольку подлинные величины остались дома, эмигрантские писатели желают восполнить скудость таланта спесью». Тех эмигрантов, которые «не сменили свой предреволюционный реалистический стиль и подход», Бонкало считает консервативными. По его мнению, «искусство не может застыть в одной точке. Что не развивается, то неизбежно умирает». И как искусство эмигрантская литература и в самом деле «при смерти». Бунин почти не пишет; Мережковский повторяется – утверждает Бонкало, хотя, впрочем, и прежний Мережковский видится ему холодным и манерным; Арцыбашев с головой ушел в журналистику; Бальмонт пишет так, как писал четверть века тому назад. Самый замечательный поэт эмиграции, Марина Цветаева, лучшие свои стихи написала ещё в Москве. Ремизова венгерская и вообще западная читающая публика не знает, «хотя, как и Мережковский, это один из самых ярких талантов эмиграции». Далее автор говорит – и весьма пренебрежительно – о популярном в эмигрантской среде чтиве, главным образом слабых исторических романах. Это «тенденциозные монархические» романы о войне и революции с героями-аристократами, которые сражаются за восстановление самодержавия. Враги их – большевики, чаще всего мерзкие до ужаса, утратившие человеческий облик евреи. Бонкало, наверное, был первым в Венгрии, кто в эти годы размышлял над вопросом, впрочем, давно его занимавшим: где же теперь подлинная русская литература? Венгерский литературовед был, конечно, не прав, утверждая, что литература эмиграции исчерпывается неким коренящимся в прошлом реализмом, ведь и в его перечне есть писатели и поэты, от традиционного реализма весьма далёкие – Цветаева, Ремизов, Бальмонт. Но заслуга статьи прежде всего в открытии для венгерской читающей публики имён Цветаевой и Ремизова. Мы-то знаем теперь, что значит для русской поэзии Марина Цветаева, а ведь пройдут ещё долгие десятилетия, прежде чем в Венгрии по-настоящему узнают о ней! В своей вышедшей некоторое время спустя «Истории литературы»22, в главе «Послереволюционная литература» Бонкало скажет о русской духовной диаспоре: «Центрами русской культурной жизни являются сегодня Петербург, Москва, Берлин и Прага. Значительная часть оставшихся на родине писателей нашла убежище в Петрограде (…). Эмиграция разбросана по всему свету, главные её издательства, газеты и журналы сосредоточены в Берлине и Праге, хотя русские издания выходят и в других крупных городах – Париже, Стокгольме, Софии».
Бонкало – довольно рано поднимая этот вопрос – настаивает на неделимости русской литературы: «пускай значительная часть писателей пребывает заграницей, мы, тем не менее, не можем говорить об отдельной российской и отдельной эмигрантской литературах. Есть лишь одна русская литература, хотя множество новых вещей выходит заграницей, и даже среди оставшихся дома находятся писатели, издающие свои работы не только в России, но и заграницей». Симпатии его – как и в статье об эмигрантской литературе – на стороне оставшихся: «Всё, что ни появилось за последнее время интересного, принадлежит перу оставшихся дома. Чтобы излить душу, поэту мало одной свободы, без запаха родной земли тоже не обойтись». Несмотря на такое безоговорочное заключение, анализ Бонкало подводит к выводу, что революция и большевики действуют на талант в целом парализующе. Сегодня мы уже знаем, что к моменту выхода книги в свет «два берега» русской литературы, как позднее назовут их эмигранты, силой административного указа, с закрытием границ оказались безнадёжно далеки друг от друга. В «Нюгате» выходит хвалебный критический отклик на «Историю русской литературы» Бонкало23. Представляет интерес начало статьи Дюлы Лазициуса: «Только сейчас, в 1926 г., издательство, наконец, расплатилось с лежавшим на нашей совести долгом перед широкой читательской публикой, чей интерес к русской литературе за годы войны вырос многократно. Этот интерес питала главным образом нерешённость русского вопроса, хотя свою роль сыграл и культурный раскол («raszkol» sic!), который русская культурная жизнь с её крупными центрами в эмиграции отчасти вынесла сюда, в Европу, и более подвижное европейское кровообращение теперь все чаще и чаще поставляет нам новый и непосредственный материал». Выходит, вопреки внушаемой газетами видимости, был налицо и такой культурный интерес, который был способен обращаться к русской советской и эмигрантской литературе раздельно, при этом распознавал таившиеся в эмиграции творческие потенции, приближал русскую культуру к европейскому читателю, делал её доступнее.
Позитивная оценка Дюлы Лазициуса заслуживает серьёзного отношения: впоследствии знаменитый языковед, Лазициус в молодости занимался исследованиями русской литературы и философии; в языковедческом своём качестве поддерживал связи с русской эмиграцией, оппонировал в Пражском лингвистическом кружке.
В двадцатые годы в русской культуре его занимали главным образом классическая литература XIX века и театр начала века24. Русскую литературу он рассматривает в её философском аспекте, исходя из главной особенности русского национального мышления: начиная с XIX века отправной точкой в развитии философии становится художественная литература. Лазициус внимательно следил за европейской философской периодикой25, так в его руки однажды попал журнал «Der russische Gedanke», немецкий вариант «Русской мысли», одного из самых замечательных изданий русской эмиграции. «Только что в Бонне вышла первая тетрадь периодического издания русских философов. (…). Это было потребностью не только русских философов, чей голос до сих пор доходил до нас лишь от случая к случаю, но и европейской публики, которая увидит теперь результат работы русской мысли, не прекращающейся и в столь трудных обстоятельствах». За «писательской маской» всякого значительного русского автора, замечает Лазициус, всегда скрывается «лицо философа», в то время как профессиональная русская философия всё ещё не проникла в европейское кровообращение, и русскую философию в европейском сознании представляют прежде всего писатели. Авторы журнала: Булгаков, Флоренский, Карсавин, Бердяев, Лосский, Яковенко (он же редактор), Франк. Самым репрезентативным материалом номера Лазициус считает эссе Бердяева о свободе26.
Претерпевавшая на Западе новую стадию своего развития русская религиозная философия и, опять-таки, Бердяев привлекают внимание и публиковавшегося в «Szép Szo» Пала Шиманди. «Szép Szo» («Довод») стоит на стороне советской литературы: ведь речь идет о журнале левой ориентации, чьими авторами в середине тридцатых годов были Аттила Йожеф, Пал Игнотус, Ференц Фейтё, и в силу этого предвзятость позиции понятна. И тем не менее журнал посвящает серьёзную статью Бердяеву, взгляды которого показались автору достойными полемики. Шиманди замечает, что, согласно Бердяеву, Европа стоит перед выбором: большевизм или евангельская мораль. Бердяев не поклонник демократии, ибо полагает, что судьба истины не решается большинством голосов. Автор явно сочувствует замешанной на подлинной вере, к тому же не приемлющей индивидуализма западного христианства мысли Бердяева, хотя (показательно возражение левого по своим убеждениям комментатора!) тот и не принимает во внимание куда более весомый, с точки зрения рецензента, общественно-экономический фактор.
Приведу один, но весьма яркий пример того, как радикальная, в данном случае однозначно просоветская пресса старалась держаться подальше от эмигрантов, попросту игнорировала их. На страницах нелегальной коммунистической газеты «100 %», выходившей с сентября 1927 г. по лето 1930 г., много говорилось о советской литературе, публиковались – под собственными именами или под псевдонимами – статьи венгерских авторов, живших в это время в эмиграции в СССР, таких как Янош Маца, Дёрдь Лукач