теорий в конечном итоге могла быть очень высока. «Ничто так сильно не разделяет народы, как различия в речи и письме. Разрешать создание специальной литературы для простого народа на украинском диалекте – значит содействовать отчуждению Украины от всей России». В меморандуме подчеркивалось огромное значение украинцев для российской нации и государства: «Позволить отделение.., тринадцати миллионов малороссов было бы крайней политической беспечностью, особенно в свете того объединяющего движения, которое происходит рядом с нами внутри германского племени». В соответствии с этими взглядами царский режим начиная с 1876 года делал все от него зависящее, чтобы остановить развитие письменного украинского языка и национальной культуры. Практически все публикации на украинском языке были запрещены до периода 1905-1914 годов, когда революция, половинчатая конституция 1906 года и частичная либерализация политики предоставили украинскому языку большую свободу для развития. Однако даже в так называемую конституционную эпоху не только правительство, но и имперский парламент отказывались рассматривать возможность преподавания украинского языка или преподавания на украинском языке в школах, занимая, таким образом, гораздо более жесткую позицию по отношению к украинскому языку в сравнении с другими языками.
Анненков Николай Николаевич (1799-1865) – генерал-губернатор Одессы [1854-1855) и Киева (1862-1865).
В глазах любого украинского националиста и большинства демократов царская политика по отношению к Украине не имеет оправдания. Однако наша задача в данном случае -установить, насколько успешно послужила эта политика делу сохранения империи, В конечном итоге лучшим доказательством слабости подобной политики стало то, что она завершилась неудачей и привела к отдалению украинской интеллигенции от России. Пятая часть всех украинцев были подданными не русского царя, а габсбургского императора, В австрийской Галиции в отличие от России украинцам беспрепятственно позволялось развивать национальную культуру, а также создавать политические объединения для поддержания статуса украинской нации. И в насыщенном националистическими настроениями политическом климате Европы начала двадцатого века ничто не могло удержать влияния Галиции на менталитет и устремления российских украинцев. Санкт-Петербург, таким образом, должен был признать возникновение самостоятельной украинской идентичности, безопасной, впрочем, для России в том смысле, что большинство украинских националистов-интеллектуалов в качестве злейшего врага видели Польшу, а не Россию, а большинство украинцев чувствовали близость к русской, а не германской культуре. Й действительно, в 1914 году нашлось бы очень небольшое число российских украинцев, которые захотели бы променять жизнь в России на единственно возможную геополитическую альтернативу – существование под протекторатом Берлина или Вены.
Лишенными необходимости и контрпродуктивными выглядят попытки Санкт-Петербурга подавить нарождающееся украинское чувство национальной идентичности в сравнении с политикой Лондона по отношению к Шотландии. Культурная дистанция между Лондоном и Эдинбургом в восемнадцатом веке была примерно такой же, как между Санкт-Петербургом и Киевом, хотя политические институты Шотландского королевства были гораздо более древними, чем институты украинского гетманства, которое появилось на свет только после свержения польского правления в Центральной Украине в 1640-х годах. Более того, Шотландия имела долгую историю вражды с Англией, чего не было в отношениях России и Украины. И шотландская, и украинская элиты много получили от включения в состав империй и, в свою очередь, вносили большой вклад в их управление и культуру. Однако в 1840-х годах, как раз в то время, когда шотландцы были наиболее полно удовлетворены союзом с Англией, на Украине впервые возникло современное националистическое движение, основанное на концепции самостоятельного языка (что едва ли было больным вопросом для Шотландии) и этнического происхождения. И трудно предполагать, что радикальный и заведомо антицарский характер этого движения никак не был связан с навязчивым бюрократическим деспотизмом режима Николая L Тогда как шотландцы, в отличие от украинцев, не только пользовались всеми гражданскими правами, но и имели свои собственные церковь, законы и школы.
Тем не менее, исходя из чисто имперских интересов и предпосылок; стратегия царского режима по отношению к Украине в его последние десятилетия была не такой уж бессмысленной. Европа девятнадцатого века предлагала много примеров изначально аполитичных культурных движений, которые со временем превратились в националистические и в конечном итоге сепаратистские кампании. Действительно, некоторые специалисты по национализму считают переход от культурного к политическому, а затем и к сепаратистскому национализму практически непреложным законом политической науки. Самым надежным путем спасения империи, без сомнения, было превращение как можно большей части ее населения в единую нацию, если только это было реально достижимо. Более того, даже в современной Европе найдется много наций, которые со временем ассимилировали народы, в культурном и этническом отношении несравненно более далекие, чем украинцы и русские. Хотя трансформация царистской империи в некую разновидность федеральной, социалистической республики в начале двадцатого века, возможно, и была наилучшим способом заставить большинство украинских интеллектуалов смириться с российским правлением, вряд ли имеет смысл порицать Николая II за то, что он не смог вести такую политику. Активное сопротивление царизма возникновению самостоятельной украинской идентичности, а также репрессивная политика по отношению к украинским националистическим лидерам и организациям впоследствии сыграли важную роль в неудачах украинских националистов при попытке создания независимого государства в 1918-1921 годах и в их неспособности противостоять советскому давлению. У украинских националистических лидеров отсутствовал опыт политической борьбы, в деревнях практически не было националистических организаций.
Члены «Могучей кучки» – особенно болезненно воспринимало то обстоятельство, что двор предпочитал покровительствовать иностранной музыке и платил иностранным исполнителям гораздо больше, чем их российским собратьям. Кампания, направленная на изменение этого положения дел, в лучших традициях национализма девятнадцатого века сочетала индивидуальные интересы и националистические чувства среди части только что появившегося профессионального среднего класса.
Еще более очевидным и важным оказался существенный сдвиг в природе российской правящей элиты, который постепенно происходил на протяжении девятнадцатого века. К 1900 году ядро политической элиты составляли бюрократы с долгосрочной карьерой, в подавляющем большинстве русского происхождения и гораздо менее склонные к космополитизму, чем аристократические придворные Екатерины II или Александра I. Учитывая интеллектуальные и политические тенденции девятнадцатого века, не приходится удивляться, что большинство этих людей полагало, что государство должно распространять русскую культуру и язык по всей империи и предоставлять им превосходящие позиции в пограничных землях, где до этого преобладала, к примеру, высокая польская, немецкая или шведская культура. Поэтому не приходится удивляться значительному уровню культурного высокомерия «большой нации» по отношению к малым народам империи, чьи культуры, как считалось, не имеют исторического значения. Такое высокомерие было в то время общеевропейской нормой* Более того, даже если русские официальные лица и не разделяли этого мнения, они все равно могли полагать, что распространение русской культуры и консолидация чувства русской национальной идентичности везде, где это только возможно, были самым надежным путем сохранения империи.
Сейчас должно быть довольно ясно, почему царская элита, столкнувшись с проблемами современной империи, сделала своей главной стратегией попытку превратить возможно большую часть империи в нечто напоминающее русское национальное государство. Неудивительно также, принимая во внимание российскую систему управления, что средства, использовавшиеся для консолидации нации, куда больше напоминали принудительную и агрессивную мадьяризацию, чем маневрирование Вестминстера, обхаживающего и уговаривающего белые колонии с целью создания некоей формы большой британской имперской федерации.
Хотя в одном довольно существенном аспекте британская и русская внутренняя политика имели больше общего друг с другом, чем каждая их них в отдельности – с венгерской. Управляя многими неевропейскими народами и территориями, и британцы, и русские не включали большинство из них в свой проект консолидации империалистического государства. Для британцев в этом не было ничего нового. Заморские колонии всегда были конституционно отдельными территориями, и англичане безоговорочно отвергали идею ассимиляции их небелого населения. Ассимиляция в Российской империи по традиции шла гораздо более быстрыми темпами, большой процент аристократии имел татарские или кочевнические корни. Однако к девятнадцатому веку вследствие европеизации российской элиты желание ассимилировать неевропейцев стало постепенно уменьшаться, В системе законов возникло понятие инородцев, которые не подлежали ассимиляции (разве что, пожалуй, в самом отдаленном будущем) и на которых не распространялись права и обязанности остальных подданных российского государства. В 1900 году в эту категорию входит почти все коренные таежные, степные, кочевые и мусульманские народы российской Азии. Более того, режим в то время практически не предпринимал никаких усилий для интеграции европейских мусульман в русское национальное сообщество. Даже обращенных в христианство татар только с очень большой натяжкой можно было назвать русскими в любом культурном смысле этого слова. К тому же в последние десятилетия перед революцией не только подавляющее большинство мусульман отвергало идею обращения в православие, но и многие давно обращенные, но лишь поверхностно христианизированные общины склоня