1
Царю Алексею Михайловичу пришлось стоять во главе Московского государства в сложное время борьбы различных течений русской жизни, в эпоху перестройки всего ее государственного и общественного уклада, ломки привычных воззрений и бытовых навыков. Облеченный огромной властью, он находился в центре крупнейших национальных интересов и очередных задач внешней и внутренней политики, исключительных по исторической значительности, бурных столкновений старых традиций с новыми веяниями в жизни церкви и московского общества. До глубин своих всколыхнулась в XVII в. Московская Русь в поисках новых путей дальнейшего исторического развития своей национальной силы. Даровитая натура царя Алексея вскормлена содержанием этих исканий и по-своему чутко на них откликалась. Но весь духовный склад царя, более созерцательный и впечатлительный, чем боевой и творческий, сделал его типичным представителем тех поколений «переходного» времени, которые плывут по течению, не руководя им, и если не запутываются безнадежно в противоречиях отмирающей старины и нарастающих новых явлений в общественной и духовной жизни народа, то примиряют их в условном компромиссе личных воззрений, проходя мимо наиболее острых проблем переживаемого исторического момента.
Судьба послала царя Алексея из замкнутого быта царского «верха» на престол в такую пору, когда на «верху» могло казаться, что власти предстоит мирная и благодарная задача завершить строительную работу предыдущего поколения, закончить умиротворение государства. Бури Смуты давно миновали. Государственный порядок восстановлен и успел окрепнуть. Глухие раскаты отголосков «великой разрухи», постепенно слабея, затихли. Царь-юноша спокойно принял власть по благословению отца и по прежнему крестному целованию всех чинов Московского государства, которые, избрав на престол Михаила Феодоровича, целовали ему крест и «на детях его, каких ему, государю, Бог даст». Москва присягнула новому царю наутро по смерти его отца, 13 июля 1645 г., а царское венчание произошло 28 сентября, с особой торжественностью. По рассказу Котошихина, на это венчание созван был собор, где, кроме «всего духовного чина», бояр, окольничих и думных людей, были все ближние люди и дворцовые чины, московские служилые люди, гости и сотенные люди торговые, а также провинциальные дворяне и дети боярские и посадские люди «по два из города», и всем собором, при участии черни – народной толпы московской – «обрали» царя Алексея на царство и учинили «коронование» в соборной церкви. В осложнении обряда царского венчания торжественным провозглашением царя, его всенародным «обраньем», можно видеть стремление закрепить за первым преемником родоначальника новой династии сочувствие населения и признание нового династического права, но само это право создано не «обраньем» 1645 г., а избранием 1613 г. Устроителю торжества, царскому воспитателю Б.И. Морозову, современники приписывали некоторую спешку с венчанием на царство своего питомца, так что «не все в стране, кто желал, могли явиться для присутствия на нем»; но это суждение Олеария – единственный намек на какое-то политическое нервничанье государева «верха», не совсем понятное в данных условиях.
Царь Алексей возложил на себя венец, как государь прирожденный, и вступил в управление «делом Божиим и своим государевым и земским» в сознании данного ему свыше права и в твердой надежде на «милость Всемогущаго Бога и свое государское счастье».
Правительствующая среда не претерпела существенных изменений с началом нового царствования. Близко к власти и престолу стали люди, связанные тесными личными отношениями с кругом деятелей времен царя Михаила. Первое место занял Б.И. Морозов, ревниво окружавший царя своими людьми, проводя их и на важные административные должности. Обморок, поразивший дочь Федора Всеволожского, когда царь на «смотринах» избрал ее своей невестой, был использован, чтобы отстранить возвышение, по свойству с царем, новых людей; Всеволожскую с родней сослали в Сибирь, обвинив в сокрытии падучей болезни, и только много позднее, в 1653 г., позволили им жить в дальних поместьях. Царю нашли невесту в своем кругу – Марию, дочь Ильи Даниловича Милославского, который приходился племянником влиятельному думному дьяку Ивану Грамотину; а вскоре после царского брака Морозов женился на ее сестре, Анне. Милославские, в согласии с ним, заняли видное положение при дворе и в администрации. На правительственных верхах стала сплоченная группа дельцов, не блиставшая ни государственными дарованиями, ни бескорыстием, и омрачила начало нового царствования безудержным служением тому, что царь Алексей позднее с горечью назвал однажды «злохитренным московским обычаем»: волоките и неправедному суду, вымогательствам и произволу. При них «дела мало вершились», а если «вершились», то в пользу тех, за кого «заступы большия» и кто больше посула даст; челобитчики изнемогали по приказам от «издержек великих подьячим и людям дьячим и сторожам», чтобы дойти через них до больших дьяков и бояр; но и этим надо было платить немалые суммы, ублажая высших сановников, чем кто любит: князя А.М. Львова «сижками свирскими», Б.И. Морозова – лебедями. Словом, жила и крепла «злохитренная» традиция, на которую так громко жаловались всякого чина люди на Земском соборе 1642 г., говоря, что разорены «пуще турских и крымских бусурманов московскою волокитою и от неправд и от неправедных судов».
Все громче стал раздаваться народный ропот. В Москве особенно ненавидели клевретов царского тестя – Траханиотова, ведавшего Пушкарским приказом, думного дьяка Назара Чистого да судью Земского приказа Леонтия Плещеева, по имени которого москвичи называли разгул чиновничьего произвола «плещеевщиной». Про молодого царя поговаривали, что он того не ведает, что его именем творится, а то и так, что царь «глядит все изо рта бояр, они всем владеют: он все видит, да молчит». Царь Алексей не мог ничего поделать не только по юности. Привязчивый и доверчивый, он чтил воспитателя своего как второго отца и невольно стушевывался перед ним и своим тестем с их близкими, доверенными людьми; позднее, когда он был окружен людьми его личного выбора, недовольные повторяли укор, что царь «не умеет в царстве никакой расправы сам собою чинить, люди им владеют»; но тогда властное влияние, за исключением царской родни – Милославских, – находилось в руках и чистых и дельных: царь Алексей умел чутко расценивать людей и ставить им высокие нравственные требования и лишь достойных дарил своим доверием, когда не был связан личными дворцовыми отношениями, перед которыми сдавалась его мягкая натура. Но в начале царствования свойства правящей среды были таковы, что должны были стать вразрез и с потребностями государства, и с настроениями государя.
Напряженная работа по восстановлению государственного порядка и государственной силы, выполненная в царствование Михаила Феодоровича, настоятельно требовала завершения, и есть основания думать, что на соборе, созванном к царскому венчанию, всяких чинов люди били государю челом не только о нуждах своих и обидах, но и об утверждении крепком его государевым уложением праведного и безволокитного вершенья всех дел. О таком уложении по отдельным вопросам не раз бывали челобитья и на прежних соборах, и вне их от разных общественных групп. Задача пересмотра и законодательного определения отношений и порядков, сложившихся по мере успокоения страны от разрухи Смутного времени, действительно назрела. И такая задача, по крайней мере в ее формальной, кодификационной стороне, как нельзя более соответствовала личным настроениям царя Алексея. Сознательная религиозность и нравственная вдумчивость внушала ему искреннее стремление выполнить призвание власти, данной от Бога, – «люди Его, Световы, рассудите вправду, всем равно», и оно сходилось с эстетическими склонностями его натуры, требовавшей, чтобы «никакой бы вещи без благочиния и без устроения уряженнаго и удивительнаго не было», в мечте так «государево царственное и земское дело утвердите и на мере поставите», чтобы «московскаго государства всяких чинов людям, от большаго до меньшаго чину, суд и расправа была во всяких делах всем ровна», а государево уложение о них «впредь было прочно и неподвижно». Воспитанный в традициях чинного обряда государевой жизни, комнатной и выходной, большой знаток и любитель благолепного чина церковного, царь Алексей находил, что и малая всякая вещь должна быть «по чину честна, мерна, стройна, благочинна», для чего надо, чтобы «всякой вещи честь, и чин, и образец писанием предложен был». Тем более был он сторонником регламентации по уставному уряженью всего быта церковного и государственного. Подобный строй чувств и воззрений в применении к делам правления отвечал, в значительной мере, потребности утверждения в государственном быту законного порядка и большей определенности отношений, прав и обязанностей населения. Но жизнь русская, терзаемая внутренними противоречиями, так резко сказавшимися в Смуту и еще не побежденными с подавлением «разрухи», нуждалась не только в уставном итоге выполненной строительной работы. Она требовала серьезных и коренных преобразований в области государственного хозяйства и управления, социальных отношений, требовала развития национальных средств, материальных и культурных. Однако сознание, что состояние страны настоятельно требует значительного расширения творческих задач власти, лишь постепенно пробуждалось в государственных деятелях XVII в., и правительство царя Алексея пришло к опытам преобразования в отдельных вопросах управления только путем практического опыта, откликаясь на очередные нужды, указанные самой жизнью. Во главе этого правительства стоял государь, отнюдь не созданный для роли деятельного и смелого преобразователя, а окружавшие его вершители судеб Московского государства шли к новым приемам управления ощупью, попутно разрешая затруднения, встреченные на практике. Одним из главных источников сведений о положении дел и нуждах государства служили соборные «сказки» и челобитные, с какими обращались к верховной власти различные общественные группы. Всего ярче раскрывали эти ходатайства глубокое расстройство финансовой системы, крайнюю неравномерность обложения по «сошному письму», устарелому, не согласованному ни с экономической действительностью, ни с назревшей потребностью единства в государственном хозяйстве и управлении. Еще при царе Михаиле на Земских соборах не раз делались указания на крайнюю необходимость финансовой реформы, для уравнения податной тяготы, для установления ее равномерности и всеобщности. Указано было и средство: обложение всякого чину людей, владевших землей, не по «сошному письму», а по количеству крестьянских хозяйств каждого имения «поворотно» или «подворно». Этим достигалось бы, с одной стороны, освобождение плательщиков от «навальнаго сошнаго письма» за участки земли, лежащие «в пусте», с другой – большая «ровность» разверстки с усилением обложения крупных землевладельческих хозяйств, лучше обеспеченных крестьянским трудом. Служилые землевладельцы мелкие и средней руки давно хлопотали о таком уравнении тягла, соединяя с ним требование отмены «урочных лет» для сыска беглых крестьян и стремление к полному прикреплению всего земледельческого населения к тем поместьям и вотчинам, где оно записано по переписи; для податной реформы, следовательно, предстояло выяснить состав крестьянской рабочей силы каждого имения и закрепить его законодательным актом общего значения. В 1646 г. правительство царя Алексея приступило к новой переписи – подворной, обещая землевладельцам установить, что «по тем переписным книгам крестьяне и бобыли и их дети и братья и племянники будут крепки и без урочных лет». Перепись была закончена в два года, и отмена урочных лет, как и закрепление по поместьям и вотчинам, по дворцовым селам и черным волостям всего сельского люда, были осуществлены Уложением 1649 г. Но податная реформа на основании новых переписных книг не осуществилась; подворное обложение восторжествовало только в связи с финансовыми преобразованиями 1679–1681 гг., а пока правительство использовало его лишь для раскладки новых экстренных сборов, не взамен, а сверх старого тягла по сошному письму. Тем временем, в том же 1646 г., оно увлеклось мыслью увеличить свой доход и разрешить задачу равномерного и всеобщего обложения иным способом: сделана была попытка заменить дробные и запутанные прямые налоги одним косвенным, именно крупным налогом на соль; рассчитывали, что «та соляная пошлина всем будет ровна и в избылых никто не будет», а «платить всякий станет без правежу, собою». На деле повышение раза в полтора цены одного из продуктов первой необходимости легло несносной тяготой на беднейшие разряды населения; соляная пошлина не оправдала надежд и была отменена через два года, только усилив общую нужду и народное раздражение.
Издавна накоплялось это раздражение против «владущих», питаемое памятью о том их «безвремянии», когда они «от своих раб разорени быша». Громко раздавались жалобы на «сильных» людей во все царствование царя Михаила, доходя подчас, как на Земском соборе 1642 г., до протеста против усиления приказной власти и сожалений о минувшей старине, когда местное управление было в руках выборных людей. В 1648 г. «смятение в мире» прорвалось наружу, прежде всего в Москве. 2 июня толпа окружила царя, возвращавшегося с богомольного похода к Троице, била ему «всею землею» челом на земского судью Плещеева за «великую налогу» от его «разбойных и татиных дел», а затем, когда царь «того дни всей земле его, Левонтья, не выдал», поднялась на «заступников» Плещеева, боярина Морозова, окольничего Траханиотова, думного дьяка Чистого и на многих их единомышленников; «домы их миром разбили и разграбили», а Чистого «до смерти прибили». Три дня бушевала Москва; стрельцы отказались ударить на толпу, волновались и другие служилые люди; чтобы удержать от бунта военную силу, царь велел и тем и другим выдать двойное денежное и хлебное жалованье. Уступили толпе Плещеева и Траханиотова; первого царь велел вести на казнь, но толпа отняла его и сама умертвила; второго сначала выслали из Москвы, а потом вернули и казнили. К народу московскому царь выслал популярных бояр, дядю своего Никиту Ивановича Романова и князя Д.М. Черкасского с духовенством, обещая отстранить от всех дел Морозова и других ненавистных народу «владущих», но мир утолился только после личных объяснений царя, который со слезами умолял толпу пощадить его дядьку, с тем чтобы ему впредь и всему роду его, Морозовым, у государевых дел не бывать. «И на том государь царь к Спасову образу прикладывался», и на том «всею землею государю царю челом ударили и в том во всем договорилися».
Прямой бунт улегся, но тревожные толки не прекращались. Чуялось, что «весь мир качается». Беспокойные головы мечтали найти вождей и покровителей в Н.И. Романове и князе Черкасском, выдвинуть их в делах правления против постылой морозовской клики. Подымаясь бунтом против лихих царских советников, москвичи самого царя Алексея мыслили солидарным со своей «правдой». «Нынеча, – толковали они, – государь милостив, сильных из царства выводит». Московские события не замедлили найти отклик и в провинции. Проснулась надежда, что есть, наконец, управа против насильников. В Сольвычегодске, в Устюге народ поднялся боем и разграблением на воевод. Неспокойно прошли 1648 и 1649 гг. А в начале 1650-го возникли и еще более серьезные беспорядки в Пскове и Великом Новгороде. Псковичи увидали явную «измену» бояр в посылке крупного хлебного и денежного транспорта в Швецию, хотя отправлялся этот транспорт по соглашению о переселенцах из-за рубежа, которых царское правительство не считало возможным выдать; народ погромил его, не слушая ни в чем воеводу, выбрал себе «начальных людей»; подняли и новгородцев, которые также устроили у себя выборное управление, мимо своего воеводы и митрополита Никона. К царю восставшие послали челобитья на изменников-бояр и приказных; заступника и предстателя себе они искали в том же боярине Н.И. Романове, просили ему поручить сыск по их делу, били через него челом о восстановлении прежнего порядка, когда воеводы и дьяки судили по правде с земскими старостами и выборными людьми. Раздражение против приказных злоупотреблений разрасталось в протест против усиленной бюрократизации управления.
В Москве челобитчики получили суровую отповедь: «Холопы де государевы и сироты великим государям никогда не указывали… а того никогда не бывало, чтоб мужики с боярами, окольничими и воеводами у расправных дел были, и впредь того не будет». На усмирение Новгорода и Пскова отправили ратную силу с князем И.Н. Хованским. Новгород смирился без сопротивления, отчасти благодаря энергии митрополита Никона, но псковичи покорились только после безнадежной попытки сопротивления. Правительство действовало осторожно, видя в происшедшем признак «шатости» не только местной. Псковское дело было в июле 1650 г. сообщено собору, на котором участвовали служилые люди московские и городовые, торговые люди – гости, старосты сотен гостиной и суконной, сотские от сотен черных. Как высказалось общественное мнение столицы, мы не знаем – приказное делопроизводство не сберегло этих соборных «сказок», но, насколько настроение и тут не было спокойным, видно из царского указа, сказанного сотским сотен московских в Посольском приказе тотчас после собора, чтобы они без утайки извещали государю о всяких «воровских» речах, какие проявятся в народе.
2
Так тревожно было настроение Московского государства в те годы, когда вырабатывалась и вступала в жизнь знаменитая «Уложенная книга» 1649 г. Лица, враждебные новинам этого Уложения, как, например, Никон, имели повод утверждать: «И то всем ведомо, что собор был не по воле, боязни ради и междоусобия от всех черных людей, а не истинныя правды ради». Но для подобного рода жалоб был именно только повод, а не основание. Потребность в упорядочении всего накопившегося законодательного материала и в определении заново ряда законодательных вопросов была слишком глубока и настоятельна, чтобы сводить ее удовлетворение к «боязни междоусобия». Но едва ли подлежит сомнению, что в постановке на очередь и в энергичном выполнении большой законодательной работы играл свою роль и политический мотив, желание утвердить прочно и «впредь ничем нерушимо» основания того социального строя, на какой опиралась московская государственность, и тех правовых устоев, шатание которых могло стать гибельным для нее. В этом смысле Уложение царя Алексея является подлинным завершением работы над восстановлением государства Московского из пережитой им «великой разрухи».
Конечно, не постановка этой задачи вызывала осуждение Уложения суровыми критиками, а способ ее выполнения при участии Земского собора и с большим вниманием к иным из возобладавших на нем течений. Таким властным людям, как Никон, да и некоторым другим многое в Уложении казалось вынужденной уступкой общественному настроению, направленному против «владущих верхов». Официально-приказные источники для истории Уложения и самый текст его немного дают для выяснения таких настроений. Но тщательное изучение данных, часто слишком отрывочных для удовлетворения интереса к столь крупному явлению в истории Московского государства, как Уложение, дает некоторую возможность разглядеть за спокойным, бесстрастным ликом законодательного памятника следы напряженной борьбы разнородных интересов и домогательств.
16 июня 1648 г. царь Алексей по совету с патриархом Иосифом, всем освященным собором и со своей государевой думой решил приступить к большому делу пересмотра, пополнения и кодификации действующего права с тем, чтобы «государево царственное и земское дело» утвердить и «на мере поставить». Составление проекта Уложения возложено было на комиссию из пяти лиц: бояр князя Никиты Ивановича Одоевского и князя Семена Васильевича Прозоровского, окольничего князя Ф.Ф. Волконского и двух дьяков, Гаврилы Леонтьева и Федора Грибоедова. Но к участию в деле обновления законодательных норм призван был и Земский собор, притом такого состава, что преобладание на нем оказалось за средними разрядами населения, служилыми и тяглыми людьми. Чины дворцовые и московские дворяне призваны были не поголовно, как бывало прежде, а через представителей «из чину по два человека». Их представители тонули в массе провинциального люда, из которого было призвано до 150 служилых и до 100 тяглых людей. Земских выборных призывали к обсуждению «великих дел», какие предстояло определить государевым указом и Соборным уложением: на Земских соборах XVII в. они, со времен патриарха Филарета, выступают преимущественно как ходатаи-челобитчики своих доверителей-избирателей, чтобы великим государям «всякия их нужды и тесноты и разоренья и всякие недостатки были ведомы», а носители власти могли, «советовав по их челобитью, о Московском государстве промышляти, чтобы во всем поправити, как лучше». Состав представительства 1648 г. тем лучше отвечал этой задаче, что, по-видимому, строже прежнего был выдержан его сословный характер: среди подписей под «Уложенной книгой» не заметно выступления духовных лиц и служилых людей «в посадских и уездных людей место», что раньше бывало.
«Новые статьи» Уложения отражают на себе, в весьма значительной степени, влияние соборных челобитий. Их общий смысл подводит некоторый итог той сословной политике, которая так характерна для государственного строительства XVI в. и нашла себе продолжение в деятельности сперва Бориса Годунова, затем патриарха Филарета Никитича, – политике, направленной на организацию и обеспечение интересов средних разрядов служилого класса и торгово-промышленного тяглого люда как главной опоры военных и финансовых сил государства. Верховная власть берет их интересы под защиту против сильных конкурентов – боярства и церкви, узаконяет отношения, сложившиеся в их пользу, тем самым не только укрепляя, но и расширяя значение этих отношений. Выполнена в Уложении отмена «урочных лет» для сыска беглых крестьян, а эти «урочныя лета» являлись одним из способов заполнения рабочей силой крупных вотчин, боярских и монастырских, за счет служилых поместий и мелких вотчин; возобновлен запрет церковным иерархам и монастырям приобретать вотчины, чтобы не уменьшался фонд служилого землевладения. По челобитью всех соборных чинов государь повелел впредь на все духовенство, от митрополитов и до причта церковного и рядовой братьи монастырской, и на всех слуг и людей церковных «во всяких исцовых исках суд давати в Монастырском приказе», вновь учрежденном светском судебном месте; этим дополнялось общее упорядочение в Уложении процессуальных порядков, проникнутое тенденцией, чтобы «Московского государства всяких чинов людям от большего и до меньшаго чину суд и расправа была во всяких делах всем ровна».
Уложение установило, как было уже упомянуто, вечную крепость всего сельского населения землевладельцам по писцовым и переписным книгам – вместо прежней крепости одних дворохозяев; внутренний смысл этой «крепости» сильно огрубел с XVI в., и Уложение уже рассматривает крепостных крестьян то как имущественную ценность, предписывая, в случае невозможности вернуть беглых, брать у провинившегося в приеме их «таких же крестьян» для отдачи потерпевшему, то как господских людей, на которых можно возложить и личную ответственность за господина, подвергая их в известных случаях «правежу» за него. Наконец, Уложение отнеслось с большим вниманием к поземельному праву служилых людей, расширяя их права на поместья разрешением мены поместий и регулировкой обеспечения осиротевшей семьи помещика из его поместной дачи и тщательно разработав ряд вопросов по праву распоряжения вотчинами и наследования их.
Не меньше внимания со стороны законодательной власти встретили челобитья посадских общин. Царь вступился за своих тяглецов и велел взять за себя в тягло и в службы бесповоротно слободы патриаршие и всех духовных владельцев, боярские и все частновладельческие, потому что жившие там торговые и ремесленные люди промышляли всякими торговыми промыслами, подрывая своей конкуренцией благосостояние посадских тяглецов, а ни государевых податей с ними не платили, ни служб не служили; они были «устроены в ряд с тяглыми людьми», в посадское тягло, равно как и те вотчины, села и деревни разных владельцев, которые находились около посадов. Уложение вообще обеспечило посадских людей от конкуренции лиц, не положенных в посадское тягло, которые до того времени часто владели по городам лавками и вели торговлю. Чтобы сохранить платежные силы посадских общин, оно объявило посады замкнутыми, не разрешая тяглецам выходить из них. Не только те, кто ушел в «закладчики» к богатым людям, «избывая тягла», подлежали возвращению на прежние свои посадские места, но запрещен и переход из одной тяглой общины в другую. Посадские тяглецы стали крепки своему посаду. Об этом хлопотала более зажиточная часть посадского населения – «лучшие» люди посадские, в руках которых сосредоточивались главное влияние на раскладку податей и повинностей и выбор на должности старост и сотских, а вместе с тем и ответственность за податную исправность посада. Замкнутость посада связывала не их, а прежде всего меньших людей, маломочных, которые, чтобы избежать тягла, норовили заложиться за сильного человека, а то и в холопы уйти к богатому владельцу. Те же руководящие слои торгово-промышленного класса принесли на собор свои давние жалобы на развитие льгот иноземным купцам и добились серьезного ограничения этих льгот, вредно отражавшихся на торговых оборотах русского купечества.
Не без борьбы были добыты эти результаты, шедшие вразрез с интересами влиятельных общественных верхов – боярства, приказного люда, патриарха, всей церковной иерархии и монастырских властей. Законченное Уложение, утвержденное царем в соединенном заседании освященного собора и Боярской думы, было «чтено» выборным людям, «которые к тому общему совету выбраны на Москве и из городов», для того «чтобы то все Уложенье впредь было прочно и неподвижно». Государь повелел патриарху и всему освященному собору, Боярской думе и всему Земскому собору «закрепить» уложенный список своими руками, а потом списать Уложение в книгу, за скрепой дьяков Леонтьева и Грибоедова, с той книги напечатать многие книги, разослать их по приказам и по городам и впредь «всякие дела делать по тому Уложенью».
Подпись всех членов собора на уложенном списке возлагала на них ответственность за его содержание перед русским обществом. И выборные люди, прибыв на собор челобитчиками о нуждах своих сословных групп и родных гнезд, разъезжались смущенные и не без тревоги. Они чувствовали, что на местах их встретят неудовольствием и раздражением за те «указные грамоты», которые они везли домой «с соборного уложенья». Уложение в своих установлениях стояло на точке зрения государственного интереса, которому должны подчиняться все частные и общественные интересы; если в борьбе разных интересов оно стало в ряде вопросов на сторону определенных общественных групп, то лишь постольку, поскольку интересы этих групп отвечали нуждам «государева и земскаго дела». И государю пришлось принимать меры, чтобы «выборных людей в городех воеводы от городских людей ото всякова дурна оберегали для того, что у его государева у соборнова Уложенья по челобитью земских людей не против всех статей его государев указ учинен». Расхождение между правительством и обществом в оценке отвергнутых челобитий характерно сказалось в одной государевой грамоте о защите выборного человека от его избирателей, недовольных, что «не о всех их нужах государев указ учинен»; тут причина их «шума» объяснена так: «Что он на Москве разных их прихотей в Уложенье не исполнил». К сожалению, наши источники не сохранили содержания ходатайств, вызвавших столь различную оценку. Но важнее другая черта этих отношений: они показывают, что призыв выборных представителей к столь важному делу, как пересмотр действующего права, был связан в сознании тех общественных слоев, которые на соборе играли главную роль, с мыслью о влиятельном участии выборных в законодательной работе, об их обязанности перед избирателями отстаивать интересы своих доверителей и добиваться их удовлетворения. Проявления такой политической притязательности не замедлили вызвать отпор в правящей среде, тем более что момент политический осложнялся недовольством общественных верхов, боярских и церковных, против уступок, какие им пришлось сделать в пользу средних слоев населения, поступившись частью своих преимуществ. Совокупность этих впечатлений от Земского собора 1648–1649 гг. должна была получить особую остроту в связи с тем «всего мира качанием», какое характерно для общественного настроения тех лет; проявления социальной розни и оппозиционного духа в земской среде на соборе естественно было связать с тревожным положением дел по городам, где происходили вспышки прямого бунта. Выше было упомянуто, как, по-видимому, неудачно окончилась попытка правительства царя Алексея найти в соборе 1650 г. опору для подавления псковского мятежа. После того верховная власть только дважды созывает Земский собор по общегосударственному вопросу: принимать ли в подданство Малороссию и воевать ли за нее с Польшей? По сохранившимся данным, собственно обсуждения дела на этих соборах и не было. В 1651 г. царь Алексей повелел «вычесть королевские неправды» перед собором и получил от духовенства заявление, что буде король не даст удовлетворения, то церковь благословит царя на разрыв мирного докончания. А в 1653 г., судя по соборному акту, выборные, опрошенные «по чинам – порознь», только повторили то решение Боярской думы, какое было им сообщено. В дальнейшей практике правительство предпочитает не соединять «все чины Московского государства», а обращается порознь то к служилым, то к торговым людям, притом лишь по вопросам специальным, для решения которых нужна профессиональная опытность. О том, что тут действовали мотивы более сложные, чем простое практическое удобство, свидетельствуют события, разыгравшиеся в 1660-х гг. в связи с тяжелым экономическим кризисом, который был вызван неудачной финансовой политикой правительства.
3
Попытки приступить к преобразованию податной системы не дали благоприятных результатов ни в начале царствования царя Алексея, ни во все его течение. Отступив перед перестройкой прямого обложения на основе подворной переписи, потерпев неудачу с соляной пошлиной, правительство в 1650-х гг. сделало лишь две решительные попытки упорядочить косвенное обложение. В 1652 г. отменены были винные откупа, и продажа вина в кружечных дворах стала строгой казенной монополией в заведовании верных голов и целовальников; через год сделан был опыт объединения ряда мелких таможенных сборов, с какими связана была внутренняя торговля, и замены их одной пошлиной в 10 % с продажной цены; но провести в жизнь эту меру и развить ее полнее удалось лишь много позднее в Новоторговом уставе 1667 г. Государственное хозяйство оставалось в состоянии весьма хаотичном, а между тем начало продолжительной борьбы за Малороссию потребовало чрезвычайного финансового напряжения. Тогда правительство решилось прибегнуть к монетной операции, которая показалась способной доставить значительные средства. Не удовлетворяясь искусственным курсом серебряных ефимков, которые стоили 40–42 копейки, а переливались в рубли или получали клеймо, придававшее им ценность рубля, в 1656 г., по проекту, который приписывают боярину Ф.М. Ртищеву, прибегли к выпуску медных денег, по форме и величине равных серебряным; за ними признана была и номинальная стоимость серебряных. Это было своеобразной кредитной операцией, ничем, однако, не обеспеченной, тем более что само правительство недолго принимало новые деньги в уплату казенных сборов, а скоро стало при таких уплатах требовать серебра, частью или даже полностью. Серебро люди начали копить, а еще быстрее уходило оно в руки иноземцев. Увлечение выпуском медной монеты, которая на первых порах пошла успешно в ход, и чрезвычайное развитие легкой подделки, которая производилась на самом государевом монетном дворе, бывшем в ведении тестя царского И.Д. Милославского, чеканившего много денег для себя лично, скоро привели к панике и невероятному росту цен на все товары и такому упадку медной монеты, что к 1663 г. за 12–15 рублей медных неохотно давали рубль серебра. Тяжелый кризис поразил русскую торговлю, острая нужда переживалась всеми, кто имел на руках новую, обесцененную монету. Весной 1662 г. московская толпа поднялась на тех, кого считали виновниками всех бед, – на Милославских и Ртищева.
Опять, как в 1648 г., возбужденная толпа пошла в подмосковное село Коломенское, где находился тогда царь, бить челом на «изменников». Он сам вышел к народу, обещал прибыть в Москву и разобрать дело, даже по рукам ударил с одним из «гилевщиков». Но в столице начался уже погром, толпа вернулась к царю, сугубо возбужденная, и дело кончилось разгромом ее оружием царских стрельцов; началась суровая расправа, многих казнили и сослали. Москва утихла, но медлить с разрешением дела о новых деньгах было невозможно. Искать выхода правительство начало задолго до бунта. Оно обращалось за советом к торговым людям московским, но тут встретило единодушный ответ: «О том мы ныне одни сказать подлинно недоумеемся, – для того, что то дело всего государства, всех городов и всех чинов, и о том у великаго государя милости просим, чтобы пожаловал великий государь, указал для того дела взять изо всех чинов на Москве и из городов лучших людей по 5 человек, а без них нам одним того великого дела на мере поставить невозможно». Им вторили люди суконной сотни, черных сотен и слобод московских; все находили, что без собора «изо всяких чинов и из городов» нельзя им «о медных деньгах сказать и их на мере поставить, что им быть или переменить», потому что «то дело всего государства». Однако правительство царя Алексея не нашло нужным собирать Земский собор, видимо не разделяя мысли, что дело собора – «поставить на мере» важный государственный вопрос, вызвавший столько волнений и тяжелой нужды. Оно само ликвидировало дело решительным признанием банкротства: запретило обращение медных денег, предоставляя их владельцам либо переливать их в простую медь, либо сбывать в казну по 10 денег за рубль, т. е. за одну двадцатую их нарицательной стоимости, что, конечно, весьма многих разорило и глубоко пошатнуло народное хозяйство.
4
Роль Земских соборов в истории московской государственности оказалась временной и подчиненной. В XVI в. они сменили прежние совещания великих князей, куда в особо важных случаях призывались, кроме духовного чина и думных людей, все, сравнительно с ними второстепенные, служилые люди, занимавшие должности по великокняжескому управлению; сменили в ту пору, когда новая организация управления при царе Иоанне Васильевиче передала заведование силами и средствами страны в руки «чинов» служилого и торгово-промышленного, разделенных на разряды по степени их государственной полезности. Призыв «всех чинов Московского государства» к разрешению важнейших государственных вопросов имел смысл совещания верховной власти с органами, управлявшими «делом государевым и земским», но получил особое значение в «безгосударное» время Смуты, когда общественное содержание «чиновной» структуры служилого и тяглого населения взяло верх над ее служебно-административным назначением. Старая форма послужила органом общественной самодеятельности при восстановлении государства и общественного порядка. При новой династии усиление воеводской власти быстро разрушает живую силу местных организаций, объединением которых были «советы всей земли». В центре Земские соборы остаются опорой власти в созидательной работе и выяснении положения страны; но их выборные элементы быстро сходят до положения «сведущих людей» и челобитчиков о нуждах своих сословных групп. Правительство обсуждает с ними способы упорядочить службы, повинности и платежи населения, укрепить имущественное положение разных его разрядов, ради исправности их перед требованиями «государева и земского дела». Но эти вопросы неразрывно связаны с основными задачами всего государственного управления, и по логике вещей перед Земскими соборами власть верховная ставит важнейшие проблемы законодательства и внешней политики. Однако в XVII в. смысл этих совещаний иной. В царствование Михаила Феодоровича резкое усиление приказной власти в центральном и областном управлении противопоставило «чинам Московского государства» крепкую систему бюрократических органов верховной власти, отодвинув их от практических задач государственного управления. На Земских соборах 40-х гг. XVII в. раздается критика приказного управления и деятельности правящих верхов, слышатся заявления сословных требований, замечается стремление к законодательной инициативе, потому что постановка «на мере» государственного дела сознается как «дело всего государства и всех городов и всяких чинов людей». Судьба Земских соборов была решена той точкой зрения московской власти, какую внушал официальный ответ псковским челобитчикам 1650 г.: «Холопы государевы и сироты великим государям никогда не указывали».
Так, Земский собор 1648–1649 гг., созванный для великого дела умиротворения страны, начатого избирательным собором 1613 г., привел к выяснению глубоких политических и социальных противоречий, обусловивших тревожную историю дальнейших десятилетий. А социальные результаты его законодательной работы лишь углубили причины брожения закрепощаемой народной массы, которую отдали в жертву интересам служилого землевладения. Результатом государственного строительства первой половины XVII в. оказывался крайне напряженный строй общественных отношений. Соборное уложение завершило развитие этого строя, охватившего «крепостью» все разряды населения. Работа над укреплением расшатанного государственного порядка в соединении с упорной, почти непрерывной борьбой с внешними врагами требовала огромного напряжения народных сил, а страна, разоренная, скудная и материальными, и культурными средствами, могла удовлетворять требования «государева и земскаго дела» лишь с крайними усилиями. Сосредоточение всех этих сил и средств в распоряжении неограниченной власти определилось как политическая необходимость для Московского государства XVII в. не в меньшей степени, чем в XV и XVI столетиях, в эпоху созидания этого государства Рюриковичами. И то же основное противоречие средств и потребностей государственных обусловило закрепощение трудовой народной массы государеву тяглу и служилому землевладельцу, являвшемуся социально-экономической базой всего московского государственного здания. Общественные низы, на которых все тяжелее ложилась тягота этого строя, всколыхнулись в Смутное время, выбитые из суровой бытовой колеи экономическим кризисом и государственной разрухой. Восстановление порядка возвращало их в прежнее состояние зависимости и кабалы, но проводимое строже и осложненное полной безвыходностью. Но в то же время заново открылся путь в вольный простор Поволжья и Дона. Правда, колонизационное движение на востоке и юго-востоке было соединено с большими трудностями. В 30–40-х гг. XVII в. за Волгой неспокойно от калмыков и ногаев; но в 1650-х – сооружена укрепленная Закамская черта и заселение закамских земель быстро увеличилось; такую же роль колонизационной опоры сыграла на правом берегу черта Симбирская. В 1660-х гг. новые поселки идут все смелее на юг от нее и на запад; как центр обороны тут возникает Пенза. Колонизация всех этих местностей идет при деятельном участии московской власти, которая раздает тут земли служилому люду, русскому и даже инородческому; «крепость» землевладельческая и тягло государево нагоняют переселенца. Но все-таки на новых местах легче сидеть на льготе, легче и уйти дальше на юг, куда властная рука не достает. Крестьяне, холопы, посадские меньшие люди, уходя «на низ», создают быстрый рост поволжской вольницы в царствование царя Алексея, а Дон оказывается даже перенаселенным, в результате чего является размножение «голутвенного» казачества донского. Сюда, на Дон и нижнюю Волгу, ушли остатки «воровских» шаек из Московского государства, когда возрождавшаяся государственность вытеснила их с севера. Сюда принесли они беспокойную память о том, как можно было «тряхнуть Москвой». Тут с году на год накоплялось все больше горючего материала, и в 1670-х гг. вспыхнул грозный бунт Разина.
Бунт Степана Разина начался воровским походом казачьей «голытьбы», который только размерами и смелостью размаха отличался от частых разбойничьих предприятий такого рода. Начав с разбоя на Волге, Разин прошел в Каспийское море, пограбил персидские берега и вернулся на Дон с добычей и славой лихого атамана. Набравшись силы и влияния, Разин поднял толпу беглой голытьбы на бунт против московских властей. Этот лозунг и дал ему ту силу, которая сделала его имя столь популярным в народной массе. Захват Астрахани в 1670 г., затем всего Поволжья до Симбирска обратил бунт в крупное и грозное явление. Истребляя воевод и приказных людей, помещиков и всяких «владущих», бунтовщики сжигали с проклятием бумаги приказного делопроизводства, как москвичи в 1648 г. уничтожали с особой яростью купчие и всякие крепостные акты в разграбленных боярских домах. На место воеводского управления Разин ставил управление казацкого типа. Все это придавало его бунту характер движения, направленного против ненавистного народной массе приказного управления и крепостного строя. По мере успехов Разина силы его росли от притока крестьянской и посадской земщины, поднялись и волжские инородцы. Имя Разина стала повторять чернь по городам внутренних областей, в самой столице послышались снова воровские речи. Но Разин остался казаком, которому стечение условий исторического момента навязало роль вождя социального движения, по существу ему чуждого. Не случайно удача покинула его, как только он оказался во главе не казачьих шаек, а значительной земской силы. При первом поражении от войск князя Барятинского, далеко не решительном, он бросил крестьян-бунтарей на произвол судьбы, а сам бежал с казаками на Дон и был выдан Москве домовитым казачеством, которое не прочь было снабжать голытьбу боевыми припасами и поделиться с ней добычей, но и боялось ее. После казни Разина движение стало затихать и было подавлено, оставив по себе память в народных песнях и преданиях Поволжья. Размах этого бунта показал наглядно, как много еще предстоит организационного труда для водворения русской государственности и гражданственности на всем юго-востоке. Боевое положение московской власти на этих окраинах долго еще поглощало немало сил, отвлекая их от спокойной внутренней работы и увеличивая сложность и напряженность ее задач.
5
Общее состояние Московского государства делает понятным то направление, в каком шло при царе Алексее развитие государственной власти. Московское самодержавие переживает при нем время своего расцвета накануне перехода в обновленную иными влияниями императорскую власть его великого сына. Высоко стояла царская власть в сознании ее венчанного носителя и общества московского над страной, взволнованной сложными противоречиями своего быта и строя. Долго шедшая об руку с родословным боярством и связанная обычной стариной и пошлиной, власть царская освободилась от этих связей в бурные годы царя Иоанна и «великой разрухи». Возрожденная силами средних разрядов населения, людей служилых и тяглых – посадских, она в середине XVII в. отделяет свое понимание «государева и земскаго дела» от их «земскаго совета». Открыт путь для установления чистого абсолютизма, опирающегося в делах управления на приказную бюрократию, орган личной царской власти. 50-е гг. XVII в. – время, когда деятельность царя Алексея определенно вступает на этот путь.
Царь Алексей Михайлович вынес нелегкий опыт из первого пятилетия своего царствования. Он видел хищную корысть доверенных лиц, испытал жуткую и обидную встречу с раздраженной толпой. Мужества на разрыв со средой, запятнавшей себя лихоимством и произволом, у него не хватило: Милославские остались в силе, да и не они одни. Но царь ищет теперь новых сотрудников, умеет поддержать князя Н.И. Одоевского, А.Л. Ордина-Нащокина и др., направлявших государственную работу на более содержательный и творческий путь. Вокруг него нет готового правительственного круга; ему и возможно, и нужно самому подбирать сотрудников.
Аристократический уклад Боярской думы был сломлен бурями эпохи казней и Смутного времени. Новая династия сама себе создавала свой боярский совет, лишь отчасти по традиции считаясь с вниманием к «родословным» людям. Царь Алексей был воспитан в уважении этих традиций и вполне признавал, что боярская честь по отечеству – честь вечная, но суть ее, для него, не в каких-либо особых правах, а в долге «родословных» людей отличаться от «худых, обышных людишек» «в страхе Божием и государевом». Бояре более других «государевы люди», и боярская честь совершается на деле в меру служебной заслуги; бывает и так, что иные, у кого родители в боярской чести, а сами и по смерть свою не приемлют этой чести; другие же, много лет прожив без боярства, под старость взводятся в ту боярскую честь. Непристойно поэтому боярам хвалиться, что та их честь породная, и крепко на нее надеяться, а благодарить надо Бога, если Он за их службу обратил к ним сердце государево во всякой милости.
Эта теория, развитая царем Алексеем в переписке с близкими ему лицами, вполне отвечала действительным отношениям его времени. Боярство XVII в. ближе по типу к вельможным верхам «случайных» людей XVIII столетия, чем к своим историческим предкам времен старой династии. Мало в его рядах кровной знати. Зато оно доступно не только людям «меньших родов», но даже приказным дельцам и простым провинциальным дворянам, вовсе не родословным, но возвышенным царской милостью и собственной выслугой. Боярская дума царей Михаила и Алексея – чиновный и сановный совет при государе, далекий от того, чтобы иметь собственный общественный вес, свои традиции и притязания. Лишенная какого-либо определенного отпечатка, она – покорное орудие верховной власти. Современники отметили упадок влияния Боярской думы при царе Алексее. «Какия великия и малыя своего государства дела похочет по своей мысли учинити, – пишет Котошихин, – с боярами и с думными людьми, спрашивается о том мало; в его воле: что хочет, то учинити может». Падает и значение боярского сана. Цари XVII в. раздают его гораздо щедрее, чем бывало в старину. Боярство растет количественно, но теряет в политическом и социальном весе. Оно уже не является настолько определенной общественной группой, чтобы собрание «бояр всех» оставалось фактором государственной жизни. Его созывают на торжественные церемонии дворцового обихода, на Земские соборы, но значение государева совета перешло в годы царя Алексея к более тесному кругу «ближней думы». Ее полный состав – «бояре комнатные все» – то учреждение, которое создает «боярские приговоры» XVII в.; само ее название «комнатной» оттеняет ее характер придворного, личного царского совета, где, по словам Котошихина, «бывают те бояре и окольничие ближние, которые пожалованы из спальников или которым приказано бывает приходити». Но царь Алексей далеко не все дела обдумывал и решал даже с этой «ближней», «комнатной» думой. Возле него видим постоянно отдельных лиц, доверенных наперсников, по своему чину даже не думных людей, с которыми он думал свою «тайную» думу. Подвижная и увлекающаяся натура часто толкала царя на личное вмешательство не в общие только вопросы государственной жизни, но и в детали того или иного дела, крупного или мелкого, государственного или частного, церковного или дворцового; личная деятельность царя была настолько обширна и разнообразна, что в 1650-х гг. возник для нее специальный орган – Приказ великаго государя Тайных дел. Этот приказ вырос из личной канцелярии государя и до конца носил черты того, что в XVIII в. назвали бы Кабинетом его величества. Известно, как царь Алексей любил писать, лично излагать свои мысли и намерения, поддерживал много оживленных сношений. Его обширная переписка не всё автографы, иной раз грамотки писались подьяческой рукой, а царь правил и приписки делал. Содержание этой переписки то чисто личное, частное, то она служит средством царского воздействия на бояр, воевод, представителей церкви в вопросах государственного правления. Царская канцелярия постепенно выросла в целый приказ, занявший особое, исключительное положение в государственной администрации как орган личной верховной власти. Он остался учреждением дворцовым, помещаясь в «царских хоромах». Сохраняя заведование личной перепиской царя, он так разросся в своей деятельности, что она пестрыми и разнообразными нитями вплелась в общий ход управления. Значительна была его роль в дворцовом хозяйстве, тем более что царь Алексей и любил, и умел хозяйничать. Тайный приказ ведал его личные расходы и управление «собинными» имениями государя, его «потешными» и иными селами, выделенными особым интересом и вниманием Алексея Михайловича из общей массы дворцового землевладения; приказ этот ведал некоторыми из царских заводов и промысловых предприятий, закупкой и продажей царских товаров, делами царской благотворительности. Приказ по всем этим делам стоял под непосредственным руководством государя, у которого был в его «палатах» свой «стол»; личный состав приказа был хорошо известен царю Алексею, подбирался по испытанному доверию. Естественно, стал этот приказ центром всех отношений, какие вытекали из воззрений московского общества и самого царя Алексея на личную роль государя в государственной жизни. По воззрениям этим царь стоит не во главе правительственной администрации, а вне ее и над ней. Как помазанник Божий, он призван быть источником не права только, а всякой правды, милости и справедливости. Устанавливая своей властью законы и распорядки, которым все обязаны безусловно повиноваться, сам он руководит деятельностью государственного механизма, не связанный ее формальным строем и внешними нормами. Пусть сам он в человеческой ограниченности недостоин быть на земле «солнцем великим или хотя малым светилом», но «сердце царево в руце Божией», и в деле «Божием и государевом», когда нужно, «Бог царя известит». И сам он, и его подвластные обязаны крепко верить в особое руководительство царской волей, государевым смотрением свыше. Развитие приказной системы управления только по видимости давало в руки носителя верховной власти орган, предназначенный быть покорным исполнителем царских предначертаний. Учреждения приказного типа росли и по числу, и по значению, получая характер самостоятельной силы, со своими интересами и традициями, к которым и население, и царь Алексей Михайлович одинаково относились с справедливым негодованием. С резким укором поминал царь Алексей «московскую волокиту» и «злохитренныя московския обычья», в корень искажавшие царское «разсуждение в правду». Он стремился быть не главой только, а и душой управления и видел и чуял, что оно идет своими путями, ускользая от его подлинного руководства и наблюдения. Оставалось одно: опираться на преданных, хорошо знакомых надежных людей и давать своей властью, личным вмешательством вне порядков приказного строя опору нарушенной правде и государственной пользе. Царь Алексей берет на себя, по отношению к боярам, природным слугам своим, роль наставника, воспитателя и ищет в них сотрудников, на которых можно бы положиться, потому что они с ним связаны искренней духовной связью; не формальной службы требует он от них, а преданности личной, сердечной; всего дороже ему «их нелицемерная служба и послушание и радость к нему», и он «с милостью не вскоре приразится» к тому, кто ему «не со всем сердцем станет работать»; не только личные послания, но и официальные грамоты царя к боярам и воеводам обильны религиозно-нравственными наставлениями, нарушение которых – по убеждению царя – источник всех неудач в делах и неправедного их течения.
На себя царь Алексей часто берет рассмотрение и вершение, наблюдение и постановку разных дел, вне обычного установленного порядка, по личному своему усмотрению. Круг таких дел, поступавших в Тайный приказ, в личное ведение царя и его доверенных людей, определялся весьма разнообразными мотивами. В их состав могло войти всякое дело, которое стало известно царю тем или иным путем и привлекло к себе его живое внимание. Во время польской войны и всего малороссийского дела Тайный приказ иногда конкурировал с Разрядом и приказом Посольским в получении «отписок» о ходе дел и сообщении царских распоряжений и инструкций; иногда новшества, вводимые на Руси по иноземному образцу, ведались в Тайном приказе, пока царь лично следил за их развитием; такова была, например, судьба «гранатных дворов», впервые налаживавших изготовление гранат, или организация почтового сообщения с Западом через Литву и Курляндию; через Тайный приказ проявлялся царский почин в вызове из-за границы мастеров-рудознатцев и направление розысков разной руды и залежей ценных горных пород. В эпоху исправления церковных книг интерес царя Алексея к этому делу сказался в том, что в Тайном приказе сосредоточен был значительный запас книг новой печати для раздачи по монастырям и церквам и даже отдельным лицам в виде царского пожалования.
Обширнее и цельнее по характеру своему была деятельность Тайного приказа, вызванная непрерывным притоком челобитий и изветов, обращенных к государю. Воззрение на царя как на верховного блюстителя правды и справедливости побуждало многих тянуться к нему со своими обидами и просьбами, призывая его к вмешательству в свое дело, либо безнадежно запутанное «московской волокитой» и произволом «сильных» людей, либо попавшее в положение, которое не соответствовало интересам данного лица и его понятиям о справедливости. Недоверие населения к приказным учреждениям сильно тормозило утверждение производства всех дел в установленном порядке с соблюдением соответственных инстанций. Тщетно грозило Уложение батогами или тюрьмой всем, кто нарушит правило: «Не бив челом в приказе, ни о каких делах государю никому челобитен не подавати». Направить дело мимо приказов и их «волокитного» порядка было главной задачей челобитчиков. В Тайном приказе дела велись «без мотчания», самые формы письменного производства были в нем короче и проще, а часто оно заменялось устными сношениями; действуя царским именем, приказ умел торопить и других, требуя «отписок» и исполнения, «не замотчав и часу, без московской волокиты». Рассылаемые из Тайного приказа указы писались обычно «государевым именем» и имели силу царских повелений. Кроме того, челобитья «выписывались» на доклад самому царю, который в решениях не был стеснен буквой закона. Правда, царь Алексей обычно основывал их на Уложении и указных статьях или на бывших «примерах». Но принципиально формального отношения к основанию «вершения» не предполагалось, раз в дело вступала царская власть. Перед ней – по воззрениям самого царя Алексея – никто ни на что прав и не имел; их признание и осуществление – дело царской милости и усмотрения. Можно было получить отказ на справедливое домогательство, если оно принимало вид обиженной требовательности. «Хотя и довелось было дать жалованье, – гласила в таком случае резолюция, – а за то, что бил челом невежливо и укором, отказать во всем». Можно было, затронув чувства царя-вершителя, и милость неуказную снискать вне общего порядка и какого-либо предварительного производства. По временам частные случаи, вскрытые в челобитных, указывали на общие недостатки установленного порядка, на неполноту или несправедливость существующих узаконений и вызывали царя на издание указов общего значения, в отмену, изменение и развитие прежних. В этом отношении рядом с челобитными действовали «изветы», получившие большое распространение в XVII в. Верховная власть относилась к ним с большим вниманием, как только они давали указания на «поруху» государственного интереса, на злоупотребления должностных лиц, на провинности против государевой чести и безопасности. Изветы вызывали царя то на указную деятельность, то на прямое руководящее вмешательство – личное или через доверенных людей, то на строгий розыск. Из Тайного приказа не только исходили предписания, но посылались и полномочные лица для расследования, собирания сведений, выполнения предписанных мероприятий. Иные дела брались из ведения приказных учреждений в Тайный приказ и тем направлялись в исключительном порядке производства; другие ставились под его бдительное наблюдение. Значительна была разыскная деятельность приказа, то в форме прямого назначения следствия и руководительства им, причем дело и вершилось по докладу государю, то в виде частичного вмешательства по делам, которые производились в других учреждениях. Так разнообразная и пестрая работа Тайного приказа отражала личные интересы и настроения царя Алексея, служа ему средством надзора, руководства и почина в деле управления, суда и законодательства. Перекрещиваясь различными путями с деятельностью общих государственных учреждений, она, по существу, ничем ее не нарушала, если не считать течения отдельных вопросов и процессов. Тайный приказ стоял в полной мере вне общего административного строя, как орган личной царской власти.
В этой сфере царь работал с небольшим кругом более доверенных лиц. А рядом, под тем же, но менее активным и действительным царским руководством, развивалась деятельность центральных приказов по текущим приказным делам, административным, финансовым и челобитчиковым. Чем дальше, тем больше вырабатывается самодовлеющий строй этих приказных учреждений и выясняется положение Боярской думы более широкого, чем комнатная государева дума, состава, как вершины этого строя. Уложение определяет «бояром и окольничим и думным людем сидети в палате и по государеву указу государевы всякия дела делати вместе» по докладам из приказов, а в 1669 г. определены и дни, когда какому приказу «к бояром в Золотую палату дела вносить к слушанию и вершению». Притом уже во времена царя Алексея заметна тенденция этой большой думы Боярской к дифференциации на ряд специальных органов верховного управления, своего рода комитетов-приказов, уполномоченных ведать определенные группы судебных и административных функций, – тенденция, заметно усилившаяся к концу столетия. Этим двум порядкам верховного управления, личному и бюрократическому, предстояло долгое развитие; сложная борьба их начал наполняет XVIII в. и всю первую половину XIX в., определяя своим взаимоотношением историю русской государственной администрации. В идее обе системы должны были служить одной и той же задаче верховной власти – опеке над народной жизнью и творческому воздействию на нее. Общее состояние страны и государства ставило много острых вопросов, неуклонно толкая государственную власть по пути большого расширения ее задач. Эта черта русской жизни XVII в. привела в конце концов, после ряда частичных и несмелых опытов, к всеобъемлющей преобразовательной деятельности Петра Великого. Но ни личные свойства его отца, ни культурно-исторический момент, которого царь Алексей был питомцем и выразителем, не соответствовали задачам широкой и боевой реформы, хотя острота нужд государственных и в то время уже звала на искание новых и творческих путей властного руководства судьбами страны. В ряды искателей новизны в постановке государственных задач и приемов управления этих «предшественников Петра Великаго» нельзя поставить царя Алексея. Его мировоззрение завершает идеологию русского Средневековья, согрев его и оживив искренностью сердечного убеждения и вдумчивой личной мыслью. В нем эта идеология Московского царства, освобожденная при новой династии от прежней примеси удельно-вотчинных принципов, развернулась богато и содержательно, но уже в ту пору, когда рушились основы вскормившей ее культуры, а русская жизнь бродила, бурно пробиваясь к иному будущему. Царь Алексей боролся с частичными проявлениями бытового зла, которое всегда выступает особенно резко и грубо в эпохи общественных кризисов, но мечтал одолеть его, поставив «на мере», «прочно и неподвижно» основы сложившихся порядков и отношений. Гарантий живому достоинству этих «мерности» и «благочиния» он искал в преобразовании не порядка, а людей, призывая своих «владущих» слуг «внутрь себя притти», к «чистоте сердечной» и «радостному послушанию». Глубокая религиозность была одной из основных черт его натуры, и назревшее в его время стремление к церковной реформе нашло у него горячий отклик и сознательную поддержку. В установлении строгой и чинной обрядности, соединенной с искренним чувством веры и осмысленным пониманием художественных символов обряда, в углублении связи религиозно-нравственных идей церковного учения с житейской практикой – словом, в идеалах современных «ревнителей благочестия» царь Алексей нашел опору, а частью – и источник тех воззрений, какими осмыслялась для него вся жизнь, и личная, и общественная. С другой стороны, весь склад его понятий о достоинстве и призвании царской власти побуждал его к деятельному участию в делах церкви и обусловил большую сложность отношений между духовной и светской властями в годы его правления.