[172]. Перспектива казалась одновременно волнующей и пугающей. Поздно вечером 6 января Келли с Беллом решили обсудить эту новость. Они радовались, что Америка готова прислать больше продовольствия, чтобы помочь нуждающимся, но понятия не имели, как будет распределяться это продовольствие. Ожидалось, что в последующие шесть месяцев в Уфу прибудет 350 тонн пшеницы – тогда еще никто не знал, что вместо пшеницы пришлют кукурузу, – а значит, в день в город будет приходить не по два, а по двадцать вагонов зерна. Опираясь на свои знания о российской железнодорожной системе, Келли не сомневался, что она не выдержит такого количества грузов и сломается. Более того, даже если железные дороги справятся с нагрузкой и зерно будет доставлено на станции, не найдется достаточного количества здоровых лошадей, чтобы развезти продовольствие по деревням, многие из которых лежали под снегом в сотне километров от ближайшей железной дороги. По оценке Келли, перед ними стояла “ужасающая” задача.
Тем временем в штаб-квартиру АРА стали приходить сообщения о массовом голоде к востоку от Уральских гор[173] – в районе Челябинска, стоящего на Транссибирской магистрали. Хэскелл из Москвы распорядился, чтобы уфимское отделение увеличило количество детей в окружных списках на пропитание до 150 тысяч, и велел Беллу и Келли лично оценить ситуацию в Сибири. “Мы оба жаждем отправиться в путь и покорять новые миры”, – сообщил Джейн восторженный Келли[174]. Он похвастался, что они первыми из сотрудников АРА ступят на территорию Азии.
Глава 9Ужасы голода
В 1924 году эмигрировавший из России ученый приехал в Миннеаполис, чтобы устроиться преподавателем в Миннесотский университет. Питирим Сорокин, который стал одним из величайших социологов XX века, родился в крестьянской семье на Крайнем Севере России. В юности он добрался до столицы, где поступил в университет и присоединился к революционному движению. Он посчитал большевистский переворот контрреволюционным, но после нескольких арестов – во время которых он не раз стоял на пороге казни – новая власть все же позволила ему выйти на свободу и вернуться к преподаванию в Петрограде.
Зимой 1921–1922 годов Сорокин с несколькими коллегами решил посетить Самарскую и Саратовскую губернии, чтобы, как он выразился, провести “научное изучение массового голода”. Исследование у них не получилось, но поездка прошла не зря[175].
…я увидел голод; и теперь я знаю, что это такое. То, что я узнал в этих ужасных губерниях, не дало бы мне никакое научное исследование. Мои нервы, уже привыкшие за годы революции ко всевозможным ужасам, совершенно расстроились, когда я увидел картину настоящего голода миллионов людей в моей опустошенной стране. Если как исследователю эта поездка дала мне меньше, чем я ожидал, то не могу сказать этого о себе как о человеке[176].
Особенно ужасная ситуация сложилась в “деревне N” в Самарской губернии. Избы стояли покинутыми, не было ничего живого. “Мертвая тишина царила [в деревне]”, – написал Сорокин в “Листках из русского дневника”. Затем раздался скрип, и появились сани. Двое мужчин и женщина везли тело мертвого мальчика, но, выбившись из сил, повалились на снег. Сорокин со спутниками подошли к ним. “Мне приходилось видеть голодные лица в городах, но таких живых скелетов, как эти трое, я не видел никогда”. Одетые в лохмотья, они дрожали от холода, а их лица были не бледными, а “синими, темно-синими с желтыми пятнами”[177].
“Бог в помощь”, – сказал им Сорокин, не зная, что еще сказать.
“Бог! – ответил один из крестьян. – Забыли мы Бога, и Он нас забыл”[178].
Они везли тело мальчика в амбар, чтобы положить его к десяткам других окоченевших трупов. Закончив дело, самый сильный крестьянин из группы запер дверь и шепотом пояснил: “Надо запирать… а то сопрут”. Сорокин со спутниками не поняли его. Сопрут? Зачем?
“Чтобы съесть, – ответил крестьянин. – Вот до чего мы дошли. В деревне караулят у кладбища, чтобы мертвых не выкопали из могил”[179]. После этого он рассказал им страшные истории о крестьянах, которые убивали друг друга, чтобы съесть, и даже о матери, убившей ради этого собственного ребенка.
Позже в тот же день, уже в сумерках, ученые встретили обезумевшего мужчину, который тряс своими длинными волосами и бородой и размахивал руками, стоя возле заброшенной церкви. “Звоните в колокол! – хрипло кричал он. – Звоните в колокол! Они услышат! Они услышат!”
“Сумасшедший, – пояснил урядник, тащивший сани. – Он всегда звонит в церковный колокол. Думает, что колокол разбудит мир и к нам придут на помощь. Но никто не услышит, – мрачно заключил он. – Даже Бог”[180]. И все же безумец зазвонил в колокол. Это потрясло Сорокина до глубины души, и он заплакал.
Динь-дон! Динь-дон!.. Медленно и печально, как похоронный звон: ди-и-инь-до-о-он! Почти час звучал он в наших ушах и сердцах. Затем опять наступила мертвая тишина. Этот сигнал SOS, который сумасшедший крестьянин посылал во все концы земли, был услышан. Он пересек океан, ударил в сердца великого американского народа и принес помощь и спасение от мучительной смерти по крайней мере десяти миллионам мужчин, женщин и детей. Бог никогда не забудет этого подвига. Бог вечно будет благословлять этот щедрый народ[181].
Небольшой отряд Сорокина переходил из деревни в деревню, и везде они видели лишь смерть и страдания. Они встречали родителей, которые пытались отдать своих детей, потому что нечем было их кормить; людей, лежавших в своих избах в ожидании смерти; женщин и девушек, готовых за кусок хлеба торговать своим телом; и тысячи беженцев, бредущих неведомо куда, лишь бы только спастись. Кроме того, они нашли неопровержимые доказательства каннибализма. “Революция обещала избавить народ от деспотизма. Большевики обещали всех обеспечить едой. Если они не сдержали своих обещаний, то по крайней мере обеспечили народу возможность причаститься человеческими жертвами, человеческой плотью и кровью”[182][183].
Увиденное заставляло вспомнить о наказаниях, которые Бог сулил всем, кто откажется повиноваться, в 28 главе Второзакония: “Проклят ты будешь в городе и проклят ты будешь в поле… Проклят будет плод чрева твоего и плод земли твоей, плод твоих волов и плод овец твоих… Плоды земли твоей и все труды твои будет есть народ, которого ты не знал… И ты будешь есть плод чрева своего, плоть сынов твоих и дочерей твоих”.
Двадцать дней, путешествуя по территориям, охваченным голодом, Сорокин снова и снова повторял про себя это древнее проклятие. Воспоминания об увиденном преследовали его всю жизнь. “Многочисленны и велики были грехи, совершенные русским народом, но за эти годы голода, страданий и смерти он ” 2 искупил их, заплатив полную цену за все свои прегрешения.
В ленинской России не терпели людей, выражавших такие идеи, как Сорокин. В 1922 году Ленин лично приказал выслать из страны несколько десятков лучших умов России – философов, ученых, писателей и эрудитов, – сливки старой российской интеллигенции, которых Горький называл “творцами русской науки и культуры” (а Ленин – “говном”). Вместе с семьями их погрузили на два парохода, которые вошли в историю под общим названием “Философский пароход”, и отправили из Петрограда в Европу. Среди изгнанников оказался и Сорокин. Когда в сентябре того года он уехал из Москвы, чтобы присоединиться к соотечественникам, ожидающим высылки в бывшей столице империи, на нем был костюм, полученный в АРА. В кармане у него лежало 50 долларов.
Пока Сорокин ездил по зоне голода, сотрудница гуманитарной миссии Английского общества друзей Эвелин Шарп занималась организацией помощи в Бузулукском уезде, расположенном к юго-востоку от Самары. В своей дневниковой записи она вторит Сорокину при описании ужасов голода: “Этим утром, выйдя из дома, мы увидели тело мужчины, лежащее лицом вниз на снегу. Не успел день подойти к концу, как я решила, что это была самая счастливая картина, которую мне довелось наблюдать”[184][185]. В тот день Шарп пришлось столкнуться с таким количеством страданий в “принимающих домах”, полных голодающих и больных детей, стоящих на пороге смерти, что наконец добраться до кладбища было даже приятно: “Безмолвные мертвецы на кладбище были избавлены от мучений. Огромная груда примерно из четырехсот тел ожидала погребения в промерзшей земле – там были мужчины, женщины и дети, многие полуголые, все истощенные и окоченевшие, из-за чего издалека они казались клубками червей. Первым делом ощущались не ужас и не отвращение, а облегчение, что их страдания закончились”[183].
В отчете от 15 января председатель Пугачевского уездного исполкома писал Владимиру Антонову-Овсеенко о множестве случаев “ЛЮДОЕДСТВА” (так в документе) в округе. Крестьяне настолько ослабели от голода, что не могли более хоронить умерших, а потому вынуждены были складывать тела в сараях, амбарах и на конюшнях. Если трупы оставались на улицах, голодающие быстро забирали их, чтобы съесть дома. В селе Каменка гражданка Жигунова вместе со старшей дочерью и гражданкой Пышкиной съели трупы двух своих детей. Далее они убили и съели двух взрослых женщин – гражданку Фофанову, проживавшую у них в деревне, и неизвестную 70-ти лет. Когда мясо кончилось, мать и дочь Жигуновы убили и съели Пышкину. Множество подобных страшных историй случилось в селах Семеновка, Пестравка, Бартеневка, Ивановка, Большая Глушица, Порубежка и Таловое. В беседах с людоедами власти выяснили, что особенно ценятся “мозги и бедренные мягкие части тела”