Эта книга попала в руки императрицы Александры Федоровны. Прочтя ее, царица заявила, что желает видеть автора в качестве личного врача своей семьи.
«За отличие, оказанное в делах против японцев», он был награжден орденами святого Владимира II и III степени с мечами. В 1908 г. царская семья, лишившись лейб-медика, остановила свой выбор на Е. С. Боткине. Когда императрицу спросили «почему», она ответила, что он был на войне.
Евгений Сергеевич Боткин повторил карьерный путь отца, который также состоял лейб-медиком двух русских царей – Александра II и Александра III.
В обязанности Е. С. Боткина входило лечение всех членов семьи, к которым он относился с большой любовью и преданностью.
Особое внимание Е. С. Боткин уделял нуждающимся в его постоянной помощи императрице Александре Федоровне, страдающей постоянными приступами ревматизма после перенесенной дифтерии, и царевичу Алексею. Ему Е. С. Боткин уделял больше всего времени, иногда не отходил от постели больного гемофилией (опасным и непредсказуемым заболеванием) мальчика днями и ночами. Врач не только лечил, но и окружал его всемерной заботой и вниманием. Это находило взаимный отклик у ребенка, который был не только привязан к Евгению Сергеевичу, но как-то написал ему: «Я Вас люблю всем своим маленьким сердцем».
«Боткин был известен своей сдержанностью. Никому из свиты не удалось узнать от него, – отмечал начальник канцелярии Министерства Императорского двора генерал А. А. Мосолов, – чем больна государыня и какому лечению следуют царица и наследник. Он был, безусловно, преданный их величествам слуга».
Не все гладко было в его семейной жизни, судьба готовила ему одно за другим тяжелые испытания. Так, в 1910 году, увлекшись революционными идеями и молодым студентом, уходит его жена Ольга Владимировна. Евгений Сергеевич остается с троими младшими детьми – Дмитрием, Татьяной и Глебом, старший – Юрий, жил уже отдельно. Только любящие и беззаветно преданные ему дети спасали от отчаяния. Он никогда не пользовался своим положением, внутренние убеждения не позволяли ему попросить за сына Дмитрия, который ушел на фронт с началом войны в 1914 году и, прикрывая отход разведывательного казачьего дозора, героически погиб 3 декабря 1914 года, был посмертно награжден Георгиевским крестом IV степени. Для Евгения Сергеевича эта была незаживающая всю жизнь душевная рана.
В феврале 1917 года было свергнуто самодержавие и вместе с ним рухнули не только все государственные институты, но и все нравственные устои. Царская семья, а чуть позже и император, были заключены в Александровский дворец Царского Села. Всему царскому окружению было предложено либо разделить участь вместе с узниками, либо оставить их. Е. С. Боткин на короткое время оставил Романовых, чтобы помочь вдове сына Дмитрия, заболевшей тифом, и после ее выздоровления вернулся к пленной царской семье. Царь и царица обвинялись в государственной измене и А. Ф. Керенский настаивал на смертной казни кого-либо из Романовых. И хотя обвинение не подтвердилось, узники не были освобождены, царскую семью в ночь с 31 июля на 1 августа 1917 года отправили поездом в Тюмень. Е. С. Боткин последовал вместе с ними. На вопрос царя, как же он оставит детей – Татьяну и Глеба, – доктор ответил, что для него нет ничего выше, чем забота об Их Величествах. Из Тюмени изгнанников повезли пароходом в Тобольск. 13 августа царскую семью поместили в бывшем губернаторском доме, а ее свиту, где были и врачи Е. С. Боткин и В. Н. Деревенко, в доме напротив. Причем Е. С. Боткин, по распоряжению А. Ф. Керенского, обслуживал Их Величества, второй врач – конвой и охрану. 14 сентября 1917 года в Тобольск прибыли дочь Татьяна и сын Глеб, они разместились в комнате, предназначенной их отцу.
Большевики предложили Е. С. Боткину оставить царскую семью и выбрать себе место работы, например в какой-нибудь московской клинике. Понимая, что грозит царской семье, врач предпочел спасению верность присяге, данной когда-то царю: «Я дал царю мое честное слово оставаться при нем до тех пор, пока он жив».
В ту роковую ночь 17 июля 1918 года Евгений Сергеевич даже не ложился, словно предчувствуя что-то. Его письмо к брату оказалось недописанным и прервалось на полуслове. Он писал, «что скорее умрет, но предпочитает оставить сиротами своих детей, нежели бросить без помощи пациентов и предать клятву Гиппократа…» В половине второго ночи комендант Юровский попросил его разбудить царскую семью. Сначала он сказал, что их проводят в другое безопасное место, а потом объявил решение Уральского совета о казни царской семьи. Раздались выстрелы… После первых залпов убийцы добили свои жертвы. По словам Юровского, доктор Боткин был еще жив и спокойно лежал на боку, как будто заснул. «Выстрелом в голову я прикончил его», – позднее писал Юровский.
Последний лейб-медик, последнего русского императора до самой последней минуты был верен долгу врача и кодексу чести. Он сделал свой выбор.
В одном из своих писем Евгений Петрович Боткин признавался, что его душевные силу укрепляет Слово Господа: «Претерпевший же до конца спасется». Он был верующим, глубоко религиозным человеком, жил с верою, надеждою и любовью. Любовью к своим ближним, и это дало ему силы перенести такие страшные испытания.
«Это Захарьин запретил!» (Г. А. Захарьин)
Разрешите вам представить выдающегося московского врача-терапевта «всех времен» Григория Антоновича Захарьина (1829–1897), человека непростого, всю жизнь болевшего – у него был ишиас (неврит седалищного нерва). Свой ишиас Григорий Антонович сравнивал с пушечным ядром, прикованным к ноге каторжника, его преследовали приступы упорной боли. В силу этого он имел тяжелый и неуравновешенный характер. Он был неспособен на компромиссы, всегда называл вещи своими именами. Тем не менее слыл в Москве очень хорошим врачом. Г. А. Захарьин после блестящего окончания в 1852 году медицинского факультета Московского университета, защиты диссертации и стажировки в Берлине и Париже был назначен профессором и директором факультетской терапевтической клиники. Ее он возглавлял почти 35 лет. Г. А. Захарьин наблюдал царскую семью, был почетным лейб-медиком императора Александра III, лечил семью Л. Н. Толстого, который испытывал к нему глубокую личную симпатию и уважение как к талантливому врачу и диагносту. В своем коротком письме в апреле 1887 года он писал: «Дорогой Григорий Антонович! Пишу Вам в первую свободную минуту, только с тем, чтобы сказать Вам, что я очень часто думаю о Вас и что последнее свидание с Вами оставило во мне сильное и хорошее впечатление и усилило дружбу к Вам. Прошу Вас верить и любить меня также, как я Вас. Ваш Л. Толстой». Он очень дорожил мнением Г. А. Захарьина и часто бывал у него, советовался о мучивших «головных болях, о приливах к мозгу».
Столь же высоко ценил талант врача и другой его современник А. П. Чехов, ему принадлежат такие слова: «Предпочитаю из писателей Толстого, из врачей – Захарьина».
За Г. А. Захарьиным закрепилась заслуженная слава непревзойденного диагноста и доктора, поставившего на ноги многих людей разных сословий.
Г. А. Захарьин говорил о себе словами Суворова: «Ты, брат, тактик, а я – практик». Он всегда ходил в длинном, наглухо застегнутом френче ниже колен, в мягкой некрахмаленной рубашке, потому что крахмальное белье его стесняло. Из-за болезни, постоянно его мучившей, даже летом носил валенки. В таком виде посещал не только неимущих, но и ходил во дворцы к состоятельным больным. Поднимаясь по лестнице, присаживался на каждой междуэтажной площадке на стул, который за ним носили. Г. А. Захарьин абсолютно не выносил шума, и во время его консультаций останавливали даже часы, а клетки с птицами уносили.
Даже богатые больные часто заискивали перед ним, зная его резкий характер и опасаясь его вспышек, сопровождающихся грозным постукиванием огромной палки, с которой он никогда не расставался из-за своей болезни.
Он всегда вел упорную борьбу с антисанитарией. Конечно, условия жизни ремесленников, кустарей, рабочих, ютящихся в лачугах в тесноте и грязи, трудно было как-то улучшить. Но антисанитария царила и в быту московских купцов и чиновников, «толстосумов» и вельмож, которых Г. А. Захарьин «разносил» за это. Вот как описывают современники Г. А. Захарьина купеческий быт того времени: «Еще свежи в памяти антресоли, парадные комнаты и вонючие спальни, тесные детские постели у стен и т. д. Кто не помнит повального обжорства и пьянства, кто не знавал, какие грубые и дикие нравы царили в нашем обществе? Воздух считали за ничто. Чем теплее и духовитее, тем пользительнее, и обыкновенно эта духовитость начиналась с парадного крыльца и заходила до спален, как мест невидимых и посторонними не посещаемых». Г. А. Захарьин с исключительным упорством и настойчивостью объяснял хозяину такой квартиры значение воздуха, света, гигиенического образа жизни.
Если он встречал сопротивление со стороны упрямых пациентов, которые не хотели расставаться со своим старым духовитым бытом, то не соглашался их лечить. Люди повиновались ему, отказывались от своих дурных привычек, изменяли свой быт и на недоуменные вопросы окружающих отвечали: «Это Захарьин запретил». Григорий Антонович говорил, что «без гигиены и профилактики лечебная медицина бессильна. Победоносно спорить с недугами масс может лишь гигиена».
Частенько Г. А. Захарьин ругался в купеческих домах – подчас никакого терпения не было переносить те нелепости, которыми была полна обстановка замоскворецких купцов, и выслушивать больного о его безобразном образе жизни, способствующем возникновению заболевания. Лично знавший Г. А. Захарьина профессор Н. А. Митропольский вспоминал такие эпизоды.
Однажды к Григорию Антоновичу прибыл из Сибири «очень богатый и грубый купец, пустившийся без стеснения рассказывать о своих похождениях, приведших к болезни». Захарьин начал сердиться, наконец, не выдержал: «Ах ты скот, – завопил он, – ты делаешь и делал разные пакости, и о них, как ни в чем не бывало, рассказываешь! Тебя бить за это мало! – и схватился за палку. – Если ты так будешь жить, как жил, – кричал он, наступая на опешившего купца, – то тебя должен каждый бить, да ты и помрешь, если не оставишь своих скверных обычаев. Говорить с тобою противно!» Тем не менее последовал ряд врачебных указаний, и перепуганный пациент поклялся, что исполнит все в точности.