<…> Их дух и воля сокрушены силами большевистского правительства, которое великолепно справилось с достижением хотя бы одной из своих целей – искоренением буржуазного элемента из российского общества <…> Никогда прежде ни один класс людей не был так сломлен духом”[259].
Чайлдс не сводил с Георгины глаз. Его удивило, что в ее волосах уже серебрилась седина, хотя ей было всего 24 года. На следующий день он зашел к матери и дочери на чай и, слушая их печальные рассказы, понял, почему эта девушка поседела так рано. Матильда, в прошлом настоящая красавица, в свои 42 года оставалась эффектной, но революция уничтожила ее, навсегда расшатав ее нервы. Георгина, однако, сумела выстоять. Она была умна, жизнерадостна, полна энергии. Из гостей Чайлдс уехал прямо на вокзал и всю дорогу в Москву, откуда ему предстояло вернуться в Казань, думал только о Георгине. Добравшись до столицы, он написал ей письмо, в котором сообщил, что она произвела на него неизгладимое впечатление. Его жизнь перевернулась. Не сомневаясь, что их встреча была судьбоносной, Чайлдс не мог и думать о работе, ведь отныне им руководило лишь одно желание – желание угождать девушке.
В ответном письме Чайлдсу Георгина поблагодарила его. “Как бы мне ни хотелось сопровождать вас в прекрасных мечтах и грезах, – написала она, – жизнь слишком сильно ударила меня, чтобы я могла себе такое позволить”. Тем не менее она обнадежила очарованного Чайлдса, выразив надежду, что в обществе хорошеньких казанских девушек он все же найдет время ей писать, и поинтересовавшись, сдержит ли он свое обещание вскоре снова ее навестить. Большего влюбленному и не требовалось. Чайлдс признался, что она является к нему во сне, и начал искать способ перевести ее на работу в Казань. Он написал, что снова и снова повторяет ее имя – Джорджи, Джорджи, Джорджи, – ведь это, несомненно, “самое красивое имя средь всего списка женских имен”. Чайлдс утверждал, что лишь великие мастера слова, такие как Бодлер, Байрон и Гете, сумеют помочь ему выразить свои чувства к Георгине. Описывая свое томление, он цитировал “Похороненную жизнь” Мэтью Арнольда: “Меня объяла безымянная печаль”[260].
Несмотря на влюбленность, Чайлдс был слишком занят, чтобы весь день думать о Джорджи. Первый состав с кукурузой – 37 вагонов из Одессы – прибыл в Казань 2 апреля, за несколько дней до возвращения Чайлдса, и все теперь возились с ее рассылкой по деревням. Ивар Варен, казанский начальник Чайлдса, был в Москве, а потому Чайлдс временно руководил работой во всем округе. Кукурузой занимались целый месяц. “Я работаю на износ, – писал он матери, отмечая при этом, что никогда не чувствовал себя счастливее. – Мне начинает казаться, что я уже не смогу жить за пределами России. Старики называют этот российский зуд болезнью, которая не оставляет тебе шансов, стоит ей только проникнуть в кровь, ведь нет на свете ничего, что могло бы сравниться с тоской по России”[261]. Он написал, что служит людям, как его учили родители, и никакая другая работа и никакая другая страна не принесут ему такого же бесконечного удовлетворения. “Полагаю, мое будущее здесь”[262].
Конечно, Чайлдс был счастлив не только из-за возможности творить добро для людей на другом конце земли. Ничего не скрывая от матери, он сообщил ей, что встретил девушку. Он рассказал о красоте Георгины и “ее героическом духе и характере” и назвал ее “аристократкой из аристократок”[263]. Он сообщил матери, что хочет жениться на ней. “Да, – признался он, – твой сын влюбился навсегда”[264]. Его родители в Линчберге не слишком этому обрадовались.
После неожиданной поставки огромного количества кукурузы сотрудники АРА в разных округах работали не покладая рук, но вдруг составы с грузом необъяснимым образом перестали приходить в их города. Бурный поток кукурузы сменился тонким ручейком. Как и опасались многие американцы, российская железнодорожная система не справлялась с нагрузкой: на ходу оставалось лишь около 20 % довоенного подвижного состава, и страна была усеяна так называемыми кладбищами паровозов, где железные махины стояли без движения, постепенно покрываясь ржавчиной. Составы начали ломаться по дороге к зонам голода, блокируя пути и провоцируя заторы. Вскоре движение прекратилось вовсе. Целых 60 тысяч тонн американского продовольствия и медикаментов лежали на складах из-за отсутствия транспорта.
Однако проблема заключалась не только в плачевном состоянии железных дорог. Государство месяцами не платило железнодорожникам зарплату, и некоторые из них решили взять ситуацию в свои руки. В Козлове (ныне Мичуринск), в юс километрах к западу от Тамбова, они стали срывать печати с простаивающих вагонов АРА и выгружать зерно на собственные склады, несмотря на протесты американцев, один из которых был арестован ГПУ после попытки вмешаться в происходящее. В других местах пустые грузовые вагоны, подготовленные для АРА, пускали на перевозку зерна, закупленного советским правительством для весенней посевной. Ситуация сложилась критическая. Нужно было как можно скорее доставить кукурузу на узловые станции, чтобы там ее могли перемолоть, погрузить в мешки и разослать по деревням, находившимся в сотнях километрах от станций и связанным с ними ужасными проселочными дорогами. В ином случае операцию ждал бы провал. Теперь все зависело от погоды. При ранней весне от тающего снега дороги покрылись бы таким глубоким слоем грязи, что проехать по ним никто бы уже не смог. Печально знаменитая распутица – сезон плохих дорог, когда российские деревни превращались в острова, отрезанные от мира, – не позволила бы кукурузе добраться до голодающих. Долгие месяцы усердного труда прошли бы зря, и миллионы людей умерли бы от истощения. Все в АРА уповали на долгую зиму.
Между тем в Москве Хэскелл отчаянно пытался понять, что пошло не так. Эйдук утверждал, что держит ситуацию под контролем и скоро все исправит, но Хэскелл терял на это надежду. Для начала он позволил некоторым железнодорожникам присваивать часть американского зерна, чтобы тем самым подтолкнуть их вернуться к работе. Эйдук воспользовался этим, и вскоре захват американской провизии вышел за установленные Хэскеллом рамки. Получив отказ при попытке назначить встречу с Каменевым, Хэскелл начал склоняться к мысли, что кризис возник не в силу обстоятельств, а стал результатом тайной правительственной кампании по саботажу миссии АРА.
Когда железнодорожный кризис приближался к своему пику, в Италии собрались представители более 30 государств, которые предполагали обсудить вопросы экономической реконструкции Центральной и Восточной Европы, все еще не оправившихся от разрушительной войны. Одним из ключевых на повестке дня был вопрос о статусе Советской России. Генуэзская конференция начала свою работу 10 апреля, и Ленин надеялся, что переговоры приведут к крупным инвестициям со стороны Союзников, а также импорту западных технических знаний и навыков, которые были крайне необходимы для перестройки страны. Русские ехали в Геную “не как коммунисты, а как купцы”, отмечал Ленин в “Правде”[265]. Но его надежды разбились о противоречия между Советской Россией и Союзниками по вопросу о российских иностранных долгах и выплате компенсаций иностранцам, лишившимся собственности в России. И все же переговоры не обернулись полным провалом. Советские представители тайно встретились с немецкой делегацией с целью подписать двустороннее соглашение, которое должно было противопоставить государства-изгои Союзникам. Рапалльский договор, заключенный 16 апреля в нескольких километрах от Генуи на Итальянской ривьере, нормализовал отношения между странами и подтвердил их готовность содействовать удовлетворению “экономических нужд обоих государств”. Более важным, хотя и не вошедшим в официальный обнародованный договор, стало секретное соглашение, позволившее Германии в нарушение Версальского договора размещать военные и оборонные объекты на советской территории в обмен на помощь с модернизацией советских вооруженных сил. На ранних порах своего становления свирепый немецкий вермахт, вторгшийся в СССР летом 1941 года, был многим обязан закулисной дипломатии Ленина в Рапалло.
США в Генуэзской конференции не участвовали, и американцам казалось, что транспортный кризис объяснялся именно их отказом вести переговоры с советским правительством, не говоря уже о его признании. На встрече с Каменевым, состоявшейся примерно в это время, Куинну, назначенному в марте заместителем Хэскелла, сказали, что, пока США официально не признают Советскую Россию, свобода действий АРА будет ограничена. Иными словами, проблема была в американцах, а не в русских. В попытке заставить русских сделать хоть что-нибудь 10 апреля (в день открытия Генуэзской конференции) Хэскелл отправил Гуверу телеграмму, открытым текстом советуя приостановить закупки продовольствия в США и отправку зерна в Россию, пока советское правительство не продемонстрирует, что хочет продолжения гуманитарной операции. Как и планировал Хэскелл, советское правительство перехватило и прочитало его незашифрованную телеграмму, после чего Эйдук незамедлительно связался с ним, чтобы назначить встречу на следующий день.
По одну сторону стола расположились Хэскелл и Куинн, по другую – Каменев и Эйдук. С самого начала стало очевидно, что Каменев готов на все, только бы не лишиться американской помощи. Он признал, что реквизиция продовольствия носила “криминальный”[266] характер, и дал слово, что она немедленно прекратится. Он также пообещал прекратить аресты сотрудников АРА без согласования с американцами и увольнять любого своего подчиненного, виновного в препятствовании работе АРА. Каменев заверил Хэскелла, что на железной дороге составам АРА будет даваться тот же приоритет, что и составам советского правительства. В ходе встречи Каменев отчитал Эйдука за плохую работу на посту полномочного представителя и отметил, что внимание к этому вопросу нужно было привлечь гораздо раньше. Под конец Каменев дал Хэскеллу понять, что правительству известно, что никто, кроме американцев, не способен справиться с текущим кризисом в стране.