Потом город Долгопрудный долго обсуждал, что произошло около физтеха. Говорили, что взорвалась какая-то установка, что два трупа в городском морге после падения лестницы встали со своих полок и куда-то ушли, что перестали заикаться двое подростков и начали заикаться тридцать взрослых. Говорили даже, что вахтерша нашего общежития теперь пускает всех в любое время.
Да мало ли что говорили…
Но вот промелькнули другие корпуса общежитий, неслышно скользнула за окном платформа «Новодачная», ушли воспоминания. Приближался Белорусский вокзал.
А там были новые воспоминания.
Ох, охрана
На платформе около забора стояли два охранника. Было непонятно – они охраняют забор от меня или меня от террористов. Вид у них был очень серьезный. Я не люблю серьезных людей. Они придумывают проблемы там, где их нет. Я подошел к одному, чтобы спросить про такси. Он отвернулся, достал рацию и начал бормотать:
– Первый, первый, я пятый…
Детские игры взрослых мужчин.
По-настоящему вокзалы могут охранять только люди, неотличимые от обычных пассажиров.
Белорусский вокзал и другие
Я заглянул в здание вокзала, в вестибюль метро и понял, что не в той кондиции, чтобы мне там было хорошо. Есть казенные дома, где можно сидеть с чашкой кофе, и тебе там замечательно. Я такие заведения не очень люблю. Они для гурманов, эстетов, бездельников, очень творческих людей и усталых туристов. Есть заведения, где хорошо становится после двойного наката по сто грамм. Это мне нравится. Люди там незатейливы, открыты, ругают власть, начальство, погоду, но умеют радоваться мелочам и любят собеседников, пока им не противоречат. Но самые лучшие заведения, где хорошо становится после нескольких глотков светлого холодного пива. Звуки приглушаются, набегают мысли, которые хочется думать, все люди становятся милыми и красивыми.
Белорусский вокзал относится ко второй категории, а Шереметьево к первой, как бы ни старались там напоить пивом. Забегая вперед, скажу, что в печальный день отлета я взял в Шереметьево пиво и еще что-то. Пиво называлось «Сибирская Корона». Я его уже брал в разных ресторанах Москвы и даже начал к нему привыкать. Но в Шереметьево я оставил недопитыми половину кружки. Не тянет Шереметьево на третью категорию!
Такси и таксисты
– Командир, мне до ВДНХ.
Командир – это самый главный среди кучки немолодых мужиков с цепкими глазами. Он рассматривает наклейки на моем чемодане и, не вынимая сигареты изо рта, тихо цедит:
– За тыщу отвезем.
Я работал таксистом и знаю все ухватки.
– За тыщу я пешком дойду, за пятьсот поедем?
– Поедем, раз такой умный.
– Тогда я за четыреста пойду искать.
– Не ищи! Эй, мужики, за четыре сотни кто на ВДНХ сгоняет?
Мой чемодан подхватывает мужичок в серой куртке с маленьким морщинистым лицом. Его машина без счетчика – это бомбила.
– Много командиру отстегиваешь?
– Лучше не спрашивай, а то я нервно буду ехать. Вот раньше я в «Краснодаре», магазин такой, работал. Всегда сыт, каждый вечер выпивал, днем в кабине мог подремать. А тут по 16 часов за рулем, в пробках нанюхаешься, к вечеру не то что выпить, жить не хочется. Но деньги хорошие.
Когда я так зарабатывал, то почти всё заработанное уходило на запчасти к моим «жигулям». Мужичок ведет свой «фольксваген» мастерски. Я могу расслабиться и смотреть в окно. Зимой Москва серая и неприветливая. Я люблю летнюю Москву. Летом все люди открыты, расслаблены, улыбаются. Особенно в районах, где мало приезжих. Зимой все спрятались в меховые воротники, закрылись капюшонами. В капюшоны просунуты руки с телефонами, глаза прикрыты, холодные губы что-то шепчут в микрофоны трубок. Холодные неприветливые здания, люди в домиках своей одежды, замкнутые в своих проблемах.
Зеркало
Я хожу по квартире и восхищенно цокаю языком. Дочка сделала ремонт, я перестал узнавать свое жилье. На полу серая теплая плитка, порсторно, кажется, что даже туалет стал выше и шире. В ванной комнате вместо ванны – душевая кабина. Дочка, как и я, ценит свое время и в ванне не отмокает. Стиральная машина стоит в углу, ее почти не видно. Я смотрю вокруг и пытаюсь найти хоть что-то из моей прежней жизни.
– Пап, ты что! Вот табуретки, они еще с Ленинского проспекта. Комод – это с набережной Максима Горького. И еще твое зеркало.
Зеркало висит в прихожей. Был такой период, когда кооперативы делали огромные зеркала в вычурных тяжелых рамах с завитушками. Комод был из 19-го века и тоже был с завитушками. Зеркало и комод подошли друг к другу и стали жить рядом. В зеркале долго отражался вечно усталый парень в черной короткой кожаной куртке, сером свитере и черных джинсах. Иногда в зеркале можно было увидеть гостей. В прихожей всегда романтический полумрак, и гости казались в зеркале необычайно красивыми и даже загадочными.
Сейчас зеркало было покрыто толстым слоем пыли после ремонта.
– Я вытру? – спросил я.
– Не надо! – попросила дочка. – Потерпи десять дней, пока тут будешь жить.
Она накормила меня щами, показала, где находится курица с картошкой, горделиво продемонстрировала забитый холодильник, дала мне сотовый, пожелала веселиться и уехала. Я остался один на десять дней.
Я побродил по квартире и опять подошел к зеркалу. Оно и раньше было необычным. Я помню, что продавец, помогая запихнуть его в машину, сказал, что оно принесет мне счастье.
– Это зеркало показывает только хорошее и красивое, – сказал он.
– А если туда посмотрит плохой человек? – спросил я его.
– Тогда там будет пустое место, – сказал он.
Все мои гости были хорошими людьми. Зеркало их омолаживало и делало красивее. Сейчас, сквозь слой пыли, можно было разглядеть усталого небритого мужчину с изрядно поседевшими волосами. Я подошел поближе и увидел в зеркале, что в комнате кто-то сидит в кресле. Я повернулся – в кресле никого не было!
Я знал такое свойство зеркала. Хорошие люди, уходя из моей квартиры, оставляли в зеркале свои отражения. Просто так, чтобы мне не было одиноко.
Сломан кодовый замок
Мне нравится, когда не работает кодовый замок у нас в подъезде. Запомнить четыре цифры я не могу и приходится изучать, какие кнопки на замке самые блестящие, самые нажимаемые. Потом путем несложного перебора пары комбинаций цифры всплывают в памяти. Вернее, их помнят пальцы. Голова не помнит ничего.
Неработающий замок нравится и местным бомжам. У нас, наверное, лестницы мягкие. Сегодня один бомж проспал на ступеньках всю ночь и еще полдня.
А я полночи смотрю в потолок и думаю о вечном. Вернее, пытаюсь думать об этом.
А думаю о женщинах.
Это приятнее!
Геннадий Шпаликов
ВГИК находится неподалеку от моего дома. При входе во ВГИК трое великих смотрят в разные стороны и думают о своем. Один из них – Шпаликов.
В 27 лет Геннадий Шпаликов написал сценарий одного из лучших наших фильмов – «Я шагаю по Москве». Слова к одноименной песне – тоже его. Слава, деньги, красавица жена, дочка… В 37 лет он кончает жизнь самоубийством.
Ангел-хранитель ушел от него, решив, что он выполнил свое предназначение?
Другие похитрее будут. Ни хрена не делают, и ангелам приходится долгие годы ждать, когда, наконец, они возглавят армию или напишут «Анну Каренину».
А они пьют и не пишут.
А ангелы все ждут и ждут.
КПСС
Так назывался пивной ресторан около ВГИКа. КПСС – это Коммунистическая Партия Советского Союза. Это для тех, кто не знает. Советский Союз – это была страна, за которую люди отдавали жизни.
Я верил в романтику комсомольских строек и хотел уехать в Сибирь. Так сделал мой брат. И длинный рубль был не главным мотивом его поступка. Но я знаю людей, у которых были расстреляны почти все члены семьи. Практически ни за что! Партия и тут и там приложила руку.
Можно эту партию любить. Можно эту партию ругать. Можно эту партию ненавидеть. Но нельзя над ней смеяться.
И не надо открывать рестораны с таким названием. У нас было прошлое, и пусть оно будет таким, каким оно было. А не источником пьяных шуток.
Я все время читал твое письмо
Мы с дочками в музее Маяковского на Мясницкой. Около здания ФСБ. Это рабочий кабинет поэта. Знаменитая комната, где
Грудой дел, суматохой явлений
День отошел, постепенно стемнев.
Двое в комнате. Я и Ленин —
Фотографией на белой стене.
Квартира около Таганки не удостоилась быть музеем. Там сейчас какой-то офис.
В этот музей не стоит ходить, если вы не умеете любить.
Это я так думаю.
А если умеете, то вы будете стоять и перечитывать простые строчки: «Отныне меня никто не сможет упрекнуть, что мало читаю. Я все время читал твое письмо».
И еще строка из последнего письма Маяковского: «Лиля – люби меня».
Без восклицательного знака.
Там еще можно много чего посмотреть. И про футуристов, и про Первую Мировую Войну, и про революцию, и про окна РОСТА, и про семью Бриков, и про театр…
Но, главное – не забудьте эти строки.
Такой большой и сильный человек.
Такой нежный и слабый.
И всё в одном.
Манежная площадь
Я не люблю современную Манежную площадь.
Раньше я любил ее открытость. А теперь она вся в дешевых побрякушках и пирсинге. И еще как будто чем-то намазана.
Но меня никто не спрашивал о ее судьбе. Просто сделали и все. Не нравится – уходи!
Так все чаще и чаще.
У меня все меньше сил что-то изменить. Осталось последнее оружие – уйти и забыть. И помнить то, что было. Так уходят от женщин, которые стали чужими и которых уже не изменить. Женщин вообще невозможно изменить. Их можно любить или уйти, если не любишь.
Ты вырываешь листок из блокнота с ее телефоном, комкаешь, бросаешь на землю и уходишь. А потом возвращаешься, находишь этот листок, разглаживаешь и прячешь в карман.