28 октября в Казани прошел сильный снегопад, после которого Фешин привез портрет Георгины. Чайлдс похвалил его и счел, что он еще лучше его собственного портрета, написанного Фешиным. Чайлдс был влюблен и счастлив. “Жены чудеснее мужчине не найти”, – признавался он матери[344].
Глава 17Объединенные нации
Получив долгожданный отпуск, в октябре усталый Голдер покинул Россию и через Ригу отправился в Париж, а затем в Лондон. Август и сентябрь он частично провел в очередной инспекционной поездке. Ситуация на железной дороге улучшилась, но пока еще не все шло гладко. В эту поездку Голдер отправился в сопровождении Гарольда Фишера, официального историка российской миссии АРА, и перед выездом из Москвы сотрудники ГПУ посоветовали им в дороге не терять бдительности, поскольку на линии орудовали воры. Нескольких сотрудников АРА ночью ограбили, раздев до трусов, поэтому Голдер и Фишер забаррикадировали дверь и наглухо закрыли окно, прежде чем ложиться спать. На ночь они на всякий случай спрятали одежду под подушками.
Путь на Украину лежал через Брянск. На одной из станций американцы купили за 3,5 миллиона рублей жесткую жареную курицу. Киевские знакомые Голдера сообщили, что ситуация с продовольствием с его прошлого визита улучшилась, и все были благодарны Америке за помощь, которая также заставила спекулянтов снизить цены. Далее американцы отправились в Одессу. Город лежал в руинах, в отличие от Киева, не показывая никаких намеков на возрождение. Железнодорожные пути были забиты сломанными вагонами и паровозами, все деревья в городе были срублены, а некогда красивые дома лишены всего декора, который пошел на дрова. 1 сентября американцы вместе с толпой зевак наблюдали за военным парадом. У них на глазах одна из “летающих машин” упала с неба и убила несколько стоявших на земле человек, среди которых были и дети. Позже в тот же день полковник Уильям Гроув провез их с инспекцией по городу. Он сообщил, что в регионе свирепствуют бандиты, но АРА они при этом не трогают, предпочитая убивать евреев и коммунистов.
С весны Голдер переменил свое мнение о советском правительстве. Большевики перестали походить на “торговцев живым товаром”, как он писал в апреле, и теперь были нацелены на честную работу с США, надеясь на улучшение отношений. В середине октября Голдер из Парижа написал длинное письмо Гертеру, утверждая, что России и миру пойдет на пользу официальное признание страны со стороны США. Он отметил, что это укрепит позиции коммунистов, но лишь на время, поскольку, “установив официальный контакт с остальным миром, большевики автоматически обретут респектабельность, и эта респектабельность их убьет”[345]. Относясь к ним “по-человечески”, американцы имели все шансы оказать влияние на большевиков и изменить советское государство. Что бы ни сказали американские правые, продолжал Голдер, “мы должны пойти на это ради кровоточащей, страдающей России. При необходимости мы можем проглотить свою гордость и забрать назад свои слова, но мы обязаны спасти Россию, ведь она достойна спасения”[346]. Иначе им оставалось только ждать, а это грозило смертью миллионам россиян.
Эти аргументы не убедили Гертера. Он по-прежнему полагал, что к изменению политики советское правительство могут склонить лишь западные кредиты и инвестиции, а не дипломатическое признание, но Россия не получит ни кредитов, ни инвестиций, пока новое правительство не признает иностранные долги старого режима и не гарантирует право на частную собственность. Получив копию письма Голдера, Гувер и госсекретарь Хьюз согласились с Гертером.
Резкая перемена взглядов Голдера удивляет. Никто из американцев, работавших в АРА, не знал Россию лучше его, и он, казалось бы, должен был понимать, что обмен послами не решит глубоких противоречий между странами, а также не поможет справиться с серьезным недоверием по отношению к США, которое наблюдалось не только в советской элите, но и во всем государственном аппарате.
Очевидно, Голдер забыл о совете своего друга Сергея Ольденбурга. Ранее тем летом Голдер спросил Ольденбурга, видного специалиста по древней Индии и министра народного просвещения Временного правительства, стоит ли США признать Советскую Россию, чтобы обеспечить приток западного капитала для оживления российской экономики. Ольденбург, который лучше Голдера понимал сложившуюся в стране ситуацию, ответил, что помощь извне не решит текущих проблем. “Наше спасение, – сказал он, – должно прийти не извне, а изнутри”. Большее американское участие лишь вызовет гнев коммунистов и приведет к резкой негативной реакции, которая выльется в новую волну экстремизма наподобие той, что поднялась накануне перехода к НЭПу. Русские должны были сами решить свои проблемы, и Ольденбург не сомневался, что у них все получится. “Все страдания, все печали, с которыми мы столкнулись и сталкиваемся сейчас, учат нас, русских, мыслить ясно, а это великий шаг на пути к прогрессу”[347]. Старый ученый был прав насчет опасностей американского вмешательства, но ошибался, считая, что страдания научили русских мыслить ясно, и кровавый террор 1930-х доказал, как сильно он заблуждался на этот счет.
На позицию Голдера влияли частые встречи с Карлом Радеком, который к тому времени перестал быть главным критиком американцев. По свидетельству Голдера, они с Радеком “довольно близко сошлись” за ужинами в Розовом доме. Снабжая Радека книгами по американской политике и культуре, Голдер убедил себя, что ему удалось смягчить взгляды старого коммуниста. Дружба с Радеком – и высказывания других высокопоставленных чиновников, включая члена Политбюро Алексея Рыкова, занимавшего пост председателя Высшего совета народного хозяйства, о преимуществах использования американского капитала для развития ключевых регионов страны – заставили Голдера поверить, что советское правительство отошло от коммунизма навсегда.
Однако взгляды Голдера изменились не только благодаря его прочтению сложившейся политической ситуации. Голдеру было больно смотреть на страдания родной страны, и он хотел увидеть ее возрождение. 5 ноября, накануне отъезда из Лондона в Россию, он написал коллеге из Стэнфорда, что радуется возвращению не больше, чем “путешествию в ад”. “Жизнь здесь тяжела, уныла и безнадежна, – писал он через две недели из Москвы. – Чем ближе мы были к России, тем острее я чувствовал тоску. Печаль, уныние, подавленность, упадок духа повсюду”[348]. Он пытался подавить в себе порыв к состраданию и взглянуть на ситуацию с отстраненностью интеллектуала: “Но все это интересно с точки зрения социальной науки. Это жестокий социальный эксперимент[349].
В начале осени между московским руководством АРА и советскими лидерами установились хорошие отношения. 8 сентября в “Правде” опубликовали интервью с Хэскеллом, в котором он хвалил советское правительство за лояльность, особенно отмечая “честность и порядочность русских граждан”[350]. Четыре дня спустя советское правительство создало Центральную комиссию по борьбе с последствиями голода (Поел едгол), тем самым возвестив о выходе на новый этап, который предполагал поддержку людей в пострадавших районах после победы над голодом. 16 сентября “Известия” провозгласили: “Хребет голода сломан”[351]. В том же месяце было приведено в исполнение решение прекратить питание взрослых и сосредоточиться на кормлении наиболее нуждающихся детей, принятое 30 июля на совещании руководителей АРА в Нью-Йорке. Планировалось, что АРА проведет небольшую операцию зимой и покинет Россию перед сбором урожая 1923 года.
Если из Москвы казалось, что миссия добилась успеха, в зоне голода складывалось совершенно иное впечатление. Из Пугачевского уезда докладывали о гибели посевов. Местный советский представитель при АРА в том же месяце сказал Сирилу Куинну, что ситуация хуже, чем годом ранее, и попросил не сокращать масштабы операции. Один сотрудник гуманитарной миссии описал увиденное в Пугачеве словом “холокост”[352]. Советское руководство, однако, и слышать не желало такие негативные оценки. Москва хотела, чтобы с голодом было покончено, и сообщала о победе над ним.
В честь годовщины работы АРА в России правительство устроило банкет, на котором выступали танцоры Большого театра и квартет Страдивари. Ландер, сменивший Эйдука на посту полномочного представителя советского правительства при АРА, поднялся, чтобы от имени голодающих масс поблагодарить организацию за спасение миллионов жизней и отдать должное “честной и энергичной” работе американцев, из которых на банкете присутствовало около пятидесяти человек. В ответ Хэскелл поблагодарил советских руководителей, особенно сидевших за столом Льва Каменева, всегда делавшего все возможное, чтобы помочь Хэскеллу в его начинаниях, и “товарища Дзержинского, которому миллионы [людей] были обязаны жизнью”, поскольку он сумел разрешить железнодорожный кризис, возникший весной. Затем Хэскелл выразил надежду, что опыт прошлого года приведет к установлению нормальных отношений между странами, поскольку у русских в Америке много друзей, включая Гувера, а российский и американский народы имеют много общего. “Это две единственные в мире нации, которые должны быть в единении, – сообщали «Известия», – и он не видит причин, которые могли бы помешать этому”[353]. Подняв бокал, Хэскелл, к огромному удовольствию хозяев, заявил: “Ни одна нация в мире не относится с большим уважением и любовью к русским, как американцы”