Российская империя в сравнительной перспективе — Александр Каменский, Александр Чубарьян

социолога Ш. Айзенштадта, который в своей социологической теории империи различал патримониальные политии, основанные на контрактных (по феодальным стандартам) отношениях между элитами и центром, и бюрократические политии, для которых характерен высокий уровень централизации политической власти. В рамках данной типологии видны отличия Российской империи от Габсбургской, а в период развития бюрократического и фискального государства XVIII–XIX веков, основанного на союзе абсолютизма и землевладельческого дворянства, – отличия этих империй от Османской Порты. По мнению Ливена, необходимо отличать бюрократию модернизирующейся империи от традиционных элит. Необходимо также учитывать исторически сложившиеся культурные отличия, которые не позволяют сравнивать российскую аристократию (один из вариантов европейского феномена) с элитой Османской империи. Диахронный взгляд на развитие империй в эпоху модерна также позволяет по-новому сформулировать дилеммы, стоявшие перед Российской империей. С одной стороны, бюрократическая империя обладает более эффективным механизмом управления (доказательством чему служат успехи военной модернизации России и достижение ею статуса великой державы); с другой стороны, в силу его зависимости от языка доминантной этнической группы, этот механизм является менее репрезентативным для этнического и культурного разнообразия имперского общества.

Секция, посвященная праву и неэлитным группам в империи, включала доклады К. Мацузато о мировых посредниках на Правобережной Украине, Дж. Бёрбэнк о местных судах и праве в последние десятилетия Российской империи, П. Верта и С. Дерингиля о религиозных обращениях и реконверсии в Российской и Османской империях соответственно. Относительно докладов по истории России между Дж. Бёрбэнк и М. Долбиловым развернулась интересная дискуссия, которая в определенной степени явилась продолжением аргументации Д. Ливена относительно проблемы управления империей с культурным и этническим многообразием. Анализируя отношения между общероссийской правовой системой и местными правовыми укладами, а также работу местных судов, Бёрбэнк обнаружила, что децентрализованная система гораздо лучше справлялась с задачей создания правовой культуры. Однако именно эта система была предметом критики юридических реформаторов, которые исходили из того, что создание единого гражданства должно исходить из единых правовых норм. М. Долбилов указал, что парадоксальным образом разнородная система (в данном случае правовая) способна лучше справляться с задачей интеграции имперского пространства, хотя она при этом и не соответствует либеральным европейским нормам.

Секция о наследии империй вызвала живой интерес благодаря современной актуальности обсуждаемых проблем. Особый интерес вызвал доклад Я. Грицака, посвященный национальной идентификации в постсоветской Украине. Сравнение Западной и Восточной Украины показало, насколько важно учитывать исторический опыт нациестроительства в разных имперских контекстах, а также осветило наследие акультурации и модернизации советского общества, которое ставит перед постсоветскими государствами проблему интеграции гетерогенного в лингвистическом и культурном отношении населения. В. Кантор и А. Давидсон показали в своих докладах, что изучение империи как исторического феномена все еще сопровождается проекциями на этот феномен идеологических дискуссий, в рамках которых не существует возможности выделить историческую семантику имперского опыта и понять археологию империи за пределами доминантного национального дискурса.

Конференция ответила на многие вопросы о характере империи, о путях сравнительного изучения разнообразного имперского опыта, однако проведенные дискуссии поставили также новые вопросы, которые нуждаются в обсуждении. Исследования империй все еще происходят в рамках существующих канонов, среди которых редко встречаются собственно сравнительные исследования. Это связано как с проблемой диалога между различными академическими культурами, так и с проблемой многомерного имперского пространства, которое исключает возможность однозначного определения существа имперского общества и государства и одной сравнительной перспективы (о чем свидетельствует спор между сторонниками сравнения только континентальных империй и сторонниками включения европейского и колониального контекстов). Еще одна проблема сравнительного исторического анализа заключается в его тенденции к структурному описанию исторических явлений, что вызвало возражения сторонников включения диахронной перспективы и учета культурных особенностей и исторической семантики. Конференция не разрешила эти вопросы, но сам факт их постановки и спора между представителями различных историографических традиций позволяет надеяться на продолжение работы по сравнительной истории империй.

Сравнивая континентальные империи

Альфред РиберСравнивая континентальные империи

Империи остаются все еще недостаточно исследованной областью знания в сопоставлении с их историческим и концептуальным соперником – национальным государством. Существует множество заслуживающих внимания теорий национализма и национального строительства, и в то же время – сравнительно мало теорий, объясняющих историю строительства и упадка империй и империализма. В минувшее десятилетие целый ряд событий способствовал возобновлению интереса к этим проблемам, и несколько проектов по изучению империй теперь успешно разрабатываются. С одной стороны, этот интерес возник под влиянием распада последней континентальной империи – Советского Союза, с другой – под влиянием упадка национального государства перед лицом вызова со стороны таких различных явлений в современной политике и экономике, как глобализм, регионализм или локальная история и конфедерализм. Нация, национальное государство и национализм, хотя и далеки от того, чтобы исчезнуть с исторической сцены, не могут теперь рассматриваться (как это был принято в XIX и XX столетиях) в качестве наивысшего достижения человечества в его стремлении к мобилизации ресурсов, установлению порядка, гражданского равноправия и чувства общей идентичности. Поскольку последняя империя исчезает, а ее наследники демонстрируют признаки энтропии, поучительно подвергнуть анализу наследие империй, ушедших в прошлое, и поразмышлять о будущих формах государственного устройства. Существуют как минимум два явления в истории империй, которые заслуживают внимательного изучения (если мы хотим извлечь из него уроки): их долговечность и их жизнеспособность. Изучение империй зависит от того, насколько велико число их разновидностей. Наряду с уникальностью, свойственной империям разного типа, можно говорить и о целом ряде присущих им общих черт. Следовательно, возможно, по крайней мере, определить стратегию, выстроить определенную модель или парадигму их изучения. Впрочем, настоящая статья не преследует столь далеко идущих целей. Она посвящена, прежде всего, актуальным и трудноразрешимым проблемам, часть которых в той или иной мере имеет отношение к общей стратегии изучения империй.

Уместно сделать одно предварительное замечание. При общем рассмотрении империй относительная точность их характеристик и взаимоотношений, естественно, зависит от изменения их облика во времени и пространстве¹. Империи – это государственные устройства, в которых одна этническая группа устанавливает и сохраняет контроль над другими этническими группами в границах определенной территории. Это воинственные государства. Их границы – военные, они расширяются или защищаются скорее силой оружия, нежели средствами естественного или культурного свойства (т. е. этнического, расового или религиозного). Власть сосредоточена в руках правителя, как светская, так и духовная, в разных пропорциях. Чтобы сделать свою власть легитимной и прочной, правитель или правительница опираются на имперскую культуру, которая сочетает в себе трансцендентную или мифическую концепцию правления с опорой на элиту по рождению или по заслугам, которая выполняет основные административные, финансовые, военные и правовые функции государства. Имперская культура, как система и как практика будет рассмотрена в настоящей статье. Система состоит из набора символов, институтов и пространственных связей, которые определяют власть правителя и правящей элиты. Практика представляет собой управление элементами системы, осуществляемое правителем и правящими элитами ради усиления своей власти и достижения поставленных целей. Однако, имперская культура не являет собой нечто цельное и четко определенное. Она способна видоизменяться и часто выглядит противоречивой, далеко не единой и подверженной трансформациям². Отношения между правителем и правящей верхушкой обычно сводятся к решению двух проблем: является ли власть правителя абсолютной или ограниченной, а если ограниченной, то в какой степени, и обязана ли правящая верхушка своим положением происхождению или заслугам. На ранних стадиях развития империи легитимация правителя, как правило, была духовного или религиозного свойства. Основное изменение, происшедшее в империях в XX веке, состоит в том, что они, не отказываясь от мифотворчества, приобретают светский характер и опираются преимущественно на более неформальные, типичные для массовых обществ методы управления, такие как пропаганда или средства экономического воздействия. Даже самые предварительные рабочие соображения наводят на мысль, что только с помощью сравнительного изучения империй можно попытаться ответить на глобальные вопросы о причинах столь длительного их существования, а также распада. Однако, сравнительный анализ на таком уровне обобщений невозможен в рамках статьи.

Условимся вначале о том, что именно мы будем сравнивать, т. е. какие империи и какие сюжеты в истории отдельных государств данного типа могут быть предметом для сравнений. Возможны, по крайней мере, четыре подхода к сравнительному изучению империй во времени и пространстве. Первый подход предполагает сравнение империй, являющихся современниками и соседями, таких как Османская, Габсбургов и Романовых. Второй предполагает сравнение империй-наследников, возникших в результате структурной и идеологической трансформации старого режима, например СССР и Китая, которые перешли от династической системы к коммунистической. При третьем подходе сравниваются «либеральные империи», где основная власть сосредоточена в руках представительного правительства только в метрополии, но не на территории колоний, например, французской, бельгийской, голландской, в разное время британской и американской. Наконец, четвертый подход – избирательный (часто эклектический), при котором сравниваются империи трех перечисленных выше типов. Каждый из этих подходов сопряжен с риском теоретических просчетов. Но автор настоящей статьи намерен следовать совету и примеру такого историка, как Марк Блок, избрав первый подход, который позволяет рассматривать империи, близкие друг к другу во времени и пространстве, с учетом их долговечности. Как утверждал Марк Блок, такая исследовательская стратегия дает возможность рассматривать эндогенные и экзогенные факторы³.

Однако, автор берет на себя смелость увеличить число объектов изучения с двух, как это делал Марк Блок, до пяти империй (называемых далее евразийскими), а именно: Габсбургов, Османской, Российской, Иранской и Китайской. Этот выбор продиктован тремя важными обстоятельствами. Все эти державы существовали на протяжении одного и того же времени – с XVI века до начала XX; в пространственном отношении у них была по крайней мере одна общая граница (у Российской империи с четырьмя остальными), и они периодически конфликтовали из-за контроля над приграничными районами, которые разделяли сферы их безусловного культурного влияния. Географическое положение континентальных, евразийских империй, в отличие от разбросанных владений «морских» империй, способствовало возникновению особых проблем безопасности и интеграции. В результате экспансий евразийская империя создавала кольцо смешанных этнотерриториальных образований вокруг этнически однородного – в большей или меньшей степени – государственного ядра. Для немецких Габсбургов это были чехи, словаки, венгры, сербы, словенцы и итальянцы; для турок-османов – арабы, курды, армяне, греки и южные славяне; для России – финны, поляки, украинцы, народы Прибалтики, Кавказа и Средней Азии; для персов (фарси) – азербайджанцы, курды, туркмены и юго-западные племена; для Ханьского Китая – северные «варвары», включая чжурчженей (или маньчжур), монголов, уйгур, различные мусульманские народы северо-запада и племена Юньнани. Имперская периферия служила очагом постоянной нестабильности, причиной чему служила разница культур населявших ее племен, а в некоторых случаях, сама история их происхождения и формирования государственности – еще до того, как они были завоеваны. В отличие от стратегических пунктов в заморских территориях «морских» империй, периферийные районы империй континентальных, оказавшись в руках врагов или мятежников, представляли собой непосредственную угрозу для центра метрополии. Восстание в британских колониях в Северной Америке или во французских на Гаити могли повлечь за собой тяжелые людские потери, отразиться на престиже и финансовом положении метрополии, однако они не угрожали основам управления империей. Не влекли они за собой и иностранного вторжения в метрополию. Восстания же на периферии континентальных держав – в Польше, Венгрии, Сербии, Болгарии или Туркмении – приводили к смещению правительств, свержению династий или способствовали развалу империй.

Для евразийских континентальных империй проблема интеграции была связана с природой правительственных учреждений, с контролем или регулированием перемещения населения. Правительства их оказывались перед необходимостью выбора разумного соотношения между центральными и территориальными административными и правовыми учреждениями. Управление заморскими территориями могло быть (и почти всегда было) самостоятельным подразделением правительства со своими правилами, регламентом и бюрократической иерархией. Но в континентальных империях постоянно существовала опасность, что особый статус этнотерриториальных образований либо вызовет административную и правовую путаницу, либо будет способствовать росту сепаратистского движения. Выбор между религиозной ортодоксальностью и веротерпимостью принимал в континентальных империях особую остроту по целому ряду причин. Во-первых, в них было гораздо больше различных религиозных течений, чем в других государственных образованиях, где господствовала одна религия – христианство, ислам или анимизм (Индия была, разумеется, исключением). Во-вторых, религиозная идентичность часто переплеталась с национальной идеологией, после XVIII столетия это стало представлять серьезную угрозу целостности империй. Следовательно, политика официальной веротерпимости или насильственной ортодоксальности и принудительного обращения в зависимости от обстоятельств могла разжигать разного рода сектантские выступления: либо в форме борьбы одной религиозной группы против другой (погромы), либо в форме движения за национальную независимость (поляки-католики против православных русских или православные славяне против турок-мусульман).

Континентальные империи сталкивались также с необходимостью считаться с угрозой крупномасштабных народных движений, которые могли носить стихийный характер. В ранний период кочевой образ жизни играл важную роль в образовании и преобразовании империй. Его влияние постепенно теряло силу, но сохранялось еще очень долго, а в некоторых случаях до самого последнего времени. Завоевательные войны также вызывали демографические сдвиги, в частности, исход религиозных или этнических меньшинств после поражения их единоверцев. Наконец, восстания часто приводили к высылке жителей и обычно к насильственному переселению или заселению имперским правительством обезлюдевших краев⁴.

Последняя пространственная связь, которая дает основание для сравнительного анализа, – это продолжительное и сложное соперничество континентальных держав за контроль над обширными окраинными районами, которые отделяли центры метрополий одной империи от другой. Возвышение бюрократических империй означало закат степных кочевых государств и распад ранних королевств в Юго-Западной и Центральной Европе. Эти территории стали районами состязания мощных бюрократических империй ради захвата огромных земель с многочисленным населением и богатыми ресурсами. Империя Романовых в такой борьбе была лишь одной участницей среди прочих. Это одна из причин (хотя и не единственная), по которой так много внимания в европейской историографии уделено «экспансии» России как односторонней и неограниченной. Бесспорно то, что Российская империя к 1914 году стремилась достичь и достигала стратегического и экономического превосходства над своими континентальными соперниками от Балкан до Хингана.

Если рассматривать континентальные империи во временном пространстве, то следует иметь в виду, что они существовали и соперничали приблизительно в один и тот же исторический отрезок времени: с учетом особой хронологии событий можно разделить его на обычный период и эпоху революций. Обычный период в данном случае охватывает столетия от образования империй и появления влиятельных династий до их отречения, то есть приблизительно с XV–XVI веков до начала XX века. Если возникновение этих империй носило постепенный характер, то их падение удивительным образом произошло одновременно и одинаково бурно в революционную эпоху между 1906 и 1923 годами.

К эпохе революций может быть отнесено время, когда на евразийские империи обрушились французская буржуазная и английская индустриальная революции – «двойная революция», как окрестил это явление Эрик Хобсбаум⁵. Идея народовластия и новые технологии в производстве и управлении повлекли за собой, по крайней мере, три важных изменения во властных отношениях: между Западом и евразийскими империями, между центрами и периферией в последних и между соперничающими империями. Континентальные империи возникли до периода революций, и все они в значительной степени утратили свое могущество, а в конечном счете распались из-за невозможности приспособить свои политические институты и социально-экономические структуры к многочисленным, подрывавшим их основы последствиям «двойной революции». Но, говоря «в конечном счете», мы все-таки не забываем о приспособляемости, хотя и ограниченной, всех евразийских империй к новым условиям, которая обеспечила продление их существования более чем на столетие после упомянутой «двойной революции», преобразившей Запад.

Вслед за определением общих принципов сравнительного анализа остается установить, какие факторы способствовали могуществу империй, чтобы ответить на вопрос об их долголетии. Не отрицая важную роль насилия, чему уделено большое внимание в литературе, остановимся на других средствах сохранения имперской власти. Имперская идея, имперская бюрократия и защита границ могут быть выделены в качестве трех факторов, способствовавших сплочению, приспособляемости и обновлению евразийских империй.

Имперскую идею олицетворял образ правителя. Это легко понять, если принять во внимание три обстоятельства: концепции власти становились частью нравственных и (или) религиозных представлений, они были связаны с традициями и мифами, язык политики превращал их в видимые символы и написанные тексты. Во всех пяти евразийских империях концепция власти не была постоянной, а подвергалась изменениям, либо в зависимости от личных предпочтений правителей, либо под влиянием внутренних кризисов или внешней угрозы. Поддерживался искусный баланс между светскими и религиозными атрибутами правителя и между властью и церемониальными ритуалами. Кроме всего прочего, наблюдалась эволюция в направлении усиления светского начала, но были случаи возвращения к ранним религиозным мифам, особенно в конце существования Российской и Османской империй. Правители принимали и изменяли свои титулы, украшали и усложняли ритуалы и церемонии, которые устанавливали реальные и символические связи с правящей верхушкой и народными массами. Существовала большая разница в том, каким образом правители демонстрировали подданным свою власть. Наиболее театральной формой было появление лидера на публике в роли главнокомандующего вооруженными силами, но хорошо организованные поездки или визиты за пределами столицы также служили сокращению дистанции между троном и местными жителями.

История имперской идеологии в евразийских империях может служить иллюстрацией к процессу, который я бы назвал кумулятивным синкретизмом: периодическое изобретение новых мифов о происхождении и миссии власти. Кроме Китая, который представляет собой исключение, культура евразийских империй имела общий источник – две великие традиции древнего мира: римско-византийскую и ахеменидо-сасанидскую. Ко времени Ренессанса Габсбурги, чтобы укрепить отношения между светской и духовной властями, использовали тщательно разработанную идеологию, сочетавшую в себе языческие и христианские мотивы. Они объединили мифическую родословную, содержавшую языческие и древнееврейские элементы, с протестантско-эсхатологическими традициями и литературно-историческим дискурсом, который обеспечивали писатели и художники под контролем императорского двора. Австрийские Габсбурги унаследовали от короля Испании Филиппа II мифическую связь с византийскими императорами, с их квазисвященнической властью. Это было узаконено в церемониях евхаристических мираклей, введенных Рудольфом II, и в Ордене Золотого Руна⁶. Австрийские Габсбурги отказались от идеи всеобщей монархии, которая, после того как империя Карла V была разделена на Испанскую и Австрийскую части, выглядела весьма спорной. Но за Габсбургами сохранилась репутация защитников христиан от мусульманских турок, известная как «Австрийская восточная миссия». Австрийская модель строительства империи предусматривает одно отклонение от темы кумулятивного синкретизма. В отличие от других империй, она не была в большей своей части «завоеванным государством». Ее составные части были приобретены, в основном, в результате браков, а отношения между ними складывались чрезвычайно сложно и основывались на средневековых договорах и соглашениях. Эта проблема сформулирована Робертом Канном: «…на протяжении большей части времени между объединением Венгрии, Хорватии и Богемии с наследственными землями Габсбургов в 1526–1527 гг. и падением монархии в 1918 г. само представление о Габсбургской империи как о едином государственном организме серьезно оспаривалось»⁷. Если взглянуть с разных точек зрения на эволюцию образа имперского идеала в Габсбургской монархии, то она свидетельствует об исключительной гибкости правителей и их советников, следивших за изменениями культурной и интеллектуальной моды, которые увлекали социальную и политическую элиту Европы в XVIII и XIX веках. Десакрализация монархии повсюду в Европе, в связи с появлением образа рационально мыслящего, беспристрастного правителя – просвещенного деспота, создала совершенно новую, практичную систему правил поведения для абсолютной власти. Основная идея, заимствованная из германского естественного права, состояла в том, что благополучное и преуспевающее население служит самой прочной основой для процветающего и сильного государства. За послушание и лояльность государство готово на основе закона защищать материальные интересы граждан и обеспечивать их религиозные права, проводя политику веротерпимости. В мире до наступления эпохи национализма монархия могла поддерживать две связанные между собой идеи, которые впоследствии должны были способствовать ее разложению. Первая идея – внимание правительства к использованию родного языка (в Германии общего языка для всей империи) и разных местных наречий для образовательных целей, с предположением, что национальный язык – это ключ к культуре. Вторая идея – двойное понимание гражданства, что дало толчок широкому распространению по всей империи местного патриотизма (Landespatriotismus) и создало условия, при которых он опирался на понятие «нация» в смысле этнолингвистических групп и религии⁸. Однако под влиянием, в конечном счете, Французской революции единство этих двух идей рухнуло.

Французские революционные войны, распад Священной Римской империи и коронация первого «австрийского императора» в 1801 году обозначили окончательный, наметившийся с середины XVIII века, переход от культурных традиций, возникших под влиянием Франции, Испании и Италии, к торжеству германской придворной культуры. После 1848 года монархи, напуганные революцией, занялись безнадежными поисками законов о своей власти и своей миссии. Конституционные эксперименты готовились один за другим с поразительной поспешностью.

В отличие от Габсбургов, российские правители до начала XX века решительно выступали против конституционных экспериментов. В то же время российский «сценарий власти» в царствования Александра III и Николая II подвергся существенным изменениям, связанным с отказом от светского и космополитического образа империи в пользу более ограниченного национально-религиозного⁹.

Это означает, что, когда во время революции 1905 года удалось вынудить монархию создать представительное учреждение – Государственную думу, увеличилась идеологическая пропасть между властью и подвластными. Неудивительно, что Николай II настаивал на том, чтобы «Основные законы», согласно которым были созданы новые представительные учреждения, не ограничивали его самодержавную власть, в то время как некоторые из его советников и многие представители населения думали иначе. Неудивительно также, что имперская чета – Николай и Александра – все глубже погружались в религиозный мистицизм, что в дальнейшем привело их к отчуждению как от официальной церкви, так и от западной элиты¹⁰.

Несмотря на совершенно иное происхождение, Османы, как и русские правители, тоже обращались к ранним традициям, создавая свой образ и укрепляя свою власть. Они сталкивались с теми же проблемами, устанавливая определенные и устойчивые соотношения между земным и духовным началами в своем образе и своей миссии. После завоевания Константинополя османские правители, выходцы из вождей кочевых исламских племен, приняли синкретическую концепцию правления, которая включала в себя некоторые элементы из традиций персидских падишахов и ритуалы византийского императорского двора¹¹. Они назначали мусульманских богословов (улемов) отправлять правосудие, сводя до минимума вероятность конфликтов между представителями светской и духовной властей. Правители Османской империи приняли светский титул султана, впервые принесенный в Анатолию кочевниками турками-сельджуками в XI веке. Захватив власть, правители Османской империи объявили себя властителями на основании божественного права и наместниками Бога. Но официально они не переместили халифат – местонахождение высших духовных представителей ислама – из Каира в Константинополь. Это способствовало сохранению двусмысленных отношений между светскими и религиозными началами в исламском мире. Решение османских султанов использовать титул халифа без официального его принятия свидетельствует о том, что они, подобно российским императорам после Петра I, чувствовали выгоду в сохранении двойственного отношения к своим религиозным обязательствам. Ни царь, ни султан не собирались ставить свои династические и политические интересы в зависимость от взрывов религиозных страстей, и в то же время они сохраняли свое право защищать единоверцев в тех случаях и в то время, когда считали это необходимым.

Российские и османские имперские идеи расширения владений за пределы защиты своих единоверцев – ойкумена и халифат – сошлись на короткое время в Кючук-Кайнарджийском мирном договоре 1774 года. Султан использовал непонимание западными дипломатами сущности халифата, чтобы укрепить свой статус в Европе. В соглашении он был назван «имамом верующих и халифом тех, кто исповедует божественное единство», во французской версии это выглядело как «ie Souverain calife de la religion mahometane». Подобным же образом соглашение подтверждало право российского царя защищать православное население Османской империи и делать представления султану относительно их благополучия. Эти положения были сформулированы достаточно неопределенно, что позволяло толковать их по-разному. Русские довольно скоро отвергли политические претензии на признание турецких интересов в Российской империи. Турки также выступили против широкого толкования российской стороной ее права выступать в защиту православного населения Османской империи. Претензии Российской и Османской империй на распространение экстерриториального религиозного влияния способствовали дальнейшему обострению продолжительного соперничества между ними за пределами их границ.

Еще одно возможное сравнение, связанное с эволюцией власти в России, – это заметное возрождение духовных элементов в культуре Османской империи в поздний ее период. Как и Николай II, султан Абдул-Хамид II стремился возродить и поставить под свой контроль духовные элементы, возвратившись к традициям своих династических предков раннего Османского периода, т. е. до Махмуда II. Это обращение к прошлому российского и турецкого властителей было реакцией на идеи конституционных реформ с целью уравнения в правах всех граждан империи.

По мере того, как евразийские империи приближались к «периоду революций», они столкнулись с требованиями народовластия, участием масс в политике и секуляризацией системы управления. Одним из ответов на эти вызовы была попытка с помощью бюрократических реформ «сверху» реагировать на симптомы, но не на глубинные причины недовольства и несогласия. Другой, еще менее удачный ответ чиновников и лояльных интеллектуалов, – это изобретение ультранационалистической идеологии, которая должна была способствовать подъему националистической мобилизации в многонациональных империях Габсбургов, Османов и Романовых. Пангерманизм, панславизм и панисламизм (или пантюркизм) не были официально одобрены ни одним из правителей трех империй, но они пользовались большей или меньшей степенью влияния в правящих кругах и порою становились решающим фактором в определении политики. Были попытки представить одно или несколько этих движений как протонационалистические¹². Хотя здесь и есть известный резон, важно определить принципиальные различия между ними с учетом их расовых и религиозных составляющих. Пангерманизм, как утверждает Георг Риттер фон Шонерер, носил преимущественно расовый и антисемитский характер. Он был малопривлекателен даже для населения Габсбургской монархии, говорившего на немецком языке, и его влияние возросло лишь после ее распада, а расцвет наступил в период национал-социализма¹³. Панславизм (или, по крайней мере, его русский вариант) объединял в себе религиозное (православие) и расовое (превосходство великороссов) начала. Никогда официально не одобряемые императорским правительством, его сторонники в разное время имели сильное влияние на внешнюю политику правительства, в частности в 1877 году и после 1910 года. Из трех названных течений панисламизм имел самое сильное религиозное содержание и был более других признаваем правителями, особенно султаном Абдул-Хамидом II, который возродил идеи халифата в конституции 1876 года (конституция была отменена и восстановлена только в 1908 году)¹⁴. Пантюркизм и панисламизм были соперниками в Османской империи в основном из-за того, что в первом подчеркивались светское и расовое начала. Но в Российской империи эти начала были умело синтезированы Исмаилом Гаспринским¹⁵. Однако, ни одна из этих ультранациональных идей не захватила массы простых жителей. Причины достаточно понятны: эти идеи не могли соперничать с эмоциональными и психологическими особенностями национализма; для имперской элиты они представляли потенциально скорее разрушающую, нежели объединяющую, идеологию в условиях поликультурных обществ и таили в себе опасность вовлечения империй во внешнеполитические конфликты.

Даже краткий сравнительный обзор культур имперских элит свидетельствует об их относительно высоком уровне динамизма и гибкости. Традиции и мифы часто изобретались или по-новому интерпретировались, чтобы соответствовать новым условиям или нуждам того или иного правителя. Новые версии усваивались правящей элитой и остальной частью общества посредством новых ритуалов, церемоний и исторических повествований. В процессе строительства империи бывали периоды, когда правящие круги демонстрировали готовность проявлять терпимость по отношению к религиям или идеологиям за пределами основной культуры. Все евразийские империи в то или иное время были восприимчивы к внешним культурным влияниям задолго до французской и промышленной революций. Даже встречаясь с потенциально деструктивными влияниями двойной революции, часть правящих элит и отдельные правители предпринимали попытки органично включить новые институты или течения мысли в господствующую культуру. Обсуждение этих реформистских импульсов целесообразно провести в следующем разделе настоящей статьи.

Имперские культуры, нашедшие отражение в ритуалах и церемониях, выполняли важную функцию, символизируя власть и славу правителя. По большей части, однако, немедленный видимый эффект ощущался только самой правящей элитой, представителями иностранных государств, в меньшей степени населением основных городов империи. Общая проблема для всех империй состояла в том, чтобы сделать доступными символы власти для неграмотных крестьян, живущих, по большей части, на значительном удалении от крупных городов. Для превращения символов власти в реальные институты, делающие возможной мобилизацию людских и материальных ресурсов, необходимы были административные структуры, распространявшие свое влияние на города и деревни. Затраты на оборону державы и на содержание двора быстро опережали способность земельной аристократии как выполнять служебные обязанности, так и получать денежные доходы. Имперская бюрократия развивалась, чтобы выполнять двойную функцию: во-первых, зримо представлять империю, нося униформу или отличительную одежду, демонстрируя знаки власти; и, во-вторых, собирать налоги, поставлять рекрутов для армии и осуществлять правосудие. Макс Вебер сформулировал это так: «Решающей причиной для укрепления бюрократической организации всегда было ее чисто техническое превосходство над любой другой формой организации»¹⁶.

Однако, представление о том, что эффективность бюрократии лучше всего обеспечивается эффективной централизацией, было подвергнуто сомнению недавними исследованиями. Опираясь на Чарльза Тилли, согласно которому государственное строительство в Европе было в такой же степени результатом сложных взаимоотношений между центральными властями и местным населением, как и принуждения, историки изучали различные способы, какими административные структуры неевропейских империй развивались по сходным, но не идентичным путям. Тилли подчеркивал диалектическую связь между принуждением и капиталом, т. е. властью централизованного государства и уравновешивающей ее силой коммерческих интересов – двух главных игроков в состязании за извлечение ресурсов на ведение войны¹⁷. Реинтерпретаторы взглядов Тилли подчеркивали важность отношений центральной и местных элит или, что более плодотворно, центральной власти и пограничных районов¹⁸. И в том, и в другом случае основным принципом в их отношениях, следуя опять-таки Тилли, является процесс «торга»¹⁹. Другими словами, центральное правительство, безотносительно к тому, насколько велика сила его принуждения, вынуждено было вырабатывать соглашения с местными элитами или пограничными провинциями, чтобы получать от своего населения налоги и рекрутов, необходимых для защиты территориальной целостности империи или приобретения новых ресурсов за счет расширения ее пределов. Хотя армии служили главным элементом принуждения в евразийских империях, они не могли быть достаточной гарантией стабильности и безопасности. Как утверждает старинная китайская пословица, «сидя в седле, можно завоевать империи, но не управлять ими».

Османская бюрократия зиждилась на прочном союзе султанской административной элиты и улемов-суннитов. Помимо этого, взаимоотношения строились на основе синтеза государственного права (кануна), имевшего отношение к финансовому правосудию, и моральных норм шариата, применяемых провинциальными судами. В ранний период Османской империи бюрократия осознала, что желательно приспособить свою финансовую политику и свой взгляд на определение земельной собственности, на которой базировалась финансовая система, с особенностями отдельных провинций, прежде всего тех, которые находились в районе уязвимых границ. В то же время, они часто предоставляли провинциальным судьям широкие полномочия в интерпретации закона²⁰. Это имело место, по крайней мере, в тех областях на востоке и на юге, где преобладали мусульмане. Таким образом, успех Османского правительства зависел от способности функционировать на центральном и местном уровнях, сочетая как аккумулирующие, так и перераспределяющие функции. Улемы-сунниты, у которых, в отличие от шиитов Ирана, при поддержке султана не было никаких связанных с доктриной проблем, выполняли важную роль: обеспечивали перераспределение административных функций и распространяли их по всей системе. Это отражало не столько разделение власти между центром и периферией, сколько равновесие между моральным миром шариата и финансовыми потребностями государства²¹. Симбиоз властей и улемов разрушился в XIX веке, когда военный и экономический вызов, брошенный западными державами, привел к возрождению чрезвычайно централизованной бюрократической системы. В конце XVIII века дипломаты и судебные должностные лица Османской империи стремились прервать череду военных поражений и территориальных потерь за счет прекращения разделения властных полномочий и восстановления централизованной власти султана. Их попытки осуществить реформы, хотя и находились в рамках традиционных представлений исламского государства (кануна), встретили сопротивление улемов, янычар и провинциальной знати (аянов). Борьба завершилась рядом столкновений в период правления Селима III (1789–1802) и Махмуда II (1808–1839), когда власть янычар и аянов была уничтожена, и статус государственных чиновников изменился: они стали не «рабами» султана, а слугами государства. Многие из новых бюрократов обучались в образовательных центрах, созданных в XVIII веке для дипломатов. Таким образом, сформировался новый бюрократический слой, и быстро появилась уверенная в себе, даже самонадеянная, элита, состоящая из высоких должностных лиц, которая получила от султана политические полномочия для преобразования административной структуры империи по западным образцам. Танзимат, или реформы (1839–1877), в значительной степени характеризовался созданием элиты, рекрутировавшейся из ограниченного числа семейств, имевших наследственные притязания на высокие должности. Многие из них были христианами. Находясь под влиянием западного образа мысли, они стремились создать такую конституционную систему, в которой устранялась бы любая религиозная и этническая дискриминация, а честное и эффективное правительство объединяло бы христиан и мусульман в единое Османское целое (Osmanlilik). Их высшим достижением была конституция 1876 года, которая впервые декларировала право христиан избираться в представительные органы власти. Этот триумф бюрократической реформы с энтузиазмом приветствовали евреи, армяне и греки, но не славяне. Султан незамедлительно выступил против конституции, приостановив ее действие на сорок лет, и устранил главных реформаторов, таких как Мидхат-паша²².

В оппозиции к реформам оказался не только султан. Сопротивление зрело и в среде мелких чиновников, которых не затронули перемещения внутри элиты, и в среде улемов, которые были недовольны потерей своего влияния, и в армии, которая также была ущемлена новыми бюрократами²³. Лидеры оппозиции, «новые османы», попытались соединить исламский принцип bai’a, т. е. обязательство правителя консультироваться с сообществом, с западными конституционными принципами. Они критиковали бюрократов-реформаторов за то, что те отказались от исламских принципов, не сумев в то же время гарантировать гражданские права, за то, что позволили иностранцам проникнуть во все сферы жизни Османской империи и контролировать ее экономику. Для них конституция 1876 года, введенная бюрократами-реформаторами, была недостаточной, хотя, казалось, воплотила много элементов их идей²⁴.

Раскол внутри бюрократии между теми, кто осуществлял Танзимат, и «новыми османами», поддержанными армией и улемами, серьезно ослабил импульс преобразований, а также облегчил султану Абдул-Хамиду II победу над всеми соперничающими группировками внутри политической элиты и реставрацию самодержавного режима. Новый султан не был против модернизации государства. Но его реформы средней школы и высшего светского образования вошли в противоречие с осуществлявшимся им возрождением исламских принципов и халифата.

В России, как в Китае и в Иране, попытки примирить имперскую идеологию, основанную на традиционной морали или религии, и светское образование, предназначенное для формирования нового слоя эффективно действующей бюрократии, вызвали появление радикально настроенного студенчества, которое способствовало осуществлению всех революционных изменений.

Господствующая немецкая бюрократия монархии Габсбургов в наибольшей степени соответствовала веберовскому идеальному типу. Однако она также испытала ряд исторических перемен, которые внесли изменения во взаимоотношения с другими корпоративными организациями в обществе, а также с правителем. Можно выделить четыре главных периода в развитии немецкой бюрократии. Она сформировалась в XVII веке в ответ на угрозу целостности монархии со стороны турок-османов и протестантов. Став третьим столпом империи вместе с католической церковью и армией, бюрократия легко вписалась в причудливую иерархическую модель правительства, в котором особое значение придавалось согласованности действий, служебному положению, соблюдению формальности межличностных отношений, покорности власти и театральности публичных церемоний. Другая традиция, связанная с просвещенными (камералистскими) реформами Марии Терезии и Иосифа II, привела к быстрому и реальному улучшению жизни крепостных, способствовала складыванию мифа вождя (Fuhrermyt-hos), почти религиозной вере крестьянства в верховную власть, представляемую императором. Государственная деятельность стала местом службы и прибежища писателей, поэтов и ученых, служивших делу прогрессивной, рационалистической реформы вплоть до отказа от нее вследствие Великой Французской революции. Однако, бюрократия продолжала выполнять свои административные обязанности надлежащим, надежным и честным образом, помогая созданию верхушки среднего класса, «второго общества», близкого, но не идентичного дворянству, которое сохраняло свое представительство на самом высоком правительственном уровне. Бюрократия все больше становилась профессиональной и способствовала торжеству закона в управлении (Rechtsstaat)²⁵. С другой стороны, сильное неприятие императором Францем I Просвещения и Великой Французской революции вело к тому, что Джон Бойер назвал «почти шизоидным состоянием» бюрократии. Концепция бюрократии Франца, рассматривавшего ее как инструмент социального управления и поддержания стабильности, выхолащивала идеалы Иосифа II, связанные с социальной модернизацией и камерализмом²⁶.

После 1848 года социальная конфигурация бюрократии верхнего уровня существенно изменилась. Антон фон Шмерлинг, глава правительства молодого императора Франца Иосифа, назначил представителей среднего класса на место дискредитированной революционными событиями знати, позиции которой значительно пошатнулись. После 1867 года они раньше, чем где-нибудь в Европе, стали играть решающую роль в создании государства всеобщего благоденствия. Бюрократия вследствие конституционных экспериментов 1850-х и 1860-х годов стала одним из элементов в новой трехчленной административной структуре, включавшей политически влиятельную систему местных и региональных корпоративных организаций, в которой нашла убежище знать, и Немецкую либеральную партию, которая отстаивала политические права личности²⁷. Реформы образования позволили большому количеству лиц ненемецкого происхождения, особенно чехам и другим славянам, занять чиновничьи должности²⁸. В последние десятилетия монархии бюрократия почти постоянно вела переговоры с корпоративными организациями для преодоления тупиковой ситуации в парламенте, вызванной конфликтом. После 1897 года все чаще осуществлялись министерские назначения из представителей самых высоких сфер государственной службы. Бюрократия сохранила, и в некоторых случаях даже усилила, контроль над решением множества внутренних административных вопросов: от регулирования торговли и промышленности, санитарии и начального школьного образования до уголовного судопроизводства. Политические партии вступили во взаимовыгодный контакт с бюрократией в надежде, что смогут использовать мощное административное государство в собственных интересах²⁹. В то же время бюрократия все больше политизировалась и радикализировалась: в 1960-1870-е годы под воздействием Либеральной партии, а затем, в 1880-1890-е годы, – антисемитской Христианско-социальной партии. Это крайнее выражение приспособления бюрократии создало больше новых проблем, нежели разрешило старых³⁰.

Сотрудничество между массовыми партиями и бюрократией продолжилось после крушения империи, когда государства-преемники объединили сильную централизованную бюрократию с избранным парламентом, который, в отличие от отвергнутой имперской модели, контролировался доминирующей этнической группой страны и не имел посредника в лице императора. Роль российской бюрократии в обеспечении стабильности и долговечности империи в сравнительном аспекте является более сложной. Петр I заложил основы современной российской бюрократии введением Табели о рангах. Однако, эта новация, подобно многим другим, не означала радикального разрыва с прошлым. Среди важных элементов, свидетельствующих о непрерывной связи с предыдущим столетием, можно назвать значение выслуги наряду с происхождением, выплату жалованья вместо наделения землей, сближение лиц низкого и высокого происхождения и значительное присутствие интеллектуальной элиты в правительственных учреждениях³¹. Реформы Петра ввели единообразное ранжирование и четкие условия карьерного роста элиты, которые далеко не сразу (только постепенно) заменили родовые и семейные принципы продвижения по службе. Представители знати продолжали занимать высшие должности даже в XIX веке. В то же время военная карьера, в противоположность гражданской, являлась более престижной и до середины XIX века была лучшей гарантией быстрого продвижения по административной лестнице.

Основные изменения в петровской бюрократической системе произошли в период между 1801 и 1848 годами в результате введения министерского правления и возросшего значения официального образования при подготовке будущих государственных служащих. Это привело, в свою очередь, к увеличению разницы между профессиональными бюрократами, все более отделяемыми от земельной собственности, и поместным дворянством; к росту профессиональной специализации и разделению военной и гражданской службы³². Преобразования в ходе Великих реформ вызвали появление министерских групп интересов, которые преследовали определенные цели, не зависевшие от личности и срока пребывания в должности того или иного министра³³. В пределах собственного поля деятельности эти группы интересов были способны осуществлять важные изменения в социальной и экономической жизни империи; они являлись архитекторами Великих реформ.

Но царь Александр II был слишком привержен идее единоличной власти, чтобы позволить сформировать согласованно действующее правительство (т. е. состоящее из единодушно мыслящих реформаторов) даже находящееся под его собственным руководством. Вместо этого Александр II предпочел роль «лавирующего царя», посредника между конфликтующими группами интересов и министрами. Этой стратегии придерживались и его преемники. В результате управляемый бюрократией процесс реформирования осуществлялся непоследовательно, противоречиво и зачастую неэффективно. Повседневное поддержание порядка в провинции, успех которого всегда зависел больше от переговоров, чем от репрессивных мер, затрудняло снижение патриархальной власти губернаторов, личных представителей царя³⁴.

К концу столетия в среде министерской бюрократии сочетались два противоречивых процесса. С одной стороны, произошло важное изменение в составе бюрократической элиты. Ядро ее состояло преимущественно из русских, которым было вверено распространение русского языка и культуры во всех имперских окраинах, «превращения, насколько это возможно, всех подданных в нечто, напоминающее российскую нацию»³⁵. С другой стороны, появилось новое поколение просвещенных бюрократов-реформаторов, которые не имели прямого отношения к первому поколению, воспитанному в царствование Николая I, но задумывались о завершении дела Великих реформ. Они были причастны к индустриальному развитию 90-х годов XIX века и осуществлению столыпинских реформ³⁶.

Западная историография двух последних десятилетий расходится во мнении относительно эффективности деятельности российской бюрократии. Одни историки подчеркивают ярко выраженный высокий уровень ее образования, рост профессионализации и стремление к соблюдению законности, хотя и признают, что перемены протекали по-разному в различных министерствах, в центре и провинции³⁷. Другие исследователи указывают на неизменность покровительственных отношений, отсутствие единообразия в бюрократической системе и провал попыток создания подлинно правовых норм (Rechtsstaat)³⁸. Обе стороны сходятся в том, что глубокие разногласия разделяют бюрократию на отдельные группировки. По общему мнению, в царствование Николая II бюрократия, с одной стороны, становилась все более изолированной от общества, с другой – отдаленной от личности царя.

Николай II сменил роль самодержца, стоящего над схваткой и разрешавшего бюрократические конфликты, на роль царя-управителя, который одобряет единый политический курс³⁹. Особая сила бюрократии обернулась, в конечном счете, ее фатальной слабостью. Она не только обеспечивала империю группой хорошо обученных и прилежных государственных служащих, но и являлась средой, в которой выдвигались и обсуждались противоречивые политические точки зрения. После создания Государственной думы и усиления враждебности царя по отношению к любому (проявлявшемуся в кулуарах Думы или внутри имперских канцелярий) признаку оппозиции его жестким политическим взглядам бюрократия утратила свою основную функцию связующего звена между самодержцем и народом.

Ответы имперской бюрократии на внешние угрозы и внутренние кризисы демонстрируют ошибку, которую допускает большинство сторонников теорий упадка империй. Долгая история евразийских империй знает периоды кризиса и подъема, которые сменялись не циклически, а, скорее, в ответ на определенные вызовы имперской системе. Хотя функции и процедуры бюрократии были рутинными, в веберовском понимании, государственные служащие получали такое же образование, как и интеллектуалы, литераторы и религиозные мыслители. Через него они воспринимали этику древних концепций царствования, Корана, конфуцианских сборников, христианского богословия или светского гуманизма в форме Просвещения. За исключением монархии Габсбургов, реформы «сверху» посредством бюрократии предшествовали западному влиянию и имели корни в собственной культуре империй. Вызов имперской бюрократии, брошенный западными идеями, был гораздо более серьезным. Он порождал проблему: как оправдать изменение, которое, казалось, подрывало культуру? Хотя внутри имперской бюрократии делались многочисленные попытки разрешить это противоречие, ни одна из них не увенчалась успехом. Было значительно проще абсорбировать, приспосабливаться или приходить к соглашению с агрессивными степными культурами, имевшими сравнительно мало долговременных институтов, нежели инкорпорировать сложные культуры Запада.

Способность империй управлять своими границами являлась третьим фактором их долговечности. Термин «управление» предпочтительней термина «защита», потому что этот процесс не ограничивался только созданием укрепленных границ. Использовалось множество методов: от торговли и дани до репрессий против населения и традиционных укрепленных линий. За долгую историю были выработаны самые разнообразные средства отношений между империями и степью, с одной стороны, и между самими конкурирующими империями – с другой. В данном разделе сделана попытка осуществить общую типологию евразийских границ, проанализировать их характеристики, определить зоны напряженных конфликтов, которые можно назвать сложными границами, и обрисовать роль границ в формировании государственных учреждений и идеологии.

Границы евразийских империй представляют несколько разновидностей трех главных типов: западноевропейская государственная граница, исламская граница и «динамическая» граница⁴⁰. Границы монархии Габсбургов и Российской империи, подобно их символу – двуглавому орлу, делились на два главных направления, что стало причиной существования двух видов пограничного устройства. Их границы с европейскими государствами отличают общие с западноевропейским подтипом характеристики, устойчивые и четко определенные международной системой соглашений. Но на юго-востоке империя Габсбургов в течение столетий граничила с исламским миром, что было причиной военных и культурных столкновений, в то время, как русские имели подвижную, «динамическую» границу, где оседлое сельскохозяйственное население продвигалось навстречу кочевой культуре. Османская и Иранская империи относятся к исламскому типу, как в отношениях друг с другом (сунниты против шиитов), так и в отношениях с неисламским миром – по крайней мере до XVIII века, когда они были насильственно вовлечены в определение границ с Габсбургской и Российской империями по принципам западноевропейской государственной системы. Китай относится к «динамическому» типу. Его многовековое взаимодействие с кочевым миром завершилось в Новое время с продвижением его оседлого сельскохозяйственного населения на пастбища и установлением границы западноевропейского типа с Россией. Таким образом, история имперских границ довольно сложна: они менялись в ответ не только на внешние войны, но также и на изменения экологических условий и миграции населения. Это еще одно доказательство гибкости имперских структур, которые были способны справляться с большим разнообразием пограничных условий, осуществлять расширение, сужение и культурную трансформацию государственных границ.

Несмотря на наличие разных типов границ, евразийские империи имели общие экологические и культурные особенности, которые сформировались в процессе создания империй в начале Нового времени и продолжали развиваться до их распада или политической трансформации в начале XX века. Их можно сгруппировать следующим образом: 1) спорные пограничные зоны между поликультурными империями и территориями с культурно однородным ядром, окруженным разнородной периферией; 2) местности, населенные оседлым, полукочевым и кочевым населением и смешанными этнолингвистическими и религиозными группами; 3) непрерывное пограничное взаимодействие: от торговли и дани до контрабанды, набегов и войн; 4) высокий уровень перемещения населения, включая миграцию, колонизацию и депортацию; 5) сомнительная лояльность со стороны народов пограничных зон к их суверенным повелителям, соединенная сильными культурными и, часто, политическими связями с их религиозными или этноязыковыми сородичами по другую сторону границы; 6) непоследовательная пограничная политика со стороны центральной имперской администрации, колеблющаяся от нападения до защиты, от заключения соглашений до репрессий с целью обеспечения безопасности и стабильности в пограничных зонах.

Вдоль евроазиатских границ имелось пять «горячих точек», или сложных пограничных зон, где три или более имперские державы соперничали друг с другом за влияние или прямой контроль. Их географическое местоположение, в общих чертах, определялось следующим образом: Западные Балканы, где основными соперниками в течение более, чем трех столетий, были Габсбургская империя, Венецианская республика и Османская империя; Причерноморская степь, где Речь Посполитая, Россия и Османская империя конкурировали в начале Нового времени, оставив наследство, которое обременяло их преемников в первой половине XX века; Кавказский узел, где Османская, Иранская и Российская империи сталкивались в XVIII–XIX веках; Внутренняя Азия, где соперничали Джунгарское ханство, Российская и Китайская империи и их преемники; Дальневосточный регион, который в конце XIX – середине XX века привлекал русских, китайцев и японцев. Соперничество влекло множество перемен, особенно с вмешательством запоздавших: англичан, в ключевых пунктах по южному периметру российских границ, и активизацией подключившихся к переделу территорий империй (Германии и Японии) – в конце XIX–XX веке.

В дополнение к военному и дипломатическому соперничеству государств, эти пограничные зоны были ареной периодически возникавших конфликтов среди местного населения. Вследствие этого, а также в ответ на изменение границ, смешение этноязыковых и религиозных традиций и потребности элементарного выживания в этих зонах среди местного населения возник специфический тип пограничной культуры. Например, на Западных Балканах основным пограничным населением были ускоки, в Причерноморской степи – казаки, которые играли подобную роль и на Кавказе наряду с некоторыми северокавказскими племенами, а на Дальнем Востоке – монгольские и маньчжурские «знаменосцы».

Эти сложные пограничные общества характеризовались высоким уровнем перекрестного культурного взаимодействия и заимствования, а также сомнительной политической лояльностью⁴¹. Периодически интенсивность, продолжительность и участники (как имперские государства, так и местные народы) конфликтов менялись. Но все же они сохраняли взрывоопасный потенциал на протяжении всего XX столетия, а в некоторых случаях – до настоящего времени.

Современная литература показывает, что управление границами в империях не было однолинейным процессом. Имперские правительства должны были лавировать, модифицировать политику или даже уходить восвояси, столкнувшись с сопротивлением местных народов. Отношения между имперским центром и пограничными областями в равной степени часто принимали форму как переговоров, так и диктата. Воздействие состояния границ на социальные, культурные, а также политические отношения и решения имперского центра только теперь начинает изучаться систематически.

Османская империя граничила с множеством разных соседей, которые по своему разнообразию могут быть сопоставимы только с российским пограничьем. Обе страны сталкивались с соперничающими империями в трех сложных зонах. Обе граничили с несколькими цивилизациями, представлявшими различные ветви христианской и мусульманской веры. Корни Османской империи, как и многих иранских династий, сформировались в пограничной среде, в данном случае между империями Сельджуков и Византийской в XIV веке. Тюркские племена, которые переместились в эту область из Центральной Азии, объединили две воинских традиции – кочевую и исламскую. Первая была нацелена на набеги, миграцию и территориальную экспансию по принципу «бери богатство соседа». Вторая традиция, усвоенная их ранними лидерами, пробуждала в воинах духовное рвение и давала идеологическое обоснование завоеваниям, а также закладывала основы устойчивых культурных и политических учреждений. В Османской пограничной политике, как и в Иране, две эти традиции породили проблемы, ставшие очевидными, когда расширение империи замедлилось, а затем фактически прекратилось⁴².

После 1699 года, когда Карловицкий мир завершил долгую войну с Габсбургами, Османская пограничная политика изменилась. Состоялся переход от прежней экспансии, освященной джихадом, к оборонительной стратегии, элементами которой стало строительство пограничных крепостей, переговорные процессы и четко установленные границы. Для стабильности империи последствия этого были неоднозначными. Отход от традиционного отношения к власти привел к вспышке выступлений ремесленников, солдат и улемов, например, к восстанию 1703 года, в результате которого султан на короткое время был изгнан из Стамбула. В течение XVIII века местные элиты на периферии империи все чаще бросали вызов назначенцам из центра, правителям и их слугам. Эти, находящиеся на стадии становления провинциальные аристократии, наряду со старыми племенными элитами, контролировали процесс рекрутирования ополчения, которому правительство стало все больше доверять защиту границ. Ополчение комплектовалось не из тюрков, а из мусульманских меньшинств: курдов, татар, грузин, черкесов и албанцев из приграничных зон, где их также стремились привлечь на службу Российская и, в меньшей степени, Габсбургская империи. Ценой ставки на ополчение стали снижение дисциплины, рост грабежей на границе, частые мятежи вооруженных людей⁴³.

Изменяющаяся демографическая и общественная структура турецкого и христианского населения Балкан еще более ослабила контроль Порты над регионом. После XVI века центральное правительство было больше не способно прибегать к традиционной политике surgun (принудительной высылке турок из Анатолии в пограничные области), игравшей столь важную роль в тюрки-зации Юго-Восточной Европы. Например, ни один турок не был поселен на Венгерской равнине, опустошенной после продолжительных войн начала XVII века. В силу репродуктивных особенностей мусульманского и христианского населения, первые непрерывно уступали территорию вторым. Христианское население развивало различные формы самосохранения вроде семейной общины (задруги) и других социально-экономических объединений, которые обеспечили его эластичной структурой. В XIX веке христиане составляли главный оплот мощных восстаний и национально-освободительного движения под предводительством светски ориентированных интеллектуалов⁴⁴.

Более спокойной была ситуация на исламских границах Османской империи. Она добилась большего эффекта, чем ее иранский соперник, при установлении контроля над племенами. В конце XIV – начале XV века Османская империя использовала в Восточной Анатолии славянскую пехоту и артиллерию для подавления ряда восстаний турецких кочевых племен, возглавленных суфиями – противниками централизованного государства. С тех пор большинство племен концентрировалось на расстоянии от центра власти – в Северной Аравийской пустыне, Верхнем Египте и южных областях Северной Африки.

Во время Танзимата, реформ середины XIX века, Османское правительство поэтапно включало новые области в систему управления. Сначала была активизирована деятельность государственной бюрократии на местном уровне, стали строить школы и больницы. Объектом земельной переписи и норм закона стала не община, а индивидуальное хозяйство. Наконец, поощрялся переход от неэффективного хозяйствования и бартерной экономики к рыночным методам ведения сельского хозяйства. Реформы были с большей готовностью восприняты на арабской периферии, нежели на Балканах⁴⁵.

На Южном Кавказе пограничная политика Порты была всегда более успешной вдоль побережья Черного моря, чем в горной местности Армении и Курдистана. Черкесы и грузины под контролем турок принимали участие в морской торговле, а также поставляли высоко ценившихся рабов в армию и гаремы султана. Но как только османы попытались установить контроль над иранцами, проживающими в горной местности, они встретили мощное партизанское сопротивление со стороны горских племен, подобное тому, которое замедлило продвижение русских в XIX и XX столетиях⁴⁶.

Управление границами в Российской империи сталкивалось с проблемами, которые были подобны, если не идентичны, тем, которые стояли перед турками. Главное отличие управления российскими границами от управления рубежами других евразийских империй заключалось в том, что роль государства и народа была двоякой: экспансия организованная, систематическая и спонтанная; центру было трудно ею управлять. Среди проблем, общих с Портой, двумя наиболее сложными являлись: многообразие культур и народов, окружающих страны этнотерриториального ядра (русского и турецкого), и легкость проникновения в пограничные зоны. Импульсами к активному расширению границ России были потребность в увеличении ее сырьевой базы и отток населения, либо уклонявшегося от выполнения государственных обязанностей и требований закона, либо стремившегося к дополнительным экономическим возможностям и повышению благосостояния. Государство пыталось поставить под контроль устья главных рек, составлявших внутренние транспортные артерии, – Западной Двины, Днепра и Волги. Оно также обеспечивало или поддерживало расширение границ на юг и восток для установления контроля над плодородной землей и источниками дохода, получаемого от мехов, рыбы, соли, металлов, особенно угля и золота. К востоку и югу русские столкнулись с большим разнообразием племенных сообществ, находившихся на разных стадиях развития: от сибирских охотников и собирателей до пастухов-кочевников (ногаев и калмыков) и полукочевых народов (крымских татар). На западе границы России примыкали к европейским государствам.

В XVIII веке граница Российской империи была плохо определена, нарушалась и легко пересекалась даже там, где государство создало укрепленные линии. Большие расстояния, отсутствие четких естественных или «национальных» (этноязыковых) демаркационных линий, редкая населенность и культурные пристрастия кочевников и полукочевников – все это было причиной крупных перемещений через границы. В начальный период, вплоть до XVIII века, с российской стороны эти миграции принимали форму бегства крепостных и религиозных сектантов, передвижения лихих людей, ватаг рыбаков или охотников, контрабандистов. С другой стороны, главным образом из степи, границу пересекали пастухи со своими стадами и разбойники для захвата рабов или грабежа.

Как только российское продвижение достигло спорных областей, в некоторых пунктах началось сложное трехстороннее пограничное соперничество, например, в Причерноморской степи – с Османской империей и Речью Посполитой, на Южном Кавказе – с Османской и Иранской империями, во Внутренней Азии – с Джунгарским ханством и Китайской империей (а позже на Дальнем Востоке – с Китайской и Японской империями). Обитатели пограничных зон между соперничающими империями были полиэтничны и склонны к тому, что Оуэн Латтимор называл «тенденцией к сомнительной лояльности», т. е. переходили на сторону победителей в кризисные моменты. Возможность крупномасштабных войн, вытекающая из этих столкновений, была поводом для серьезного беспокойства имперских элит.

Учитывая большие и постоянные проблемы, связанные с проницаемыми полиэтническими границами, имперские элиты вырабатывали множество стратегий (правда, не всегда последовательных или скоординированных, но все же способствовавших продлению жизни империи). Автор одного из последних исследований даже утверждает, будто долговечность империи может проистекать из самого недостатка системы управления периферией и использования различных методов правления применительно к местным условиям.

Майкл Ходарковский под другим углом зрения доказывает, что пограничная политика России была «продуманным процессом с изменяющимися мотивами и соображениями, но последовательным в целях ее расширения и колонизации новых областей и народов». Его анализ многообразия стратегий, используемых против племенных кочевых степных сообществ, может быть в общих чертах сведен к семи пунктам, 1) «Разделяй и властвуй», или китайский вариант натравливания варваров против варваров, включая сочетание выселения с целью оказания давления и прием под покровительство каких-либо групп в ущерб другим. 2) Создание патрональных отношений, как в случае с донскими казаками, казахами и ханствами Средней Азии путем подписания соглашений или принятия присяги на верность, что допускало двойственные толкования, открывавшие возможность манипуляций со стороны Москвы, з) Использование казаков как передовой пограничной силы. Однако, в этом заключался определенный риск, в силу сомнительности их лояльности. 4) Активная поддержка колонизационной политики по двум направлениям: сначала строительство фортов и укрепленных линий, а затем колонизация и превращение пастбищ в пахотные земли. 5) Обращение в христианство, которое проводилось по-разному: от применения крайнего насилия в период Елизаветы Петровны до осуществления политики терпимости при Екатерине II. 6) Использование крещеных и русифицированных пограничных администраторов из числа местной элиты. 7) Административная и юридическая инкорпорация пограничных земель в имперскую систему, что сопровождалось изменением представлений о «других», отражающим интеллектуальные веяния времени.

По мере того, как Российская империя постепенно развивалась от пограничного общества к поликультурному государству с установленными границами и имперскими окраинами, на периферии ее политика также менялась. В XIX – начале XX века усилия правительства все более сосредотачивались на седьмом пункте, т. е. ассимиляции окраин. Основным инструментом этой политики была русификация. Но она никогда не осуществлялась систематически и последовательно и часто приводила к противоречивым результатам. На Кавказе и в Центральной Азии, например, русский язык вызывал неодобрение, как явление культурного империализма, но в то же время признавался как средство передачи западных идей, отрицавших идеологию и учреждения авторитарной империи. Кроме того, политика русификации скорее вызывала сопротивление, чем приводила к согласию. В большинстве случаев, как, например, в Финляндии и Армении, она отпугивала некоторых самых верных сторонников имперской идеи на окраинах⁴⁷. Неудивительно, что именно на окраинах разворачивались наиболее массовые, сильные и открытые политические выступления революции 1905 года⁴⁸. Однако, даже после Февральской революции 1917 года почти все окраины (главным исключением была Польша) все еще желали получить автономию в пределах объединенного, поликультурного, но не имперского государства.

В течение трех столетий военная граница (Militärgrenze) Габсбургов с Османской империей обеспечивала решение двойной задачи: гибкое реагирование на угрозу вторжения турок и обеспечение государства надежными отрядами для управления хорватской и венгерской окраинами. Появление укрепленной границы восходит ко времени разрушительной Пятнадцатилетней войны (1593–1606), которая привела к сокращению населения и сильному упадку торговли и сельского хозяйства вдоль австрийско-турецкой границы.

Согнанные со своих мест крестьяне и городские ремесленники отказывались от мирных занятий, многие перебирались из турецкого приграничья в австрийское. Они становились разбойниками, как известные ускоки, гайдуки (беглецы и бандиты), или вооруженными пограничниками, которые время от времени вербовались Габсбургами в качестве бесплатных солдат и наделялись земельными участками, отрезанными от дворянских владений. Созданная императором Фердинандом укрепленная пограничная зона финансировалась и снабжалась австрийской администрацией в Граце и была полностью независима от власти феодалов Хорватии и Венгрии.

Во время длительных австро-турецких войн Габсбурги периодически осуществляли политику колонизации обезлюдевших областей вдоль границ Венгерского королевства с православными славянами. После окончания Пятнадцатилетней войны турецкие набеги продолжали опустошать Венгрию, при этом, по некоторым оценкам, в Турцию ежегодно угонялось до 10 тысяч человек, а число гайдуков увеличилось до 100 тысяч⁴⁹. Это привело к перемещению 300 тысяч сербских и хорватских поселенцев в область Банат и Нижнезадунайские земли. В конце XVII века последовала вторая волна поселенцев из 30 тысяч сербов, большинство которых было записано центральной администрацией Австрии в пограничную стражу. О значимости населения приграничья для монархии Габсбургов свидетельствует политика религиозной терпимости Вены по отношению к православным в XVI–XVII веках, в то время как в других местах осуществлялось активное содействие контрреформации и объединению церквей под властью Рима.

В XVIII веке приграничье продолжало служить источником обученных бесплатных вооруженных отрядов, лояльно настроенных по отношению к династии. К 1770 году оно растянулось более чем на тысячу миль, от Адриатики до Карпат, и было заселено немецкими, сербскими, валашскими и чешскими военными колонистами, вооруженными и экипированными Веной. Иосиф II проявлял крайнюю заинтересованность в благосостоянии колонистов, хотя его камералистская политика не привела к решению основной дилеммы, стоящей перед всеми военными поселенцами: останутся ли они ополчением на самообеспечении, эффективным только в качестве легких отрядов, или преобразуются в регулярную армию, поддерживаемую за государственный счет. Однако, Вена рассчитывала на граничар при подавлении внутренних выступлений, вроде освободительного движения, руководимого Ракоци в Венгрии, и при участии во внешних войнах. В ответ династия продолжала, хотя и не всегда последовательно, защищать колонистов от обращения в католическую веру и противодействовала стремлению хорватского и венгерского дворянства покончить с экстерриториальными правами поселенцев. Хотя боевая эффективность военных колонистов снизилась в период наполеоновских войн, они были единственными боеспособными отрядами империи, способными подавить выступления в Италии и Венгрии в первой половине XIX века⁵⁰.

Управление укрепленной границей в империи Габсбургов, однако, столкнулось с противоречиями, которые углубились, как только вдоль границы Порты вспыхнули националистические восстания; и особенно тогда, когда в середине XVIII века православная церковь военных колонистов оказалась под давлением ультра-католической политики Марии Терезии. Ситуация улучшилась при Иосифе II, но затем быстро ухудшилась при его преемниках. Это произошло, когда первые сербские выступления на территориях соседней Османской империи вызвали симпатии их этнических и религиозных собратьев по другую сторону границы. В сербские полки граничар все больше проникали националистические идеи. Несмотря на усилия Габсбургов закрыть границу, число дезертиров возрастало. Точно так же и румынские полки в Банате и Трансильвании были недовольны религиозной дискриминацией: восстание вспыхнуло в 1764 году, а в 1784 году произошло другое. Двойственное отношение военных поселенцев к имперским властям вызывало большое беспокойство в Вене. После подавления революций чешские и румынские полки были расформированы. Опасение, что южнославянские части могут поддержать националистические восстания, а также давление со стороны окрепшего в 1867 году Венгерского королевства привели Франца Иосифа к решению ликвидировать военную границу в 1871 году.

На протяжении существования евразийских империй их правящие элиты использовали имперскую идеологию, бюрократию и политику в отношении границ и окраин для стабилизации и укрепления власти. В течение веков эти инструменты управления наглядно доказывали свою гибкость в ответ на внутренние и внешние угрозы. Изображать их историю в Новое время в терминах неуклонного упадка означало бы пренебречь значением преобразовательного импульса, который периодически оживлял имперские идеи и учреждения. Все же к концу XIX – началу XX века империи одновременно пережили еще один кризисный период, который на сей раз оказался для них фатальным. Глубокие структурные ошибки проявились в условиях сокрушительного воздействия Первой мировой войны, разрушившей монархию Габсбургов, Османскую и Российскую империи и косвенно повлиявшей на конец Каджарской династии в Иране. В этом процессе выдающуюся роль сыграли национальные движения. Однако, внутренние факторы функционирования империй не должны предаваться забвению или пренебрежению.

Парадокс существования евразийских империй заключается в том, что их гибкость и приспособляемость, которые помогают объяснить их долговечность, приводили к отсутствию единства и противоречиям, способствовавшим их развалу. Правящие элиты, которые поддерживали имперскую культуру, формировали имперскую бюрократию и защищали имперские границы, пали жертвой той политики, которая столь долго помогала им удерживаться у власти. Все евразийские империи стремились отвечать на экономическое и политическое давление западных, заморских империй. Их правители экспериментировали с конституционным правлением, хотя не всегда охотно. Их бюрократия стремилась утвердить западные нормы в главных государственных и общественных учреждениях. И все они стремились заключать новые отношения между имперским центром и окраинами. Но эти усилия заканчивались расколом внутри правящих элит и, часто, отдалением правителей от традиционно лояльных и надежных сторонников без удовлетворения интересов становившихся в политическом отношении все более сознательной массой населения. Было бы большим упрощением характеризовать это размежевание как расхождение между традиционалистами и модернизаторами или вестернизаторами и коренными жителями. Картина была более сложной, и это затрудняло преодоление раскола. Мало того, что имперские элиты преследовали противоречивые цели, они приводили к непредвиденным последствиям.

Континентальные евразийские империи с географически прилегающими к ним территориями окраин не могли, подобно заморским империям, устанавливать различные формы правления для метрополии и колониальной периферии. Введение подлинно конституционного правления в одной части евразийских империй требовало бы его введения и в остальных регионах государства. На примерах империи Габсбургов после 1867 года, Османской после 1878 года, Российской после 1905 года, Иранской после 1908 года и Китайской после 1911 года видно, что, как только это было сделано, обнаружилось значительное противоречие между «абсолютной» властью правителей и конституционной властью представительного правления, между унитарным характером государства и требованием большей этнотерриториальной автономии на окраинах. Все же опыт показывал, что имелась повсеместная опасность: автономия увеличила бы экономическое проникновение более развитых иностранных государств и ослабила бы политический контроль центра (метрополии) над уязвимыми окраинами.

Осуществляя реформы, имперские бюрократы создавали разнообразные местные и имперские учреждения, которые затем требовали больше власти, будучи не в состоянии обеспечить последовательное и согласованное руководство. Вместо этого представительные учреждения фиксировали религиозное и этническое разнообразие в пределах поликультурных империй. Тем временем возраставшая десакрализация правителя угрожала лишить государство основной объединяющей силы, не предоставляя жизнеспособной замены. Попытки превратить империю в «мононациональную», расширяя культурную гегемонию доминирующей этнической группы или разыгрывая антиинородческую карту, могли привести только к дальнейшему провоцированию внутренних разногласий. Кроме того, западный стиль и светское образование, которые были необходимы для служебного персонала новых институтов, привели к увеличению, как это было во всех евразийских империях, числа дипломированных специалистов, перспектива жизни которых не соответствовала ожиданиям и ценностям, привитых обучением. В то время, как некоторые из дипломированных специалистов шли на правительственную службу, другие вовлекались в пучину революционной активности. К первому десятилетию XX века период революций наступил, наконец, и в евразийских империях, которым пришлось идти в ногу со временем.

Примечания

В этой статье внимание сосредоточено на Османской, Габсбургской и Российской империях. Расширенный вариант текста, где рассматриваются также Китайская и Иранская империи, см.: Рибер А. Изучая империи // Исторические записки. М.: Наука, 2003. Т. 6 (124). С. 86–131 (примеч. ред.).

1 Для того чтобы получить общее представление об империи, полезно обратиться к книге: MuldoonJ. Empire and Order: The Concept of Empire, 800-1800. N.Y., 1999: а также: Barfield Th. The Imperial

State Formation along the Chinese-Nomad Frontier // Empires: Perspectives from Archaeology and History / Ed. by S.E. Alcock et al. Cambridge, 2001. P. 28–33.

2 Sewell W.H.Jr. The Concepts of Culture // Beyond the Cultural Turn / Ed. by V.E. Bonneil, L. Hunt. Berkeley, 1999. P. 51–55.

3 Bloch M. A Contribution towards a Comparative History of European Societies // Land and Work In Medieval Europe: Selected Papers. Berkeley, 1967. P. 44–81.

4 Более подробный анализ этого вопроса см.: Rieber AJ. Repressive Population Transfers In Central, Eastern and South-Eastern Europe: A Historical Overview // Forced Migration In Central and Eastern Europe, 1939–1950 / Ed. by A. Rieber. London, 2000. P. 1–27.

5 Hobsbawm E. The Age of Revolution: Europe, 1789–1848. London,1960.

6 Tanner M. The Last Descendant of Aeneas: The Habsburgs and the Mythic Image of the Emperor. New Haven, 1993.

7 Kann R.A. The Dynasty and the Imperial Idea // Dynasty, Politics and Culture: Selected Essays / Ed. by R.A. Kann. Boulder, 1991.

8 EvansR.J.W. Joseph II and Nationality: The Habsburg Lands // Enlightened Absolutism. Reform and Reformers In Later Eighteenth Century Europe / Ed. by H.M. Scott. London, 1990. P. 210–218.

9 Wortman R. The Scenarios of Power: Myth and Ceremony In Russian Monarchy. Princeton, 2000. Vol. II. P. 235–236.

1 °Cм.: Фриз Г. Церковь, религия и политическая культура на закате Старого режима // Реформы или революция? Россия, 1861–1917: Материалы Международного коллоквиума историков. СПб., 1992. С. 1–42.

11 Inalcik Н. Comments on «Sultanism»: Max Weber’s Typification of the Ottoman Polity // Princeton Papers on Near Eastern Studies. Princeton, 1992. P. 49–72.

12 См., например: Keddie N. Pan-Islam as Proto-Nationalism // The Journal of Modern History. 1969. March. № 1. P. 17–28.

13 Whiteside A. The Socialism of Fools: Georg Rittervon Schönerer and Austrian Pan-Germanism. Berkeley, 1975.

14 LandauJ.M. The Politics of Pan-Islam. Ideology and organization. Oxford, 1988; Mardin S. The Genesis of Young Ottoman Thought: A Study In the Modernization of Turkish Political Ideas. Princeton, 1962.

15 Bennigsen AI. Panturkism and Panislamism In History and Today // Central Asian Survey. 1985. P. 39–68; Landau J.M. Op. cit.

16 Weber M. Economy and Society / Ed. by G. Roth, Cl. Wittich. Berkeley, 1978. P. 973. Вебер продолжает: «…по мере того, как современная культура становится все более сложной и специализированной, обеспечивающий ее аппарат во все большей степени нуждается в беспристрастном и строго специализированном эксперте вместо „лорда“ из старых социальных структур, который руководствовался личными симпатиями, чувствами благодарности и благосклонности» (Ibid. Р. 975). Разумеется, полностью замена «лорда» экспертом в имперских структурах была невозможна, и между ними продолжало сохраняться напряженное соперничество.

17 Tilly Ch. Coercion, Capital, and European States AD 1990–1992. L., 1992.

18 Salzman A. An Ancient regime Revisited: «Privatization» and Political Economy. In the Eighteenth Century Ottoman Empire // Politics and Society. 1993. № 4. P. 393–423.

19 Tilly Ch. Op. cit. P. 99–103.

20 Khoury D.R. Administrative Practice between Religious Law (Shari’a) and State Law (Kanun) on the Eastern Frontiers of the Ottoman Empires //Journal of Early Modern History. 2001. P. 305–320.

21 Togan Isenbike. Ottoman History by Inner Asian Norms // New approaches to State and peasant In Ottoman History / Ed. by H. Berktay, S. Faroqui. 1992. P. 185–210.

22 Davidson R. Reform In the Ottoman Empire, 1856–1876. Princeton, 1963. P. 43–45,92-98,115–120,362-390,407.

23 Mardin S. Op. cit. Особенно гл. 4.

24 Lewis В. The Emergence of Modern Turkey. L„1961. Особенно гл. 5.

25 Heindl W. Gehorsame Rebellen: Bürokratie und Beamte In Österreich, 1780 bis 1848. Vienna, 1991.

26 BoyerJ. Political Radicalism In Late Imperial Vienna. Chicago, 1981. P. 4–5.

27 BoyerJ. Freud, Marriage and Late Viennese Liberalism:

A Commentary from 1905 //Journal of Modern History. 1978. March. № 2. P. 72–74.

28 BoyerJ. Political Radicalism… P. 278–280.

29 Cohen G.B. Neither Absolutism nor Anarchy. New Narratives on Society and government In Imperial Austria, 1848–1918. West Lafayette (Ind.), 1996. P. 108–126.

30 BoyerJ. Political Radicalism… P. 293–294,304-305,349–352,415-416.

31 Plavsic B. Seventeenth Century Chanceries and Their Staffs // Russian Officialdom: The Bureaucratization of Russian History from the Seventeenth to the Twentieth Century / Ed. by W.M. Pinter, D.K. Rowney. Chapel Hill, 1980. P. 19–45.

32 Pinter W.M. The Evolution of Civil Officialdom, 1755–1855 // Ibid. P. 190–226; Lincoln B. In the Vanguard of Reform: Russian’s Enlightened Bureaucrats, 1825–1861. De Kalb (111.), 1982.

33 Рибер А. Групповые интересы в борьбе вокруг Великих реформ // Великие реформы в России, 1856–1874 / Под ред. Л.Г. Захаровой и др. М., 1992 С. 44–72.

34 RobbinsR.G.Jr. The Tsar’s Viceroys. Russian Provincial Governors In the Last Years of the Empire. Ithaca, 1987. Особенно гл. 9.

35 Lieven D. Empire: The Russian Empire and Its Rivals. New Haven, 2000. P. 283. В середине столетия от 15 % до 20 % центральной бюрократии состояло из немцев и поляков. См.: Pinter W.M. Op. cit. P. 207–208.

36 MaceyD.AJ. Government and Peasant In Russia, 1861–1906: The Prehistory of the Stolypin Reforms. De Kalb, 1987. P. 44–68.

37 См., например: Yaney G. The Systematization of Russian Government: Social Evolution In the Domestic Administration of Imperial Russia, 1711–1905. Urbana, 1973: Lieven D. Op. cit.

38 См., например: RaeffM. The Bureaucratic Phenomena of Imperial Russia, 1700–1905 // American Historical Review. 1979. Vol. 84. April; Vertier A.M. The Crisis of Russian Autocracy. Nicholas II and the 1905 Revolution. Princeton, 1990; Russian Officialdom…

39 McDonald D.M. United Government and the Crisis of Autocracy, 1905–1914 // Reform in modern Russian history: progress or cycle? / Ed. and translated by T. Taranovski. Washington (D.C.), 1995. P. 208–212; VemerA.M. Op. cit. Особенно гл. г.

40 RieberA. Frontiers In History // International Encyclopedia of the Social Sciences. Oxford, 2001. P. 5812–5819.

41 Bracewell W. The Uskoks In Senj. Ithaca, 1992; Kaser K. Freier Bauer und Soldat. Die Militarisirung der agrarischen Gesellschaft In der ktoatisch-slawonischen Militargrenze, 1535–1881. Vienna, 1997; Barrett Th.M. At the Edge of Empire. The Terek Cossacks and the North Caucasus Frontier, 1700–1860. Boulder, 1999.

42 Критический обзор литературы по данному вопросу см.: Heywood С. The Frontier In Ottoman History. Old Ideas and New Myths // Frontiers In Question. Eurasian Borderlands, 700-1700 / Ed. by D. Power, N.L. Standen. 1999. P. 228–250.

43 Aksan V.H. Locating the Ottomans Among Early Modern Empires // Journal of Early Modern History. 1999. № 3. P. 121, 130–131.

44 Stojanovich T. Factors of decline of Ottoman Society In the Balkans // Slavic Review. 1962. December. № 4. P. 630–632.

45 Rogan E.L. Frontiers of the State In the Late Ottoman Empire, Transjordan, 1850–1921. Cambridge, 1999. P. 12–20.

46 Kortepeter C.M. Ottoman Imperialism during the Reformation: Europe and the Caucasus. N.Y., 1972.

47 Weeks Th.R. Nation and State In Late Imperial Russia: Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863–1914. De Kalb, 1996:

Suny R.G. Looking Toward Ararat: Armenia In Modern History. Bloomington, 1993. P. 44–47.

48 Ascher Ah. The Revolution of 1905: Russia In Disarray. Stanford, 1988.

49 Ingrao Ch. The Habsburg Monarchy, 1618–1815. Cambridge, 1994. P. 50.

50 Rothenberg G.E. The Military Border In Croatia, 1740–1881. Chicago, 1966. P. 42–46,116–117,122,136–137,163-164.

Доминик Ливен

Предыдущая Стр. 5 из 21 Следующая

Сравнивая континентальные империи

Альфред РиберСравнивая континентальные империи

Примечания

Доминик Ливен

Оглавление