Советские власти посылали огромное количество заводских рабочих, состоящих в ВКП(б), в сельскую местность, где работала АРА, чтобы наблюдать за политическими настроениями крестьян и противостоять любому выражению благодарности американцам. Высказывались мнения, что американцы хотят не просто накормить голодных, но и провести их идеологическую обработку:
Рекламное дело, которое свойственно американцам, меня не возмущает, – писал советский чиновник из Татарской республики Карлу Ландеру, – но реклама ради рекламы, это уже совсем другое. Мне лично до смерти надоели их версии, что помощь является даром американского народа и первую благодарность за эту помощь заслуживает г-н Гувер; недаром они привезли из Москвы 3000 портретов г-на Гувера для их распространения. Это, очевидно, они привезли взамен сокращения пайков, но напрасно они полагают, что голодные дети будут сыты, глядя на эти портреты, хотя бы и г-на Гувера[333].
Из Каракулино Чайлдс отправился в Сарапул, стоящий ниже по течению Камы. Вскоре он отметил, что люди там находятся в “весьма отчаянном положении”[334]. В городе проживало 236 тысяч человек, из которых почти 75 тысяч получали помощь от АРА или – реже – от советского правительства. Но этого было мало: более 45 тысяч детей испытывали острую нужду, но не получали поддержки. Этим несчастным оставалось только умирать с голоду. Русский председатель местного комитета АРА, который также занимал пост председателя уездного совета, обратился к Чайлдсу с просьбой осенью кормить хотя бы часть взрослого населения Сарапула. В ходе поездки Чайлдс слышал подобные просьбы во многих городах, но каждый раз ему приходилось давать людям один и тот же ответ: АРА прекращает питание взрослых 31 августа. Как ни печально, Чайлдс “не мог ему ничего обещать”[335].
Из Сарапула они двинулись на восток, от речного простора в предгорья Урала. Здесь деревни напоминали Чайлдсу городки в американских Скалистых горах, а величественные сосновые и еловые леса поднимали ему настроение. 23 июля он добрался до Перми. Встретившись с чиновниками и представителями АРА, Чайлдс и Симеон поужинали в одном из городских ресторанов: на столе были суп, телятина, белый и черный хлеб, бутылка вина и мороженое. Заплатить за это пришлось 18 миллионов рублей, что по тем временам было немногим меньше 5 долларов. После ужина они прогулялись и зашли в небольшой парк, где оркестр играл классическую музыку. Высокомерному Чайлдсу это понравилось: ему показалось, что музыка “гораздо лучше”, чем можно услышать в подобном американском городке, “где гремит на всю округу дребезжащий регтайм, если его вообще можно назвать музыкой”[336].
Поездка убедила Чайлдса, что, хотя в Татарской республике голод удалось взять под контроль, в двух новых регионах ситуация ужасная – гораздо более серьезная, чем ранее в татарских селах. Помощь здесь оказывалась в недостаточном объеме. Значительная часть посевного зерна, судя по всему, была съедена, а это не сулило ничего хорошего грядущей зимой. Прежде чем измениться к лучшему, положение не могло не стать существенно хуже. Несмотря на мрачную картину, 29 июля Чайдлс написал матери с парохода “Печерец”, что ему очень нравятся такие поездки, которые, несмотря на физические неудобства, всегда были “увлекательны” и полны “откровений”. Они питали его жажду странствий. “Я стал настоящим кочевым цыганом и уже не знаю, смогу ли когда-нибудь обосноваться на одном месте”[337]. Он так нигде и не осел почти до самого конца своей долгой жизни.
Вернувшись в Казань, Чайлдс написал отчет о поездке и постирал одежду, а затем отправился к Георгине в Петроград. Вечером 10 августа он отправил ей из Москвы телеграмму, в которой просил встречать его на вокзале на следующий день в и часов. “С огромной любовью и поцелуями, Ривз”. Той ночью в поезде он написал матери письмо, чтобы в очередной раз объяснить свое решение. Четыре года Георгина с матерью жили “в маленьком аду на земле”, сказал он, а глубина чувств и смелость характера его невесты проявляются в том, что она идет на риск, не желая ставить крест на их отношениях. Учитывая ее согласие выйти за него замуж, угроза “инквизиции” со стороны ГПУ была вполне реальной, и нельзя было забывать о возможности более серьезных наказаний.
Георгина пришла на вокзал с кузиной. Встретив Чайлдса, они заехали за Матильдой, а затем отправились на обед в “Донон”, в прошлом один из самых модных ресторанов имперской столицы, снова открывшийся в годы НЭПа. За едой обсуждались последние приготовления к церемонии, назначенной на воскресенье. Чайлдс был так взволнован, что едва держал себя в руках.
Вскоре после полудня в воскресенье, 13 августа, он вошел в величественный Исаакиевский собор, увенчанный золотым куполом. На нем была заказанная по такому случаю из Лондона визитка. Под пение церковного хора появилась Георгина, одетая в синий шелк. Ее сопровождали двое свидетелей: кузен по отцовской линии Клокачев и господин Дюшен, бывший чиновник министерства финансов Российской Империи. Свидетелями Чайлдса были его казанский начальник Варен и руководитель транспортного отдела АРА майор Филип Мэтьюс. Короткая служба завершилась уже к трем часам. На обручальном кольце Георгины сиял бриллиант-солитер, подаренный матерью.
Гости расселись по трем автомобилям и поехали на прием в дом АРА. Чайлдсу особенно понравились подруги новоиспеченной тещи, несколько очаровательных немолодых женщин, “которые словно сошли со страниц старинного романа”[338]. Он весь вечер завороженно слушал их рассказы о старой петербургской жизни. Рядом с Вареном за столом сидела молодая княжна Чегодаева, представительница старинного русского рода, по легенде ведущего свое начало от Чингисхана. Чегодаева работала в отделении АРА в Москве, где привлекла внимание Варена. Между ними завязался роман, и он пригласил ее вместе с ним отправиться в Петроград на свадьбу. Глядя на счастье своего коллеги Чайлдса, Варен тоже начал задумываться о женитьбе.
На следующий день молодожены отправились на поезде в Москву. Чайлдс с Георгиной поселились в новых комнатах дома АРА в Казани, где их соседями по этажу стали Варен и княжна Чегодаева. Первые недели после свадьбы прошли в гармонии. Георгина играла на пианино, читала, а по утрам позировала Фешину, которому Чайлдс заказал написать портрет своей жены. В выходные они выезжали в Шеленгар, где АРА на лето сняла дачу, стоящую на берегу Волги, или наведывались в гости к Фешину, дом которого стоял в тихой сосновой роще за городом. “Я влюбляюсь в Ривза все сильнее (если это вообще возможно), – писала Георгина матери Чайлдса. – Он очень мил, очень внимателен и очень нежен по отношению ко мне”[339]. Вечером Георгина перепечатывала рукопись книги Чайлдса “Красные дни в России”, на которую сам Чайлдс возлагал большие надежды. Прочитавший ее журналист Артур Рул похвалил Чайлдса и отметил, что именно такой книги о России сейчас не хватает. Чайлдс планировал отправить рукопись в Macmillan Publishers в США, поскольку издательство выразило интерес, получив его предложение. Он чувствовал, что стоит “на пути к литературному успеху”[340].
В конце сентября Варена перевели в Москву, и они с Чегодаевой, которая теперь была его невестой, уехали из Казани. Чайлдс расстроился из-за отъезда одного из лучших своих друзей, даже несмотря на то что сам теперь стал главой округа. По его оценкам, миссия должна была продлиться еще месяцев восемь, и Чайлдса это вполне устраивало, ведь ему очень нравилось в России. Они с Георгиной начали строить планы на будущее и даже обдумывать поездку в Туркестан весной. В октябре Чайлдс взял Георгину с собой в короткую инспекционную поездку. Его впечатлили ее энтузиазм и любознательность, а также готовность посещать все встречи и сидеть до конца, как бы долго они ни продолжались. Основываясь на наблюдениях, сделанных в округе, Чайлдс пришел к выводу, что пик голода пройден и худшее позади. Среди его американских коллег немногие разделяли его оптимизм, но его это не заботило. Он восхищался стойкостью русских и безгранично верил в них. “Исключительная жизнестойкость русского крестьянина достойна огромной похвалы, – писал он матери. – Кажется, его ничто не пугает <…> В момент величайших испытаний русский восклицает: «Ничего!» Это характерное выражение значит: «Не велика беда»”[341].
Илл. 48. Портрет Георгины кисти Фешина
Чайлдс считал, что у России большое будущее. “Если ничто не помешает программе практического социализма, сегодня разрабатываемой в России, я уверен, что она восстановится гораздо быстрее, чем многие другие европейские страны”[342]. Он посоветовал матери прочитать опубликованную в 1908 году книгу Герберта Уэллса “Новый мир для старого”, в которой писатель защищал социализм. Чайлдс подчеркивал, что ничто не сможет лучше объяснить преимущества социалистической программы и опасности излишнего индивидуализма и частной собственности. По мнению Чайлдса, американцы в массе своей понятия не имели, что такое настоящий социализм, потому что массовая “истерия” ввела их в заблуждение. В его представлении социализмом было “все, что способствует всеобщему благосостоянию и сулит благо наибольшему числу людей”. По его оценке, президент Линкольн был социалистом, потому что боролся за создание правительства из народа и для народа, а не для отдельного класса. Но пока, печально заключал Чайлдс, люди были лишь “рабами под игом капитала”