Россия и Сибирь в меняющемся пространстве империи, XIX – начало XX века
Процесс вхождения Сибири в состав России начался в конце XVI века с присоединением к Русскому государству и имел длительную историческую перспективу. Это было не только военное закрепление за Российской империей новых территорий и народов восточнее Урала, крестьянское переселение и хозяйственное освоение сибирских земель, но и осмысление Сибири как земли русской. Важно понять, как из «страны без границ», из «земель незнаемых», Сибирь стала неотъемлемой частью России, изменила в целом ее географическое и историческое пространство. П.Н. Милюков в этой связи замечал: «Последний продукт колонизационного усилия России – ее первая колония – Сибирь стоит на границе того и другого»1. Империя как бы вырастала из исторического процесса «собирания русских земель» и, как писал поэт Велемир Хлебников: «Вслед за отходом татарских тревог – это Русь пошла на восток».
В основе моей статьи лежит дискурс о границах Сибири, трансформации ее образов в российском общественном сознании, геополитическое видение места Сибири в извечной российской проблеме «Запад – Восток». Актуальность проблем взаимоотношений центра и регионов сохранялась, имея тенденцию к обострению в условиях модернизации. М. Хечтер, предложивший концепцию «внутреннего колониализма», обрек эти проблемы на вечное существование, заметив, что условия частичной интеграции периферии и государственного ядра «все больше воспринимаются периферийной группой как несправедливые и нелегитимные»2. Концепция породила до сих пор продолжающиеся споры о колониальном положении Сибири в России, которые актуализируются периодически возникающими политическими и экономическими подозрениями в сибирском сепаратизме3.
Границы и центры Сибири
Вопрос о пространстве Сибири не так прост, как может показаться на первый взгляд. Административное деление зачастую не совпадало с географическими границами сибирского региона, а образы Сибири приобретали расширенное символическое толкование. Различные комбинации территорий в больших административных группах (генерал-губернаторствах) не только повторяли природный ландшафт в поисках естественных границ, но активно формировали новую географию. Интерпретация региона постепенно усложнялась как с расширением внешних имперских границ, так и с нарастанием внутренних политических и социальных задач, управленческой специализацией и дифференциацией, изменением этнодемографической структуры, новыми экономическими интересами. Власть здесь шла явно впереди экономики, создавая административно-территориальные структуры и формируя экономические районы. Но всякая административная, а тем более государственная граница, будучи однажды проведена, имеет тенденцию сохраняться, увековечиваться. «Таким образом, – отмечал Ф. Бродель, – история тяготеет к закреплению границ, которые словно превращаются в природные складки местности, неотъемлемо принадлежащие ландшафту и нелегко поддающиеся перемещению»4.
Территориальный объем имени «Сибирь» исторически рос с движением русских на восток от Сибирского ханства до Сибирского генерал-губернаторства, достигнув своего предела в середине XIX века, когда закончился процесс вхождения в состав Российской империи Степного края, Приамурья и Приморья. К концу XIX века авторитетный «Энциклопедический словарь» Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона включал в объем сибирского пространства все азиатские владения Российской империи, кроме Закавказья, Закаспийской области и Туркестана5. Однако такое расширительное и не всегда последовательное толкование границ Сибири, когда смешивались физико-географические и политические критерии, вызывало сомнения. А.Я. Максимов в 1880-х годах заметил, что «Географическое общество, ведающее антропологическими и этнографическими задачами, еще не занималось решением вопроса о том, где начинается западная граница Сибири. А где кончается восточная или южная граница, на это не сумеет дать ответа даже и специальный Азиатский департамент Министерства иностранных дел»6.
Неслучайно, начиная в 1918 году читать курс лекций по истории и географии Сибири на только что открытом во Владивостоке историко-филологическом факультете, известный востоковед профессор Н.В. Кюнер предлагал условиться, что следует понимать под словом «Сибирь»: «Это имя ныне прилагается к стране, обладающей громадным и не установленным в точности и различно понимаемым пространством в зависимости от того, с какой точки зрения мы будем рассматривать территориальный объем страны, о Сибири можно мыслить различно (Курсив мой. – А.Р.)»7. При этом он настаивал на расширительном понимании Сибири, включая в нее не только Дальний Восток, но и Степной край. Другой исследователь Сибири H.H. Серебренников также призывал отличать Сибирь географическую от Сибири административной, имея в виду то, что, например, некоторые уезды Пермской и Оренбургской губерний находятся на азиатской стороне Урала8.
Исторически менялась и внутренняя структура сибирского пространства. Один из самых авторитетных географов рубежа XIX–XX веков П.П. Семенов Тян-Шанский делил Сибирь на пять географических областей9. При этом Западную и Восточную Сибирь он именовал «коренной» Сибирью, к которой примыкали «Якутская окраина», «Амурско-Приморская окраина» (в составе Забайкальской, Амурской, Приморской областей и острова Сахалин) и «Киргизско-степная окраина» (из Акмолинской, Семипалатинской и Семиреченской областей). Таким образом, Азиатская Россия получала новую географическую конфигурацию, в которой у «коренной» Сибири, как внутренней периферии империи, появлялись свои окраины.
Необходимость управленческой обособленности Сибири, уже в силу ее географической удаленности, этнической и социальной специфики, признавалась изначально. Конечно, как отмечал С.М. Прутченко, это была «кость от кости и плоть от плоти общерусского управления»10, но существовала известная потребность административно очертить и выделить сибирское пространство на государственной карте. Это было не только во времена существования Сибирского приказа (1637–1708,1730-1763) или Сибирской губернии (1711–1764), но и много позднее, вплоть до создания в 2000 году Сибирского федерального округа.
С петровских времен в Сибирскую губернию вошли не только все зауральские земли, но и территории западнее Урала, по водоразделу рек, впадающих в Ледовитый океан и Белое море, включая левый приток Волги и верховья рек Камы и Вятки. В екатерининском указе 1764 года Сибирь продолжала именоваться Сибирским царством, подкрепляя свой «суверенитет» не только системой управления, но и наличием особой сибирской монеты. Один из первых сибирских историков П.А. Словцов писал, что Сибирь «разумелась, кажется у самого правительства колониею и управлялась действительно как колония… К печальному предуверению тогдашних жителей, что Сибирь не Россия, немало содействовало и установление особой медной монеты с чеканом двух стоячих соболей под сибирскою короною…»11. Лишь с распространением на Сибирь в 1782–1783 годах губернской реформы и созданием Тобольского и Иркутского наместничеств сибирская административная граница на западе прошла по Уралу, однако генерал-губернатор западной части Сибири продолжал почти до конца столетия быть одновременно тобольским и пермским, предпочитая Пермь Тобольску12.
При Александре I Непременный совет 27 мая 1801 года, рассматривая вопрос о Сибири, принял «в уважение, что страна сия, по великому ее пространству, по разности естественного ее положения, по состоянию народов, ее населяющих, нравами, обыкновениями, промыслами и образом жизни толико один от другого разнствующих, требует как в разделении ее, так и в самом образе управления особенного постановления»13. В 1803 году было образовано единое для всей Сибири генерал-губернаторство, в состав которого вошли все земли, принадлежавшие тогда Российской империи за Уралом.
Следующим этапом в оформлении административных границ Сибири стала реформа 1822 года, проведенная М.М. Сперанским. Естественно-географическое деление Сибири на Западную и Восточную почти на целое столетие по сути оказалось тождественным Западно-Сибирскому и Восточно-Сибирскому генерал-губернаторствам. К Западной Сибири были отнесены Тобольская, Томская губернии и Омская область, а к Восточной Сибири – Иркутская, Енисейская губернии, Якутская область, Охотское и Камчатское приморские управления, Троицкосавское пограничное управление.
Однако М.М. Сперанскому пришлось столкнуться с проблемой неясности границ на юге Западной Сибири, где была создана Омская область. Область имела лишь северную границу, оставаясь открытой с трех других сторон. Здесь стояли задачи не только административного размежевания с Оренбургской областью, но и установления государственных границ с Китаем и среднеазиатскими ханствами. Если внутренние округа области, в которых преобладали русские, управлялись на общих основаниях с остальной Сибирью, то внешние округа с казахским кочевым населением только предполагалось создать. В 1838 году Омскую область сменило Пограничное управление, а в 1854 на его месте появилась Область сибирских киргизов. И даже в 1868 году, когда была образована Акмолинская область, Омск оставался ее административным центром, пока Акмолинск (ныне Астана) не приобретет достойного вида14.
Активно менялось административное пространство и Восточной Сибири. Если до середины 1840-х годов восточнее Енисея было всего два губернатора (иркутский и енисейский) и якутский областной начальник, то к началу 1860-х годов, когда H.H. Муравьев-Амурский покинул Сибирь, было уже шесть губернаторов (иркутский, енисейский, якутский, забайкальский, амурский, приморский) и градоначальник на границе с Китаем в Кяхте. Это позволило заполнить вакуум власти восточнее Байкала, создать новые управленческие центры, способные относительно автономно принимать важные военно-политические и экономические решения.
Но все же это была единая Сибирь. На протяжении всего XIX века сохранялось понимание того, что политику за Уралом необходимо вычленить в особый сектор. Это проявилось в деятельности Комитета по делам Сибирского края (1813–1819), двух Сибирских комитетов (1821–1838; 1852–1864) и Комитета Сибирской железной дороги (1892–1905), чья компетенция в территориальном отношении не только охватывала сибирские, дальневосточные и степные губернии и области, но распространялась и на сопредельные страны. О том, что в центре и на местах продолжали признавать целостность Сибири, свидетельствовал единый комплекс законодательных актов, своего рода свод законов для Сибири – «Сибирское учреждение», с 1822 года юридически закрепивший управленческую специфику региона.
Сибирская модель административного устройства была в значительной мере частным случаем окраинной политики самодержавия, принципы которой во многом зависели от господствовавших в то или иное время взглядов на природу взаимоотношений центра и регионов. Заметное влияние на региональную политику и региональные общественные настроения оказывали западные теоретические конструкции и европейский опыт колониального управления. Несмотря на то что управление разными окраинами существенно различалось, к XIX веку империя уже выработала, как казалось, универсальную модель их поглощения. Этот процесс довольно точно обозначил в начале 1880-х годов восточно-сибирский генерал-губернатор Д.Г. Анучин: «При всяком увеличении нашей территории, путем ли завоеваний новых земель или путем частной инициативы, вновь присоединенные области не включались тотчас же в общий состав государства с общими управлениями, действовавшими в остальной России, а связывались с Империей чрез посредства Наместников или Генерал-губернаторов, как представителей верховной власти, причем на окраинных наших областях вводились только самые необходимые русские учреждения в самой простой форме, сообразно с потребностями населения и страны и не редко с сохранением многих из прежних органов управления. Так было на Кавказе, в Сибири и во всей Средней Азии…»15. Административное устройство Азиатской России в XIX веке рассматривалось как «переходная форма». Поэтому от особого статуса Сибири, законодательно закрепленного «Сибирским учреждением» 1822 года и формально сохранявшегося вплоть до 1917, уже к 1870-х годам, как отмечали современники, сохранились лишь «одни обломки»16.
От вхождения в состав Русского государства зауральских территорий и до 80-х годов XIX века можно видеть, как оформлялось и расширялось пространство Сибири. Но одновременно набирал силу обратный процесс, когда Сибирь стала постепенно сокращаться и даже исчезать с административной карты России. Регион, имея свою историческую пространственно-временную протяженность, распадался на новые регионы. Шел процесс внутреннего регионального деления «большой» Сибири от Урала до Тихого океана, и к концу XIX столетия на геоэкономической и административной карте Азиатской России, помимо Западной и Восточной Сибири, дополнительно появились Дальний Восток и Степной край. В 1882 году было упразднено Западно-Сибирское генерал-губернаторство, и от Сибири отделился Степной край, став самостоятельным генерал-губернаторством и сохранив свой центр в Омске. Управленческий статус Тобольской и Томской губерний был фактически приравнен к внутренним губерниям России. Применительно к Западной Сибири, которая в 1882 году была выведена из-под генерал-губернаторского управления и от которой отделили Степной край, можно говорить, что она превратилась в своего рода «внутреннюю окраину», повысив свой статус благодаря интегрированности в имперское пространство. Это заметно отличало ее от Восточной Сибири, Дальнего Востока и Степного края. В 1884 году, с созданием Приамурского генерал-губернаторства, от Сибири отделился Дальний Восток, породив затянувшийся спор о границах между ними, а в 1887 году Восточно-Сибирское генерал-губернаторство было переименовано в Иркутское17. В конце XIX – начале XX века в правительственных кругах уже рассматривался вопрос о ликвидации Иркутского и Степного генерал-губернаторств. Как и в Европейской России, в Сибири с 1898 года округа в Сибири стали называться уездами, чтобы, как отмечалось в официальном документе, устранить «наружные признаки такой обособленности, которые сохраняются в терминологии»18. Разрасталось и усложнялось специальное (экстерриториальное) деление Сибири, зачастую не совпадавшее с общими административными границами и центрами, что свидетельствовало об унификации регионального управления и усилении ведомственного влияния имперского центра. Самодержавие последовательно двигалось по пути разрушения административного единства географически и исторически сформировавшихся регионов, создавая административную сеть со все более дробными и мелкими управленческими ячейками.
Известный русский правовед Н.М. Коркунов утверждал, что «самое слово Сибирь не имеет уже более значения определенного административного термина»19. В противовес нарождавшемуся сибирскому регионализму, понятие «Сибирь» замещается понятием «Азиатская Россия».
Возникло даже опасение, что Сибирь исчезнет. Вместе с тем, это размывало почву зарождающегося сибирского регионализма. Не случайно главный идеолог областничества Н.М. Ядринцев не поддержал в 1870-х годах идею упразднения сибирских генерал-губернаторств, видя в нем угрозу разрушения экономического, политического и культурного единства Сибири. Областников возмущало, с какой легкостью петербургская пресса рассуждала о будущем административном «вырезывании и притачивании» сибирских губерний и областей20. Другой видный областник Г.Н. Потанин не только разделял этот взгляд, но готов был расширить генерал-губернаторскую власть «до власти наместника». Областников не могла не пугать тенденция административного дробления Сибири. Борясь против всеобъемлющей централизации из Петербурга, в качестве одного из направлений своей деятельности они определяли потребность «централизовать Сибирь», возбуждать чувство общесибирского патриотизма21.
Вместе с тем в конце XIX – начале XX века в правительственных кругах возвращаются к децентрализационным идеям, высказанным еще в начале XIX века в сибирском проекте министра внутренних дел О.П. Козодавлева, «Государственной уставной грамоте» H.H. Новосильцева и «Конституции» декабриста Н.М. Муравьева. Николай II одобрил в 1903 году проект восстановления генерал-губернаторской власти в Сибири, которое привело бы к разделению Азиатской России на три большие административные группы: Сибирское и Туркестанское генерал-губернаторства и Дальневосточное наместничество22. Реализовать этот проект не дала Русско-японская война и ведомственная оппозиция министерств. В 1908 году вновь возникли слухи о создании Сибирского наместничества23. В своем проекте децентрализации России П.А. Столыпин предусматривал разделение России на и областей, в их числе называлась Степная область (в которую бы входила Западная Сибирь). Восточная же Сибирь (наряду с Туркестаном и рядом других окраинных территорий) оставалась за пределами этого деления и лишалась возможности участвовать в общегосударственном представительстве. Очевидно, что и к ней относилось замечание о необходимости «перевода некоторых местностей на положение колоний с выделением их из общего строя Империи»24.
А.И. Гучков рассказывал историку H.A. Базили, что, не зная, «как отделаться» от П.А. Столыпина, планировали для него образовать наместничество в Сибири25.
В то же время в Петербурге сознавали и опасность длительного существования административного единства большого периферийного региона империи, который мог составить управленческую конкуренцию центру. Существование генерал-губернаторства закрепляло положение, при котором эта часть империи не подпадает под действие общего законодательства. Правовая обособленность, за которой мерещилась обособленность политическая, угрожала столь желаемой управленческой унификации империи.
Для интеграции периферийных регионов в состав Российской империи чрезвычайно важным было не только формирование внешних и внутренних границ, но и «оцентровывание» новой территории, создание локальных центров имперского влияния. Большая дистанции между центром и периферией требовала создания собственных относительно автономных второстепенных центров. «Эта модель, – как отметил Эдвард Шилз, – была характерна для больших бюрократически-имперских обществ, которые, несмотря на устремления – то усиливавшиеся, то ослабевающие – их правителей к более высокой степени интеграции, в общем и целом были минимально интегрированными обществами»26.
Появление и миграция периферийных центров отражали изменения в направленности региональных процессов, смену административных, военно-колонизационных, хозяйственных и геополитических приоритетов. Тобольск, бывший «столицей» Сибири в начале XVIII века, постепенно уступил первенство Иркутску27. Вопрос о переносе резиденции из Тобольска в Омск уже в 1820-х годах поставил первый западносибирский генерал-губернатор П.М. Капцевич. Это свидетельствовало о смещении стратегических интересов империи в Западной Сибири с севера на юг. В 1839 году Главное управление Западной Сибири было переведено в Омск, а Тобольск опустел, потеряв свое былое значение.
Иркутск, тоже постепенно утрачивая свою управленческую гегемонию в Сибири, превратился в обычный русский провинциальный город. Увлеченный открывающимися перспективами на Дальнем Востоке Муравьев-Амурский готов был перенести центр генерал-губернаторства из Иркутска в Читу. Поиск управленческого центра на Дальнем Востоке, начавшийся в середине XIX века, растянулся почти на четверть столетия, когда из Охотска перевели администрацию в Аян, затем – в Петропавловск, а оттуда, в 1856 году, в Николаевск, который вскоре был «брошен» ради Владивостока. «Муравьевцы» мечтали о дальнейшем продвижении к юго-востоку, в Печелийский залив, где будет основан «Сибирский Петербург»28. В 1884 году административным центром на Дальнем Востоке стал Хабаровск, а Владивосток сохранил конкурирующее положение главного военно-морского и торгового порта региона. Владивосток (как и Владикавказ), Омск, Оренбург, а затем Ташкент виделись новыми «окнами» России в Азию. Поиск управленческого центра на Дальнем Востоке не завершился и на рубеже XIX–XX веков. Хабаровск и Владивосток намеревались оставить уже ради Порт-Артура или Харбина.
Колонизация Сибири в расширяющемся пространстве империи
Территориально протяженные империи, к которым относилась и Россия, не имели четких границ внутри своего государственного пространства, что создавало благоприятные условия для расширения ареала расселения русских, которые при этом не становились эмигрантами. Как заметил Д. Ливен, «русскому колонисту было затруднительно ответить на вопрос, где, собственно, заканчивается Россия и начинается империя»29. Для англичанина ответ на подобный вопрос находился сразу, как только он садился на корабль и отплывал от берегов Туманного Альбиона. Американский историк В. Сандерланд поставил, на наш взгляд, очень важную проблему: «Было ли переселение феноменом сельского хозяйства или империализма? Было ли это историей колониальной экспансии или внутреннего развития?»30 Или и тем и другим? Каким образом колонизация, которая, по словам В.О. Ключевского, являлась стержнем русской истории, включала в себя, помимо демографических и экономических процессов, имперское и национальное строительство? Территориальная неразделенность и отсутствие естественных преград между собственно «Россиею» и ее «колониями» на востоке, слабая заселенность Сибири и низкая сопротивляемость ее коренного населения сделали относительно несложным крестьянское переселение из европейской части страны. Все это дало возможность современникам, а затем и историкам интерпретировать колонизационные процессы как естественное расселение русских, упуская империалистический контекст: ведь область колонизации «расширялась вместе с государственной территорией»31. Российская империя, по определению А. Рибера, «уникальным, калейдоскопическим образом сочетала государственное строительство с колониальным правлением», стремилась добиться культурной гармонии, идейной сплоченности и административно-правового единства государства32. Томас Барретт отмечает, что тема расширяющегося «фронтира» на нерусской окраине, помимо военных действий и организации управления, включала «конструктивные» аспекты российской колонизации: «рождение новой социальной идентичности, этнических отношений, новых ландшафтов, регионального хозяйства и материальной культуры»33.
Но в этом заключалась не только географическая предопределенность отличия континентальной империи от заокеанских колоний европейских держав. Л.E. Горизонтов видит в русском колонизационном движении перспективу «двойного расширения» Российской империи: путем ее внешнего территориального роста в целом, который дополнялся параллельным разрастанием «имперского ядра» за счет примыкающих к нему окраин34. Это был сложный и длительный процесс, в котором сочетались тенденции империостроительства и нациостроительства, что должно было обеспечить империи большую стабильность, дать ей национальную перспективу.
В имперской политике господствовало представление, что только та земля может считаться истинно русской, где прошел плуг русского пахаря. Это был, по словам автора философии «общего дела» Н.Ф. Федорова, своеобразный «сельско-земледельческий империализм», который в отличие от торгового европейского империализма не искал коммерческого успеха, а стремился ликвидировать опасность нового нашествия кочевников, приобщая их к оседлости, земледелию, переводя их в крестьянское (и христианское) состояние35. Историк М.К. Любавский в «Обзоре истории русской колонизации» определял прочность вхождения той или иной территории в состав Российского государства в соответствии с успехами русской колонизации, прежде всего крестьянской36. Именно русские переселенцы, отмечалось в официальном издании Главного управления землеустройства и земледелия, должны духовно скрепить империю, являясь «живыми и убежденными проводниками общей веры в целостность и неделимость нашего отечества от невских берегов до Памирских вершин, непроходимых хребтов Тянь-Шаня, пограничных извилин Амура и далекого побережья Тихого океана, где все – в Азии, как и в Европе, – одна наша русская земля, одно великое и неотъемлемое достояние нашего народа»37.
Н.Я. Данилевский утверждал, что направляющиеся из центра страны колонизационные потоки, как правило, «образуют не новые центры русской жизни, а только расширяют единый, нераздельный круг ее»38. Он решительно отрицал завоевательный характер российского государственного пространства: «Россия не мала, но большую часть ее пространства занял русский народ путем свободного расселения, а не государственного завоевания»39. Таким образом, процесс русской колонизации можно представить, по его мнению, растянутым во времени, поэтапным «расселением русского племени», что не создавало колоний западноевропейского типа, а расширяло целостный континентальный массив государственной территории. «Только по мере того как за Камень начинает вливаться русское население, – писал Г.В. Вернадский, – Сибирь-колония постепенно все дальше отступает на восток перед Сибирью – частью Московского государства»40.
К переселению крестьян и казаков было сознательное отношение как к необходимому дополнению военной экспансии. «Вслед за военным занятием страны, – отмечал известный публицист Ф.М. Уманец, – должно идти занятие культурно-этнографическое. Русская соха и борона должны обязательно следовать за русскими знаменами, и, точно так же как горы Кавказа и пески Средней Азии не остановили русского солдата, они не должны останавливать русского переселенца»41. Уманец ставил рядом в решении исторической миссии России движения на восток – меч и плуг.
В крестьянском миграционном сознании переселение за Урал присутствовало в качестве стратегической задачи, указанной монархом и объединяющей интересы крестьянства и государства42. Это придавало миграционным настроениям переселенцев особую легитимность в их борьбе с бюрократическими запретами. Даже ссылка в Сибирь воспринималась как «внутренняя колонизация», в отличие от западной принудительной эмиграции из метрополии в колонии43. Экстенсивный характер крестьянского земледелия как бы подталкивал власть к расширению земельной площади, в том числе и к созданию земельных запасов впрок, для будущих поколений. Ф.Ф. Вигель в начале XIX века убеждал, что дремотное состояние Сибири только на пользу России, именно благодаря ему все осталось в руках государства, а не разбазарено частными лицами. Однако в будущем, рассуждал далее он, Сибирь будет полезна России как огромный запас земли для быстро растущего русского населения, и по мере заселения Сибирь будет укорачиваться, а Россия расти44.
«Необходимо помнить, – писал уже в 1900 году военный министр А.Н. Куропаткин, – что в 2000 году население России достигнет почти 400 мил. Надо уже теперь начать подготовлять свободные земли в Сибири, по крайней мере, для четвертой части этой цифры»45. Предлагая такую интерпретацию имперской экспансии на востоке, самодержавие рассчитывало на народную санкцию, которая бы оправдывалась приращением пахотной земли с последующим заселением ее русскими. Еще в большей степени, нежели Франция, Россия была «обречена расплачиваться за свою огромную территорию, за свой по-крестьянски ненасытный аппетит к приобретению все новых и новых земель»46. Мания пространства долгие годы отождествлялась в народом сознании с политическим могуществом империи.
Со второй половины XIX века движение русского населения на имперские окраины (как стихийное, так и регулируемое государством) и в правительстве, и в обществе начинает восприниматься как целенаправленное политическое конструирование империи. Территория за Уралом виделась уже не просто земельным запасом или стратегическим тылом, благодаря которому Россия, бесконечно продолжаясь на восток, становится несокрушимой для любого врага с запада. Бывший декабрист Д.И. Завалишин отмечал в 1864 году, что «всякий раз, когда Россия волею или неволею обращалась к национальной политике, она принималась думать о Сибири»47. Поэтому, подчеркивал он, так важно, чтобы зауральские земли были не просто освоены экономически, но и заселены по возможности однородным и единоверным с Россией населением. Востоковед В.П. Васильев в статье «Восток и Запад», опубликованной в 1882 году в первом программном номере газеты «Восточное обозрение», призывал перестать смотреть на русских как на пришельцев в Сибирь, заявляя: «мы давно уже стали законными ее обладателями и туземцами»48.
В Комитете Сибирской железной дороги чиновники составляли записки об опыте германизации Пруссией польских провинций, о постановке колонизации в Северной Америке. Прусский опыт насаждения германского элемента в польских провинциях, как свидетельствовал А.Н. Куломзин, стал «путеводною нитью» в переселенческой политике в Сибири49. Председатель Комитета министров и вице-председатель Комитета Сибирской железной дороги Н.Х. Бунге в своем политическом завещании в 1895 году указывал, что русская колонизация, по примеру США и Германии, является способом стереть племенные различия: «Ослабление расовых особенностей окраин может быть достигнуто только привлечением в окраину коренного русского населения, но и это средство может быть надежным только в том случае, если это привлеченное коренное население не усвоит себе языка, обычаев окраин, вместо того, чтобы туда принести свое»50.
С.Ю. Витте также указывал на изменение геополитического пространства внутри империи, отмечая политическое значение «великой колонизаторской способности русского народа, благодаря которой народ этот прошел всю Сибирь от Урала до Тихого океана, подчиняя все народности, но не возбуждая в них вражды, а собирая в одну общую семью народов России». Именно русский крестьянин-переселенец, по его мнению, изменит цивилизационные границы империи: «Для русских людей пограничный столб, отделяющий их, как европейскую расу, от народов Азии, давно уже перенесен за Байкал – в степи Монголии. Со временем место его будет на конечном пункте Китайской Восточной железной дороги»51. С колонизацией Сибири он связывал не только экономические, но и политические задачи. Русское население Сибири и Дальнего Востока должно стать оплотом в «неминуемой борьбе с желтой расой»: «В противном случае вновь придется посылать войска из Европейской России, опять на оскудевший центр ляжет необходимость принять на себя всю тяжесть борьбы за окраины, вынести на своих плечах разрешение назревающих на Дальнем Востоке вопросов, а крестьянину черноземной полосы или западных губерний придется идти сражаться за чуждые, непонятные ему интересы отстоящих от него на тысячи верст областей»52.
Военная наука, в рамках которой в основном и формируется российская геополитика, выделяла как один из важнейших имперских компонентов «политику населения». Она предусматривала активное вмешательство государства в этнодемографические процессы, регулирование миграционных потоков, манипулирование этноконфессиональным составом населения на имперских окраинах для решения военно-мобилизационных задач. Прежде всего это было связано с насаждением русско-православного элемента на окраинах с неоднородным составом населения или, как в случае с Приамурьем и Приморьем, с территориями, которым угрожала демографическая и экономическая экспансия извне. Народы империи начинают разделяться по степени благонадежности; принцип имперской верноподданности этнических элит стремились дополнить чувством национального долга и общероссийского патриотизма. Считалось необходимым разредить население национальных окраин «русским элементом», минимизировать с помощью превентивных мер инонациональную угрозу как внутри, так и снаружи границ империи.
Успешность интеграционных процессов на востоке империи А.Н. Куропаткин призывал оценивать с точки зрения заселения «русским племенем», разделив территорию восточнее Волги на четыре района: 1) восемь губерний восточной и юго-восточной части Европейской России; 2) Тобольская, Томская и Енисейская губернии; 3) остальная часть Сибири и российский Дальний Восток; 4) Степной край и Туркестан. Если первые два района, по его мнению, могут быть признаны «краем великорусским и православным», то в третьем районе, который тоже уже стал русским, процесс заселения еще не завершился и представляет серьезные опасения в Амурской и Приморской областях ввиду усиливающейся миграции китайцев и корейцев. Еще более опасной ему виделась ситуация в четвертом районе. Поэтому, заключал Куропаткин, «русскому племени» предстоит в XX столетии огромная работа по заселению Сибири (особенно восточных ее местностей) и по увеличению в возможно большей степени русского населения в степных и среднеазиатских владениях53.
П.А. Столыпин в рамках концепции «единой и неделимой России» призывал крепче стянуть рельсами «державное могущество великой России»54, а глава Главного управления землеустройства и земледелия A.B. Кривошеин целенаправленно стремился превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России»55. В интервью французской газете Figaro (4 февраля 1911 года) он разъяснял: «Хотя крестьянин, переселяясь, ищет своей личной выгоды, он, несомненно, в то же время работает в пользу общих интересов империи»56. В связи с поездкой в Сибирь в 1910 году П.А. Столыпина бывший чиновник Комитета Сибирской железной дороги И.И. Тхоржевский заметил: «По обе стороны Урала тянулась, конечно, одна и та же Россия, только в разные периоды ее заселения, как бы в разные геологические эпохи»57. П.А. Столыпин стремился включить в национальную политику охрану земель на востоке империи от захвата иностранцами, подчинить русской власти сопредельные с Китаем малонаселенные местности, «на тучном черноземе которых возможно было бы вырастить новые поколения здорового русского народа для пополнения полчищ, которым рано или поздно, а придется решать судьбы Европы. Это значение Сибири и Средней Азии как колыбели, где можно в условиях, свободных еще от общественной борьбы и передряг, вырастить новую сильную Россию и с ее помощью поддержать хиреющий русский корень, – утверждал один из близких сотрудников Столыпина С.Е. Крыжановский, – ясно сознавалось покойным, и, останься он у власти, внимание правительства было бы приковано к этой первостепенной задаче»58. В начале XX века применительно к Дальнему Востоку эта идея трансформировалась в националистическую программу: «Дальний Восток должен быть русским и только для русских». В полемике по поводу «желтой опасности» сошлись военно-стратегические опасения о положении на Дальнем Востоке с общей тенденцией столыпинской национальной политики.
Сибирь в формирующейся российской геополитике
Российские имперские идеологи уже с начала XIX века активно осваивают новейшие политические доктрины Запада, дополняя их собственными интерпретациями политико-географической предрасположенности России. В силу особого для российского государства значения пространства, на котором проживало население разных национальностей и конфессий, и длительного социо-культурного взаимодействия с разными цивилизациями геополитические проблемы довольно рано попали в сферу внимания российских исследователей, и они начинают активно использовать географические факторы в осмыслении истории и политики. В.Л. Цымбурский говорит даже о «гипертрофии географического символизма в нашей истории»59.
Петровская вестернизация содержала в себе стремление создать в провозглашенной империи свою европейскую метрополию и свою азиатскую периферию60. Будучи в глазах Запада сама Востоком, Россия в силу своего географического положения и исторических традиций демонстрировала разные варианты восприятия политического, социокультурного и управленческого поведения в отношении азиатских народов. У Российской империи наряду с внешнеполитическими имперскими стратегиями на Западе и Востоке была не только своя внутренняя Европа, но и своя внутренняя Азия, свой «внутренний ориентализм». Сибирский дискурс включал не только потребность национальной самоидентификации России, но также глобальный цивилизационный поиск границы Европы и Азии на северо-востоке материка61. П.П. Семенов-Тян-Шанский писал, что в результате колонизации этнографической границы между Европой и Азией, она смещается все дальше на восток62.
Геополитические представления, выраставшие из славянофильских и панславистских идей, зримо присутствуют в антропогеографической теории В.И. Ламанского. В рамках предложенной им типологии он отделяет Срединный мир (по большей части совпадающий с политическими границами Российской империи, особенно в Азии, где они переходят в границы естественные и этнографические) от мира Европейского и Азиатского и относит его к особому историко-культурному типу, в котором господствуют и преобладают русский народ, русский язык и русская государственность. Но русской часть географической Азии становится не только потому, что там проживают русские, а, главное, из-за того, что она есть продолжение русской Европы. В Азиатской России, в отличие от колониальных владений европейских государств, собственно азиатов немного, русское же население переезжает туда не как европейцы, на время, а навсегда. «В этом смысле и теперь можно говорить об азиатской России, – намечал Ламанский перспективы формирования нового видения российского государственного пространства, – но еще нельзя, и едва ли когда будет возможно, говорить об азиатской Англии, Франции, Голландии, Испании и Португалии»63.
При обсуждении В 1908 году на заседании Государственного совета вопроса о строительстве Амурской железной дороги будущий министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев напомнил присутствующим слова знаменитого географа и востоковеда Ф. фон Рихтгофена, который говорил, «что в смысле колониальных владений Россия находится в самом благоприятном условии среди других государств, ибо все ее колониальные владения находятся в одной меже с метрополией и представляют доступные ценные местности»64.
В.П. Семенов Тян-Шанский также призывал перестать делить Россию на европейскую и азиатскую. Он выделял при этом в империи особую «культурно-экономическую единицу» – Русскую Евразию (пространство между Волгой и Енисеем и от Северного Ледовитого океана до южных границ империи), которую нужно перестать считать окраиной и о которой нужно говорить как о «коренной и равноправной во всем русской земле». Она может и должна быть построена по тому же культурно-экономическому типу, как и Европейская Россия, и стать столь же прочной политической и экономической основой Российской империи. Это позволит укрепить систему «от моря и до моря» и сдвинет культурно-экономический центр государства ближе к его истинному географическому центру.
Д.И. Менделеев, отмечая, что территориальный центр России и центр ее народонаселения далеко не совпадают, доказывал, что со временем, благодаря миграционным потокам, демографический центр России сдвинется с севера на юг и с запада на восток. Вместе с тем, у него вызывало беспокойство то, что на карте Россия выглядит преимущественно азиатской. Историческая задача России заключается, по его мнению, в том, чтобы «Европу с Азией помирить, связать и слить»65 Деление же России на Европейскую и Азиатскую Менделеев считал искусственным уже в силу единства «русского народа (великороссы, малороссы и белорусы)», но при этом старался найти такой способ картографического изображения России, где бы выступало первенствующее значение Европейской России.
Н.В. Кюнер, опираясь на предложенную Д.И. Менделеевым новую проекцию карты России, также утверждал, что Сибирь – это «огромный придаток к основному историческому и культурному ядру Европейской России, где были заложены основы нашего политического и культурного бытия, нашего экономического хозяйства и финансовой системы». В условиях Гражданской войны он предназначал Сибири историческую роль «освобождения всей страны от рук поработителей и создания прежней великой и единой России»66. Эти идеи были подхвачены и развиты уже в эмиграции евразийцами, которые предпочитали говорить о едином географическом мире, где нет Европейской и Азиатской России, а есть лишь части ее, лежащие к западу и востоку от Урала67. В.Н. Иванов писал в 1926 году в Харбине, что «географический рубеж Сибири и ее рубеж государственно-исторический никак не совпадают». Сибирь представлялась ему естественным восточным протяжением Московского царства. Он относит к единому «сибирскому культурному типу» не только Восточную Сибирь с Забайкальем, но и губернии Архангельскую, Вологодскую, Вятскую, Пермскую, Казанскую, Уфимскую, области Уральского и Оренбургского казачьих войск, а также все губернии, лежащие между Волгой и Уральским хребтом и севернее степных пространств низовий Волги. «В этих „сибирских“ губерниях и областях, – пишет Иванов, – мы находим известное бытовое культурное единство, они охраняют наш подлинный великорусский, чистый бытовой уклад». Именно здесь, заключал он, находится подлинная «Новая Россия»68.
Ментальная амбивалентность Сибири и фобия сибирского сепаратизма
На определение управленческих задач влияли не только политические и экономические установки, исходившие из центра империи, но и «географическое видение» региона, его политическая и социокультурная символика и мифология, трансформация регионального образа в сознании правительства и общества. Географические образы могут рассматриваться «как культурные артефакты, и как таковые они непреднамеренно выдают предрасположения и предрассудки, страхи и надежды их авторов. Другими словами, изучение того, как общество осознает, обдумывает и оценивает незнакомое место, является плодотворным путем исследования того, как общество или его части осознают, осмысливают и оценивают самих себя»69.
В составе России Сибирь исторически имела как бы две ипостаси – отдельность и интегральность70. Сибирь манила романтической свободой, богатствами и одновременно пугала своей неизведанностью, каторгой и ссылкой. Она представлялась залогом российского могущества, землей, где, по словам фонвизинского Стародума, можно доставать деньги, «не променивая их на совесть, без подлой выслуги, не грабя отечество». В российских правительственных кругах на Сибирь долгое время смотрели как на случайно доставшуюся колонию, видя в ней «Мехику и Перу наше» или «Ост-Индию».
Помимо образа «золотого дна», уже к началу XIX века Сибирь вошла в литературу и устную мифологию как символ страданий71. Показательно, что даже Кавказ именовали «теплой Сибирью». Один из русских помещиков назвал «Сибирью» пустынное место в Тверской губернии, куда он ссылал для наказания своих крепостных. «Зачем, проклятая страна, нашел тебя Ермак…», – писал поэт H.A. Некрасов. Для французского путешественника маркиза А. де Кюстина Сибирь начиналась сразу за Вислой, являясь синонимом всей России, которой он отказывал в европейскости, видя везде «призрак Сибири», «сей политической пустыни, сей юдоли невзгод, кладбища для живых», колонии, без которой Российская империя была бы неполной, «как замок без подземелий»72.
Переход через Уральские горы вольными и невольными путешественниками окрашивался сильными эмоциями, как вступление не просто в неведомое географическое пространство, но и в другую жизнь. Ссыльные, пересекая границу между Европой и Азией, Россией и Сибирью, попадали в пугающий их чужой мир, страну изгнания, пребывание в которой сравнивалось с адом73. Д. Кеннан описал драматическую сцену прощания невольных переселенцев с родиной у пограничного столба «Европа-Азия»: «Некоторые дают волю безудержному горю, другие утешают плачущих, иные становятся на колени, прижимаясь лицом к родной земле, и берут горсть с собой в изгнание, а есть и такие, что припадают к холодному кирпичному столбу со стороны Европы, будто целуя на прощание все то, что она символизирует»74. Но было в сознании ссыльных и светлое ожидание того, что они покидают «ненавистную Россию», с ее деспотизмом, крепостным рабством и земельной нуждой. Знакомясь с Сибирью ближе, они проникались к ней теплыми чувствами, стирая в сознании прежние стереотипы.
С крестьянской колонизацией постепенно менялось представление о Сибири и у простого россиянина. П.И. Небольсин писал, что в 1840-е годы Сибирь, может быть, несколько утратила в глазах русского крестьянина ореол «края особенно привольного», но зато простой народ переставал дичиться ее. Сюда все чаще шли вольные переселенцы, работники на прииски не потайными тропами, а «с законным паспортом за пазухой»75. Сибирь переставала быть всероссийским пугалом. На протяжении XIX века, хотя и медленно, шел процесс постепенного разрушения образа Сибири как «царства холода и мрака». Возвращавшемуся в 1854 году с востока из заморского путешествия через Сибирь в Россию И.А. Гончарову уже Якутск показался столь родным, что он записал: «Нужды нет, что якуты населяют город, а все же мне стало отрадно, когда я въехал в кучу почерневших от времени одноэтажных деревянных домов: все-таки это Русь, хотя и сибирская Русь!» Подъезжая же к Иркутску, он с удовлетворением отмечал, что «все стало походить на Россию», но с одним лишь отличием: нет барских усадеб, а отсутствие крепостного права в Сибири «составляет самую заметную черту ее физиономии»76.
Сибирь перестает восприниматься как «чужбина» под воздействием модернизационных процессов, включается в коммуникативное пространство российских крестьян как русский «мир», земля, «которую обрабатывают православные земледельцы, сохраняющие свои обычаи и традиции»77. Привлекательный образ Сибири и ее жителей вставал со страниц сочинений сибирских писателей, русских и иностранных путешественников, из частных писем78. От «злыдарной жизни» в Европейской России крестьяне хотели уйти на просторные и богатые сибирские земли. Идеализируя свободу крестьянина, не знавшего крепостного права, ссыльным народникам Сибирь казалась мужицким царством, откуда пойдет освобождение всей России. И народная песня призывала не бояться Сибири – «Сибирь ведь тоже русская земля».
Конечно, здесь была тоже Россия, но какая-то «иная». Писатель М.Г. Гребенщиков так описывал свои впечатления от увиденного им на российском Дальнем Востоке: «Все не так идет: почта ходит иначе, чем везде; закон иначе понимается, зима иная, иные люди. И долго коренному жителю Петербурга или Москвы приходится привыкать к этому иному уголку России… Как будто все и так, да в сущности-то все иное»79. Вслед за Ф. Броделем, по примеру Франции, нам остается только повторить, что единой России все еще не существовало и следует говорить о «многих» Россиях80. Это утверждение уводит нас еще в одну плоскость ориенталистского дискурса и ментальной географии – к теме географических и социокультурных образов российского внутреннего Востока как симбиоза европейского и азиатского, сложной иерархии идентичностей, представлений о себе и «другом» на окраинах огромной Российской империи.
Однако, мало было заселить край желательными для русской государственности колонистами, важно было соединить имперское пространство культурными скрепами. Выталкиваемый из Европейской России за Урал земельной теснотой и нищетой переселенец уносил с собой сложные чувства грусти по покинутым местам и откровенную неприязнь к царившим на утраченной родине порядкам. Существовало опасение, что русский человек, оторвавшись от привычной социокультурной среды, легко поддастся чужому влиянию, может «обынородиться», что у него слабые культуртрегерские задатки81.
В специальной записке о состоянии церковного дела в Сибири, подготовленной канцелярией Комитета министров, указывалось на необходимость объединения духовной жизни сибирской окраины и центральных губерний «путем укрепления в этом крае православия, русской народности и гражданственности»82. Эту задачу, по мнению правительства, определяли сибирские особенности: определенный религиозный индифферентизм сибиряков-старожилов, разнородный этноконфессиональный состав населения. Психологическое и культурное своеобразие сибиряков удивляло и даже пугало современников83. Ссыльный революционер-народ-ник С.Я. Елпатьевский был поражен увиденным в Сибири: «Среди разнообразных элементов, населяющих сибирскую деревню, нет только одного – русского… „Русского“ не видно и не слышно, России не чувствуется в Сибири»84. A.A. Кауфман отмечал, что амурские крестьяне выглядели настоящими американцами, непохожими на русского мужика85. Приехавшего в начале 1870-х годов на службу в Сибирь чиновника П.П. Суворова поразило в речах сибиряков само слово «российские», в котором он усмотрел политический смысл. «В нем заключается представление о России, как о чем-то отдаленном, не имеющем родственного, близкого соотношения ее к стране, завоеванной истым русским. В Иркутской губернии, – писал он, – мне даже приходилось слышать слово „метрополия“, вместо Россия»86.
Чтобы остановить процесс отчуждения переселенцев от «старой» России и восстановить в «новой» России знакомые и понятные властям черты русского человека, необходимо было проводить там культурную работу. Управляющий делами Комитета Сибирской железной дороги А.Н. Куломзин настаивал на срочных мерах по сближению Сибири с Россией и призывал не жалеть денег на школы и православные церкви, чтобы не дать сибиряку «дичать»87. После поездки в Сибирь в 1910 году П.А. Столыпин с осторожным оптимизмом констатировал рост православных церквей и школ в крае, заключив, что «опасность нравственного одичания переселенцев будет менее грозной». Необходимо, подчеркивал он, теснее связать местное население общерусскими интересами, чтобы оно перестало быть «механической смесью чуждых друг другу выходцев из Перми, Полтавы, Могилева»88.
Серьезное воздействие на восприятие Сибири оказали теоретические представления, своеобразный американский синдром, посеявший в головах российских политиков и интеллектуалов убеждение, что все колонии в будущем отделятся от метрополии. Наука и колониальная практика свидетельствовали, что со временем колонии неизбежно стремятся к независимости. П. Леруа-Болье заявлял: «Метрополии должны привыкнуть… к мысли, что некогда колонии достигнут зрелости и что тогда они начнут требовать все большей и большей, а наконец и абсолютной независимости»89. Профессор Э. Петри, выступая в 1886 году в Берне, утверждал, что, «подобно англичанину, который превратился в янки, русский преображается в сибиряка»90.
В 1852 году Николай I лично взялся рассуждать о статусе Сибири, сравнивая ее с Кавказом и Закавказьем, где он признавал колониальный характер своей политики. Западная Сибирь, утверждалось в проекте плана работ II Сибирского комитета, «по соседству с внутренними губерниями России, по системе ее сообщений и по ее населению ближе может быть сравниваема с губерниями России, чем Сибирь Восточная, на которую, по ее отдаленности и естественному положению, может быть, следовало смотреть как на колонию». Соглашаясь в целом с подобной установкой, Николай I внес в нее важные коррективы, признав возможным сохранить в Восточной Сибири особое управление, не доводя его, впрочем, до колониального. Закавказье отделено от России горами и населено «племенами еще враждебными и непокоренными», разъяснялось в монаршей резолюции, тогда как Восточная Сибирь лишь отдалена от «внутренних частей государства» и населена «народом, большею частию русским»91. В 1865 году, когда встал вопрос об упразднении II Сибирского комитета, министр народного просвещения A.B. Головнин отмечал, что, в отличие от Польши и Финляндии, Сибирь, Кавказ, Крым и Остзейские губернии являются составными частями Российской империи92. Открытое признание колониального характера сибирской политики могло охладить чувства как русских, так и нерусских жителей окраины к империи.
Фобия сибирского сепаратизма в петербургских правительственных и общественных сферах появилась раньше, чем заявило о себе сибирское областничество и начали формироваться автономистские настроения93. Уже в первой половине XIX века появляются в правительственных кругах опасения по поводу благонадежности сибиряков; предчувствие, что Сибирь может последовать примеру североамериканских колоний. «Дух журналов» в 1819 году ужасался, что К.И. Арсеньев именовал Сибирь колонией России94. Опыт англичан в Северной Америке и Индии, а также собственный опыт в Закавказье заставлял самодержавие с большой осторожностью относиться к колониальному вопросу. Опасались как происков разного рода недоброжелателей России, так и распространения на Сибирь через политических ссыльных революционного духа. В правительстве рано начали задумываться над перспективой сибирского сепаратизма. В середине 1820-х годов такой возможностью пугал Ф.В. Булгарин, донесший, что еще масонская группа Н.И. Новикова вынашивала планы устройства республики в Сибири, чтобы затем по ее образцу преобразовать всю Россию.
П.И. Небольсин предупреждал в 1848 году Военное министерство о преждевременности занятия Амура, пока не устранен «внутренний враг» в самой Сибири в лице недовольных российскими порядками беглецов из центральных губерний, раскольников, ссыльных поляков и т. п. Он запальчиво призывал: «…Надобно убить этого врага, надобно убить, с корнем вырвать мысль, укоренившуюся в сибиряках, что Сибирь совсем не Россия», что «Россия сама по себе, а Сибирь сама по себе». Это может со временем навести сибиряков на мысль о повторении опыта американских штатов. Сибирь, по его словам, еще не готова к самостоятельному контакту с цивилизованными народами, симпатии сибиряков могут легко обратиться в сторону американцев95.
H.H. Муравьев-Амурский также свидетельствовал о царящем в Петербурге предубеждении, что Сибирь рано или поздно может отложиться от России. Основную опасность за Уралом, на его взгляд, могут представлять, помимо поляков, сибирские купцы-монополисты и золотопромышленники, не имеющие «чувств той преданности Государю и отечеству, которые внутри империи всасываются с молоком»96. М.А. Бакунин утверждал, что Амур, соединивший Сибирь с внешним миром, «со временем оттянет Сибирь от России, даст ей независимость и самостоятельность». И добавлял, что в Петербурге этого вполне серьезно опасаются и боятся, как бы Муравьев не провозгласил независимость Сибири97. Сибирский корреспондент «Колокола» в 1862 году предупреждал правительство: если оно и впредь будет игнорировать нужды Сибири, то должно понимать, что «ветерок враждебной ему гражданской свободы скоро проникнет через Амур во всю Сибирь, и тогда ему придется расстаться с зауральскими владениями еще вернее, чем оно теперь расстанется с Польшей»98.
Иркутский генерал-губернатор А.Д. Горемыкин выискивал и вычеркивал в газетных статьях слова «Сибирь и Россия», заменяя их словами «Сибирь и Европейская Россия», вместо «сибиряки» требовал писать «уроженцы Сибири»99. М.Н. Катков и К.П. Победоносцев неоднократно напоминали Александру III об опасности областнических настроений в Сибири и происках поляков100. Редактор «Московских ведомостей» открыто обвинял сибирские газеты, попавшие в руки поляков и ссыльных анархистов, в том, что они проповедуют «нелепый сибирский сепаратизм», независимость «колонии» от «безжалостной и захиревшей „опустившейся“ метрополии»101. Вспомнили даже о Н.И. Костомарове и принялись сравнивать Сибирь с Малороссией102. После посещения в 1896 году Сибири управляющий делами Комитета Сибирской дороги А.Н. Куломзин записал в своих мемуарах, что перед его внутренним взором «каким-то кошмаром» стояла мысль о том, что «в более или менее отдаленном будущем, вся страна по ту сторону Енисея неизбежно образует особое отдельное от России государство»103.
Когда к рубежу XIX–XX веков процесс хозяйственного освоения Сибири ускорился, это, в свою очередь, заметно обострило отношения центра и сибирского региона, вывело из латентного состояния проблемы не только экономические, но и политические. Журнал «Сибирские вопросы» писал, что на Сибирь стали смотреть «как на окраину с развивающимися центробежными стремлениями, как на Царство Польское и Кавказ»104. Посыпались обвинения, что Сибирь живет за счет остальной России, заговорили о дефицитности окраин, тяжести затрат на их нужды из государственного бюджета. Это было напрямую связано с так называемой проблемой «оскудения центра». Особенно отчетливо расхождение экономических интересов центра и региона проявлялось в вопросах колонизации, свободы торговли, как внутренней, так и внешней (КВЖД, porto-franco дальневосточных портов и устьев сибирских рек, установление «Челябинского тарифа» на вывоз сибирского хлеба в Европейскую Россию), а также при распределении бюджетных средств в пользу окраин. Сибирская общественность активно сопротивлялась превращению региона в сырьевой придаток центра, призывала освободиться от «московского мануфактурного ига». Вызывало недовольство и то, что ряд реформ (прежде всего, судебная и земская), осуществленных в Европейской России, не были своевременно распространены на азиатские окраины. Сибирь и Дальний Восток долгие годы оставались местом уголовной и политической ссылки. Высказывались обвинения, что метрополия высасывает не только материальные, но и духовные силы периферии, централизовав всю научную деятельность и систему высшего образования.
В начале XX века, с организацией массового переселения за Урал, правительство начинает сознавать политическую опасность негативных настроений в среде сибирских старожилов по отношению к переселенческой политике. Главноуправляющий землеустройством и земледелием кн. Б.А. Васильчиков заявил об этом в Государственной думе: «Лозунг „Сибирь для сибиряков“ широко проник во все слои и группы местного населения. Отсюда вытекает и совершенно определенно выраженная недоброжелательность к переселению…»105.
Однако, стихийно присоединенное «баснословное пространство» (определение Ф. Броделя) Сибири осваивалось чрезвычайно медленно, что дало самодержавию время принять меры предосторожности, навязать свой контроль, разместить казачьи отряды и своих чиновников. Сибирь не могла «ускользнуть» от России уже в силу своей экономической отсталости и почти автаркического положения многих ее областей106. Сибирь, в отличие от географически и типологически близкой ей переселенческой колонии Канады, надолго застряла на первоначальной стадии хозяйственного освоения. Сибирский регион почти на всем протяжении XIX века не стал ни объектом мощного колонизационного движения, ни источником сырья для российской промышленности, ни заметным рынком сбыта для мануфактур и фабрик центральной части страны. Даже сибирское золото не вызвало экономического ажиотажа: в районах его добычи не закрепилось постоянное население, не была создана развитая социальная инфраструктура, возник лишь ряд новых проблем в отношениях центра и региона107. Вплоть до строительства Сибирской железной дороги, Сибирь с экономической точки зрения, как резко выразился один из современников, оставалась большим «географическим трупом»108. В отличие от Америки, Сибирь не стала российской мечтой, прирост имперского могущества России виделся на иных направлениях, для которых Сибирь была своего рода транзитной территорией109.
Признание особого статуса Сибири в составе империи вело к формированию в общественном сознании довольно устойчивой формулы «Россия и Сибирь». Внутри правительства шла затянувшаяся борьба между «централистами» и «регионалистами», самостоятельного взгляда на значение и перспективы Сибири придерживалась местная высшая администрация. Осознание экономического и культурного своеобразия Сибири, раздражение сибиряков, вызванное несправедливым, как казалось, отношением к ним столичной власти, создавало в сибирском обществе атмосферу отчуждения от Европейской России и недовольства, в которой мог проявить себя сибирский сепаратизм. Несмотря на многочисленные факты сепаратистских настроений, правительственные опасения и настойчивые поиски борцов за сибирскую независимость (или автономию), это неприятие существовавшего приниженного положения так и не переросло в реальную опасность утраты Россией Сибири.
В Сибири и на Дальнем Востоке активно шел стихийный процесс консолидации славянского (и не только славянского) населения в «большую русскую нацию»110. Украинцы и белорусы в условиях Сибири и Дальнего Востока довольно долго сохраняли свой язык, черты бытовой культуры. Однако, оказавшись рассеянными (часто проживая даже отдельными поселениями) среди выходцев из великорусских губерний, сибирских старожилов, сибирских и дальневосточных народов, поселившись в городах, работая на золотых приисках и стройках, они оказывались более восприимчивыми к культурным заимствованиям и проявляли более высокий уровень этнической и конфессиональной толерантности; демонстрировали большую, чем на исторической родине, приверженность идее общерусской идентичности.
В отличие от «украинского вопроса», «сибирский вопрос» не перешел в опасную фазу политического сепаратизма, оставаясь в рамках требований расширения местного самоуправления и хозяйственной самостоятельности. Массовое переселенческое движение начала XX века, породившее напряженность в отношениях сибирских старожилов и новоселов, в известной степени сняло остроту опасности формирующейся сибирской идентичности и регионального патриотизма. Сибирский областнический проект (а именно в нем активнее всего использовался колониальный дискурс) был отодвинут на второй план общероссийскими политическими и социально-экономическими программами.
Примечания
1 Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. М., 1993. Т. I.C. 488.
2 Хечтер М. Внутренний колониализм // Этнос и политика. М., 2000. С. 210.
3 Ядринцев Н.М. Сибирь как колония. СПб., 1892; Сватиков С.Г. Россия и Сибирь (К истории сибирского областничества в XIX в.). Прага, 1930; Шиловский М.В. Проблема регионализма в дореволюционной литературе // Из прошлого Сибири. Новосибирск, 1995. Вып. 2. Ч. I. С. 22–29; Вуд А. Сибирский регионализм: прошлое, настоящее, будущее? // Расы и народы. Вып. 24. М., 1998. С. 203–217; WatrousS. The Regionalist Conception of Siberia, 1860 to 1920 // Between Heaven and Hell. The Myth of Siberia in Russian Culture. New York, 1993. P. 113–131. См. также мою статью «Колония или окраина? Сибирь в имперском дискурсе XIX века» (в печати).
4 Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. i: Пространство и история. М., 1994. С. 274.
5 Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. СПб., 1900. Т. 58. С. 748.
6 Максимов А.Я. В немшонной стране. (Из воспоминаний) // Исторический вестник. 1884. № 2. С. 301–302.
7 Кюнер Н.В. Лекции по истории и географии Сибири. (Курс, читанный на историко-филологическом факультете во Владивостоке в 1918–1919 гг. Составлен на основании записок слушателей под ред. проф. Н.В. Кюнера). Владивосток, 1919. С. 16.
8 Серебренников H.H. Сибиреведение. Харбин, 1920. С. 21–22.
9 Сибирь и Великая Сибирская железная дорога. СПб., 1893.
10 Прутченко С.М. Сибирские окраины. СПб., 1899. Т. I. С. 5–6.
11 Словцов П.А. Письма из Сибири. Тюмень, 1999. С. 128–129.
12 Акишин М.О. Российский абсолютизм и управление Сибири XVIII века. Новосибирск, 2003. С. 302–303.
13 Архив Государственного совета. СПб., 1878. Т. 3. С. 70–71.
14 Ремнев A.B. История образования Омской области // Степной край: зона взаимодействия русского и казахского народов (XVIII–XX вв.). Омск, 1998. С. 6–14.
15 Сборник главнейших официальных документов по управлению Восточной Сибирью. Иркутск, 1884. Т. I. Вып. I. С. 66.
16 [Милютин Б.A.] Значение истекающего 1875 года для Сибири и сопредельных ей стран // Сборник историко-статистических сведений о Сибири и сопредельных ей странах. СПб., 1875–1876. Т. I. С. 57.
17 Н.В. Кюнер, сознавая эту сложность, замечал, что Забайкалье «надлежит рассматривать как переходную область между коренной Сибирью и Русским Дальним Востоком либо как связующее звено между теми же областями» (Кюнер Н.В. Указ. соч. С. 24).
18 РГИА. Ф. 1284. Оп. 60 (1894 г.). Д. 13. Л. I.
19 Коркунов Н.М. Русское государственное право. СПб., 1909. Т. II. С. 480.
20 Камско-Волжская газета. 1874.20 апреля.
21 Письма Г.Н. Потанина. Иркутск, 1987. Т. I. С. 49, 70.
22 Ремнев A.B. Самодержавие и Сибирь. Административная политика во второй половине XIX – начале XX в. Омск, 1997. С. 195–204.
23 R. К слухам о наместничестве // Сибирские вопросы. 1908. № 41–42. С. 47–53.
24 Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 4. С. 122–123.
25 Вопросы истории. 1991. № 12. С. 167.
26 Шилз Э. Общество и общества: макросоциологический подход // Американская социология: Перспективы, проблемы, методы. М., 1972. С. 350.
27 О Тобольске в XIX веке уже говорили как о «сибирском Киеве».
28 Письма об Амурском крае // Русский архив. 1895. Кн. i. С. 385.
29 Ливен Д. Русская, имперская и советская идентичность // Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. М., 1999. С. 299.
30 Sunderland W. Empire without Imperialism? Ambiguities of Colonization in Tsarist Russia // Ab Imperio. 2003. № 2. C. 100.
31 КлючевскийB.O. Сочинения. М., 1956. Т. I. C. 31.
32 Рибер А. Устойчивые факторы российской внешней политики: попытка интерпретации // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период. Самара, 2001. С. 119.
33 Барретт Т.М. Линии неопределенности: северокавказский «фронтир» России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период: Антология. Самара, 2000. С. 168.
34 Горизонтов Л.Е. «Большая русская нация» в имперской и региональной стратегии самодержавия // Пространство власти: исторический опыт России и вызовы современности. М., 2001. С. 130.
35 Федоров Н.Ф. Сочинения. М., 1982. С. но, 286,335,378.
36 Любавский М.К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до XX века. М., 1996. С. 539.
37 Азиатская Россия. СПб., 1914. Т. I. С. 199.
38 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. М., 1991. С. 486.
39 Там же. С. 24.
40 Вернадский Г. Против солнца. Распространение русского государства к востоку // Русская мысль. 1914. № i. С. 64.
41 Уманец Ф.М. Колонизация свободных земель России. СПб., 1884. С. 33.
42 Родигина ИН. «Земля обетованная» или «каторжный край»: Сибирь в восприятии крестьян Европейской России второй половины XIX в. // Моя Сибирь: Вопросы региональной истории и исторического образования. Новосибирск, 2002. С. 27.
43 Шиловский М.В. К вопросу о колониальном положении Сибири в составе русского государства // Европейские исследования в Сибири. ТОМСК, 2001. С. 14.
44 Записки Ф.Ф. Вигеля. М., 1892. Ч. II. С. 196–197.
45 Куропаткин А.Н. Итоги войны: Отчет генерал-адъютанта Куропаткина. Варшава, 1906. Т. 4. С. 44. Схожий аргумент приводил и приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер.
46 Бродель Ф. Указ. соч. С. 272.
47 Завалишин Д.И. Письма о Сибири // Московские ведомости. 1864.24 октября.
48 Васильев В.П. Восток и Запад // Восточное обозрение. 1882. 1 апреля.
49 КуломзинА.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. On. I. Д. 190. Л. 53: Д. 191. Л. 1–3.
50 Бунге Н.Х. Загробные заметки // Река времен. (Книга истории И КуЛЬТуры). М., 1995. КН. I. С. 211.
51 РГИА. Ф. 1622. On. I. Д. 711. Л. 41.
52 Всеподданнейший доклад министра финансов С.Ю. Витте // РГИА. Ф. 560. On. 22. Д. 267. Л. 8–9.
53 Куропаткин А.Н. Русско-китайский вопрос. СПб., 1913. С. 55–75-
54 Тхоржевский И.И. Последний Петербург // Нева. 1991. № 9. С. 190.
55 Кривошеин КА. Александр Васильевич Кривошеин: Судьба российского реформатора. М., 1993. С. 131.
56 Дальневосточное обозрение. 1911. Вып. I. С. 82.
57 Тхоржевский И.И. Последний Петербург // Нева. 1991. № 9. С. 189.
58 Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 4. С. 113.
59 Цымбурский В.Л. Тютчев как геополитик // Общественные науки и современность. 1995. № 6. С. 86.
60 Шенк Ф.Б. Ментальные карты: конструирование географического пространства в Европе // Политическая наука. 2001. № 4. С. 14–15.
61 Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003. С. 237–239.
62 Семенов П.П. Значение России в колонизационном движении европейских народов // Известия РГО. 1892. Т. XXVIII. Вып. IV. С. 354.
63 Ламанский В.И. Три мира Азийско-Европейского материка // Вестник Московского университета. Сер. 12: Политические науки. 2001. № I. С. 102.
64 Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия III. СПб., 1908. С. 1398 (Заседание 30 мая 1908 г.).
65 Менделеев Д.И. К познанию России. М., 2002. С. 180–182.
66 Кюнер Н.В. Указ. соч. С. 184.
67 Савицкий П.Н. Континент Евразия. М., 1997. С. 297.
68 Иванов В.Н. Мы: Культурно-исторические основы русской государственности // Вестник Московского университета. Сер. 18: Социология и политология. 2002. № 2. С. 102–103.
69 Bassin М. Visions of empire: nationalist imagination and geographical expansion in the Russian Far East, 1840–1865. Cambridge, 1999. P. 274.
70 Гефтер М.Я. Россия в Сибири // Гефтер М.Я. Из тех и этих лет… М., 1991. С. 384.
71 Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 173.
72 КюстинА. de. Россия в 1839 году. М., 1996. Т. I. С. 177.252.
73 МихалякЯ. Прощание у «могильного камня надежды». Уральская граница в воспоминаниях поляков, сосланных в Сибирь // Сибирь
в истории и культуре польского народа. М., 2002. С. 109.
74 КеннанД. Сибирь и ссылка. СПб., 1999. Т. I. С. но.
75 Небольсин И И. Заметки на пути из Петербурга в Барнаул. СПб., 1850. С.50.
76 Гончаров И А. Фрегат «Паллада». М., 1950. С. 624, 650.
77 Родигина И Н. Указ. соч. С. 29.
78 Бежавший в Сибирь крепостной крестьянин Семен Пудеров писал в 1826 году своим родственникам в Центральную Россию: «И в Сибири так же солнце светит, и здесь народ живет, но гораздо лучше вашего, потому что здесь нет кровопийц и тиранов господ». См.: Зиновьев В.П. «И в Сибири также солнце светит и здесь народ живет…» (Бытовые письма как источник по социальной истории Сибири) // Проблемы историографии, источниковедения и исторического краеведения в вузовском курсе отечественной истории. Омск, 2000. С. 94. См. также: «Воля только здесь…» // Иртышский вертоград. М., 1998. С. 204–212.
79 Гребенщиков М.Г. Путевые записки и воспоминания по Дальнему Востоку. СПб., 1887. С. 135.
80 Бродель Ф. Указ. соч. С. 26.
81 Sunderland W. The «Colonization Question»: Vision of Colonization in Late Imperial Russia //Janrbucher fur Geschichte Osteuropas. 2000. № 48. P. 231. См. также: Sunderland W. Russians into Iakuyts? «Going Native» and Problems of Russian National Identity in the Siberian North, 1870–1914 // Slavic Review. 1996. № 4. P. 806–825.
82 Церковное дело в районе Сибирской железной дороги // Россия. Комитет Сибирской железной дороги. (Материалы). Б.М., [1894]. Т. I. С. нб.
83 См.: Сверку нова Н.В. Региональная сибирская идентичность: опыт социологического анализа. СПб., 2002.
84 Елпатьевский С.Я. Чужая земля // Страна без границ. Тюмень, 1998. Кн. I. С. 133.
85 Кауфман A.A. По новым местам (очерки и путевые заметки), 1901–1903. СПб., 1905. С. 46, 48.
86 Суворов П.П. Записки о прошлом. М., 1898. Ч. I. С. 140.
87 КуломзинА.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. On. I. Д. 204. Л. IO7: Д. 202. Л. 37.
88 Записка председателя Совета министров и главноуправляющего землеустройством и земледелием о поездке в Сибирь и Поволжье в 1910 г. СПб., 1910. С. 124.
89 Леруа-Болъе П. Колонизация у новейших народов. СПб., 1877. С. 512.
90 Петри Э. Сибирь как колония // Сибирский сборник. СПб., 1886. Кн. II. С. 93.
91 РГИА. Ф. 1265. On. I. Д. 132. Л. 8.
92 РГИА. Ф. 851. On. I. Д. II. Л. 155.
93 Подробнее см.: Ремнев A.B. Призрак сепаратизма // Родина. 2000. № 5. С. 10–17.
94 Дух журналов. 1819. Ч. XXXII. Кн. 3. С. 28.
95 РГВИА. Ф. I. On. I. Д. 18089. Л. I.
96 Барсуков И.П. Граф H.H. Муравьев-Амурский. Биографические материалы по его письмам, официальным документам, рассказам современников и печатным источникам. Хабаровск, 1999. С. 206.
97 Бакунин М.А. Собр. соч. и писем. М., 1935. Т. IV. С. 314.
98 Колокол. М., 1962. Вып. V. С. 1092.
99 Попов И.И. Забытые иркутские страницы. Записки редактора. Иркутск, 1989. С. 59: Сватиков С.Г. Россия и Сибирь. Прага, 1930. С. 78.
100 Дневник государственного секретаря A.A. Половцова. Т. I. М., 1966. С. 380, 534.
101 Московские ведомости. 1886.25 января, юг Сибирский вестник. 1885.30 мая.
103 Куломзин А.Н. Пережитое//РГИА. Ф. 1642. On. I. Д. 204. Л. 107.
104 & К слухам о наместничестве // Сибирские вопросы. 1908. № 41–42. С.49.
105 Речь главноуправляющего землеустройством и земледелием кн. Б.А. Васильчикова в комиссии Государственной думы по переселенческому делу, 5 декабря 1907 г. // Вопросы колонизации. [1908]. № 2. С. 422–423.
106 Бродель Ф. Время мира. М., 1992. С. 17, 470.
107 Ламин В.А. Золотой след Сибири. Новосибирск, 2002.
108 Вельяминов H.A. Воспоминание об императоре Александре III // Российский архив. М., 1994. Вып. V. С. 313.
109 Агеев А.Д. Сибирь и американский Запад: Движение фронтиров. Иркутск, 2002. С. 182.
110 О проекте «большой русской нации» см.: Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. С. 31–41.